ости хлопнула дверью, а Матье, словно понял весь разговор,
подошел и положил голову на колени хозяину. Все старались обласкать  старого
пса, накололи сахару, чтобы его оживить. В былое время с  ним  каждый  вечер
затевали одну и ту же игру: на дальнем конце стола клали  маленький  кусочек
сахару; Матье быстро обегал вокруг, но тем временем сахар  перекладывали  на
противоположный  конец;  так  он   носился   вокруг   стола,   нетерпеливый,
взволнованный, и наконец, совсем сбитый  с  толку,  начинал  яростно  лаять.
Лазар попробовал начать игру в надежде развлечь  жалкого,  обреченного  пса.
Матье с минуту повилял хвостом, сделал один круг и ударился о  стул  Полины.
Он не видел сахара; его исхудавшее тело шаталось, кровь капала  и  оставляла
вокруг стола красные следы. Шанто больше не напевал. У всех сжималось сердце
при виде бедного, умирающего  Матье,  который  беспомощно  тыкался  в  стол,
тщетно пытаясь стать прежним проказливым псом.
     - Не утомляйте его... - тихо сказал доктор Казэнов. - Вы его убиваете.
     Священник, молча куривший  трубку,  заметил  про  себя,  видимо,  желая
объяснить свое волнение:
     - Эти большие собаки - все равно, что люди.
     В десять часов священник и доктор, по обыкновению, удалились, а  Лазар,
прежде чем отправиться к себе, пошел сам запереть Матье в сарай.  Он  уложил
его на свежую солому, посмотрел, есть ли вода в плошке,  поцеловал  и  хотел
идти. Но пес поднялся со страшным усилием и  последовал  за  ним.  Три  раза
Лазар укладывал Матье на место. Наконец пес покорился; он  поднял  голову  и
глядел вслед  удаляющемуся  хозяину  такими  грустными  глазами,  что  Лазар
вернулся и с болью в сердце поцеловал его еще раз.
     У себя Лазар пытался читать до двенадцати часов.  Наконец  он  лег.  Но
спать не мог: мысль о Матье не давала ему покоя. Он все видел его на  соломе
с помутившимся взором, устремленным на дверь.  Завтра  его  собака  умрет...
Невольно он каждую минуту приподнимался и прислушивался: ему  вое  чудилось,
что он слышит лай  Матье  во  дворе.  До  его  напряженного  слуха  долетали
всевозможные воображаемые звуки. Около двух часов ему послышались  стоны,  и
он спрыгнул с кровати. Кто это плачет? Он вышел на  площадку;  в  доме  было
тихо и темно. Из комнаты Полины не слышалось даже дыхания. Лазар  больше  не
мог противиться желанию спуститься вниз. Надежда еще застать собаку в  живых
подгоняла его. Он наскоро натянул брюки, взял  свечу  и  торопливо  сошел  с
лестницы.
     Войдя в сарай, Лазар увидел, что Матье уже нет на соломе, - он отполз в
сторону и лежал на голой земле. Он посмотрел на  хозяина,  но  уже  не  смог
поднять головы. Лазар поставил свечу на старые доски и присел, с  удивлением
глядя на потемневшую вокруг землю. Вдруг сердце у него  болезненно  сжалось:
он понял, что собака лежит в луже крови, и упал возле нее на  колени.  Жизнь
покидала Матье, он слабо вильнул хвостом, а в его глубоких  глазах  мелькнул
какой-то отблеск.
     - Бедный мой старый пес... - шептал Лазар. - Бедный мой пес.
     Он заговорил с ним.
     - Погоди, я перенесу тебя на другое место... Не хочешь, тебе  больно?..
Но ведь ты весь мокрый, а у меня нет даже губки!.. Хочешь пить?
     Матье пристально смотрел на Лазара. Он начал задыхаться и хрипеть. Лужа
крови  бесшумно  растекалась,  словно  в  нее  струился  незримый  источник.
Лестница и рассохшиеся бочки отбрасывали длинные тени, свеча  слабо  озаряла
помещение. Вдруг солома зашелестела: то была кошка Минуш, расположившаяся на
подстилке Матье, но вспугнутая внезапным светом.
     - Хочешь пить, мой бедный старый пес? - снова спросил Лазар.
     Он нашел тряпку, окунул  ее  в  плошку  с  водой  и  приложил  к  морде
умирающего животного. Это, видимо, облегчило Матье;  его  потрескавшийся  от
жара нос немного охладился. Прошло  полчаса.  Лазар  все  время  прикладывал
свежую тряпку к носу собаки и не мог отвести от  нее  глаз;  сердце  у  него
сжималось от безмерной печали. Порой, словно  у  постели  больного,  у  него
мелькала безумная надежда: а вдруг  эта  простая  примочка  вернет  Матье  к
жизни?
     - Ну что, ну что? - сказал он вдруг. - Ты хочешь встать?
     Дрожа от озноба, Матье пытался приподняться. Он  напрягал  лапы;  икота
сотрясала его тело и вздувала шею. Это  был  конец.  Матье  упал  на  колени
хозяина, не сводя с него глаз. Он все старался видеть Лазара,  хотя  у  него
уже тяжелели веки. Потрясенный сознательным выражением глаз умирающего  пса,
Лазар держал его на коленях; и это большое тело, длинное и  тяжелое,  словно
тело человека, билось в агонии у него на руках. Так  продолжалось  несколько
минут. И Лазар увидел, как настоящие  слезы,  крупные  слезы  покатились  из
помутневших глаз, а из  судорожно  сжатой  пасти  высунулся  язык,  чтобы  в
последний раз лизнуть ему руку.
     - Бедный мой старый песик! - воскликнул Лазар и разрыдался.
     Матье кончился. Кровавая пена медленно  стекала  по  каплям  из  пасти.
Лазар положил его на землю; казалось, будто пес спит.
     И тут Лазар еще раз почувствовал, что в  жизни  все  кончается.  Теперь
умерла его собака, и, хотя это была только собака, Лазаром овладела страшная
скорбь, отчаяние, в котором померкла вся его жизнь. Эта смерть напомнила ему
другую кончину, и он страдал сейчас не меньше, чем когда  шел  по  двору  за
гробом матери. В Матье еще оставалось  что-то  от  матери,  -  теперь  Лазар
потерял ее совсем. Воскресли затихшие было муки, бредовые ночи, прогулки  на
сельское кладбище и ужас перед вечностью небытия.
     Послышался шорох. Лазар обернулся и  увидел  Минуш,  которая,  сидя  на
соломе, спокойно умывалась лапкой. Скрипнула дверь, и вошла Полина; ее,  как
и Лазара, томила тревога, и она пришла посмотреть на Матье. Увидев ее, Лазар
зарыдал еще сильнее, выдав свою скорбь о матери, которую  всегда  скрывал  с
болезненной стыдливостью.
     - Боже мой, боже мой! - воскликнул  Лазар.  -  Она  так  его  любила!..
Помнишь? Когда он был еще совсем маленьким, она сама кормила его, а он бегал
за ней по всему дому...
     Затем он добавил:
     - Никого у нас нет теперь, мы остались совсем одни...
     Слезы показались на глазах у Полины. Она  наклонилась,  чтобы  еще  раз
взглянуть на бедного Матье при слабом мерцании  свечи.  Полина  не  пыталась
утешать Лазара; у нее опустились руки  от  отчаяния:  она  чувствовала  себя
ненужной и беспомощной.

VIII

     Все мрачные мысли Лазара объяснялись,  в  сущности,  одним:  его  вечно
томила скука - тяжелая,  постоянная  скука,  которая  заливала  его,  словно
мутная вода из отравленного источника. Он томился и за работой  и  во  время
отдыха и сам себе опостылел еще больше, чем его близкие. А между  тем  Лазар
стыдился и краснел за свою праздность. Разве для человека  его  возраста  не
позор терять лучшие годы в этой дыре, в Бонвиле? До сих пор на это,  правда,
были свои причины; но теперь ничто не удерживало его здесь,  и  он  презирал
себя за никчемность, за то, что сидит на шее у родных, когда им самим  почти
не на что жить. Лазар должен был добыть для них крупное  богатство,  как  он
сам себе когда-то поклялся, а теперь показал свою полную  несостоятельность.
Правда,  он  все  еще  строил  планы  на  будущее,   задумывал   грандиозные
предприятия,  мечтал  о  внезапном  фантастическом  обогащении.   Но   грезы
разлетались, а Лазар не находил в себе мужества приняться за настоящее дело.
     - Так дольше не может продолжаться, - часто  говорил  он  Полине,  -  я
должен работать. Мне хотелось бы основать газету в Кане.
     Она всякий раз отвечала:
     - Обожди, пока кончится траур,  тебе  незачем  спешить...  Обдумай  все
хорошенько, прежде чем браться за такое трудное дело.
     По правде сказать, Полина, в душе дрожала при  мысли  об  этой  газете,
хотя и желала, чтобы Лазар чем-нибудь  занялся.  Если  предприятие  кончится
новой  неудачей,  это  его   совсем   доконает;   и   она   вспоминала   его
неосуществленные замыслы: музыку, медицину, завод - все, что  он  начинал  и
бросал. Через два часа после  подобного  разговора  Лазар  отказывался  даже
написать письмо - таким он себя чувствовал усталым и разбитым.
     Прошло еще несколько недель, сильным приливом снова снесло три хижины в
Бонвиле. Теперь, встречая Лазара, рыбаки спрашивали, бросил ли он бороться с
морем. Оно, конечно, сколько ни  бейся,  ничего  не  поделаешь,  но  все  же
досадно смотреть, как пропадает даром столько хорошего дерева. В их жалобах,
в том, как они умоляли Лазара не дать Бонвилю погибнуть в  волнах,  сквозила
жестокая насмешка моряков - они гордились своим морем в его  сокрушительными
ударами. Лазара это все больше раздражало. И вскоре он уже избегал проходить
по селению. Разрушенные волнорезы и сваи, торчавшие вдалеке, стали для  него
невыносимым зрелищем.
     Однажды, когда Лазар шел к аббату, его остановил Пруан.
     - Сударь, - заговорил он робко, но с лукавой усмешкой  в  глазах,  -  я
хотел спросить вас про дерево, что гниет там на берегу.
     - В чем же дело?
     - Если оно вам больше не нужно, вы бы отдали  его  нам.  Мы  бы  им  по
крайности топить стали.
     Молодой человек с трудом сдержал гнев.  Он  ответил  сгоряча,  даже  не
подумав:
     - Это  невозможно!  Я  уже  подрядил  плотников  и  на  будущей  неделе
возобновляю стройку.
     Бонвиль опять заволновался: скоро будет новое представление- сын  Шанто
все еще упрямится. Прошло две  недели;  всякий  раз,  как  рыбаки  встречали
Лазаря, они неизменно спрашивали, почему он не начинает работ,  может  быть,
не находит плотников? И Лазару в конце концов пришлось заняться волнорезами,
уступив также и настояниям Полины, которая предпочитала  найти  ему  занятие
тут же, возле себя. Но он принялся за дело без  одушевления,  его  побуждала
только старая вражда к морю; Лазар надеялся теперь обуздать его. "Будет  оно
у меня лизать бонвильские утесы, как укрощенный зверь", - говорил он.
     Лазар снова засел  за  чертежи  и  расчеты.  Он  наново  вычислил  углы
сопротивления и удвоил количество устоев. При этом расходы  не  должны  были
сильно  увеличиться:  он  собирался  использовать  прежнее  дерево.  Плотник
представил смету,  составившую  около  четырех  тысяч  франков.  Сумма  была
сравнительно небольшая, и Лазар согласился взять ее взаймы у  Полины,  -  он
уверен, сказал Лазар, что  Генеральный  совет  департамента  без  возражений
отпустит  нужные  деньги.  Такая  тактика  даже  казалась  ему   единственно
разумной, ибо совет, конечно, не даст  ни  гроша,  пока  разбитые  волнорезы
будут валяться на берегу. Это решение вопроса немного подогрело его  рвение,
и работы пошли довольно бойко. Теперь  Лазар  был  очень  занят,  он  каждую
неделю ездил в Кан для переговоров с  префектом  и  с  влиятельными  членами
совета. Когда уже кончали установку срубов, Лазар добился наконец от  совета
обещания прислать в Бонвиль инженера; осмотрев работы, он сделает доклад, на
основании которого в совете решат вопрос о субсидии.
     Инженер приехал и провел целый день  в  Бонвиле.  Он  оказался  премиям
человеком и охотно согласился после  осмотра  работ  позавтракать  у  Шанто.
Хозяева, из деликатности, не желая оказывать  на  него  давления,  не  стали
спрашивать его мнение о работах, но за столом  инженер  был  так  любезен  с
Полиной, что она начала верить в успех этого дела. Поэтому, когда Лазар  две
недели спустя вернулся из Кана, все были поражены и  возмущены  привезенными
им известиями. Лазар задыхался от  гнева.  Этот  фатоватый  красавец-инженер
сделал убийственный доклад! Он оставался таким  же  любезным,  но  при  этом
высмеивал каждую доску,  каждую  балку,  употребляя  невероятное  количество
технических терминов. Впрочем, этого и следовало  ожидать:  эти  господа  не
допускают, чтобы кто-либо, кроме них, мог построить что-то для государства -
даже крольчатник! Но хуже всего было то,  что  на  основании  доклада  совет
отказал Лазару в субсидии.
     И молодой человек вновь погрузился в отчаяние. Волнорезы были окончены.
Лазар уверял, что они  выдержат  какие  угодно  приливы  и  все  гражданские
инженеры лопнут от зависти, но все-таки это не вернет Полине ее денег; и  он
горько раскаивался, что вовлек кузину в это злосчастное предприятие.  Полина
же, подавив в себе голос врожденной бережливости, взяла всю  ответственность
на себя: она сама заставила его принять эту ссуду, она хотела сделать доброе
дело, о котором ничуть не жалеет, и готова дать еще столько же, чтобы спасти
несчастное селение. Но все же она не могла  скрыть  удивления  и  огорчения,
получив счет от плотника: четыре тысячи франков, указанные в смете, возросли
чуть ли не до восьми. В общем, она выбросила больше двадцати тысяч  франков,
а на что? На несколько столбов, которые будут снесены первой бурей.
     Состояние Полины к этому времени уменьшилось до сорока  тысяч  франков.
Оно приносило две тысячи франков ренты - на это она могла  бы  только-только
прожить, если бы вдруг оказалась на улице. Ее деньги  мало-помалу  разошлись
на хозяйство, расходы  по  которому  Полина  по-прежнему  оплачивала  щедрой
рукой. Впрочем, теперь она стала экономнее и зорко следила,  чтобы  не  было
лишних трат. Шанто не имели уже и прежних трехсот  франков  в  месяц;  после
смерти матери выяснилось, что часть процентных бумаг продана, и никто не мог
сказать, куда ушли эти деньги. Присоединив собственную ренту к ренте  Шанто,
Полина располагала всего суммой в четыреста франков. Вести хозяйство на  эти
деньги было нелегко, и ей приходилось  творить  настоящие  чудеса  экономии,
чтобы  выкроить  еще  кое-что  на  помощь  бедным.  Опека  доктора  Казэнова
кончилась прошлой зимою; Полина стала совершеннолетней и могла распоряжаться
и собой и своим состоянием. Правда, доктор отнюдь не стеснял ее,  ибо  давно
уже решил не давать Полине никаких советов; миссия его кончилась задолго  до
того, как они оба это заметили. Тем не менее Полина чувствовала себя  теперь
более взрослой и свободной в роли  хозяйки  дома,  которая  никому  не  дает
отчета: Шанто умолял ее делать все по своему усмотрению и ни о  чем  его  не
спрашивать. Лазар также чувствовал отвращение к  денежным  вопросам.  Полина
заведовала общей кассой и, заменяя тетку, проявляла такой  практический  ум,
что кузен и дядя только диву давались. Одна Вероника была  ею  недовольна  и
находила, что барышня уж больно прижимиста:  теперь  приходилось  обходиться
одним фунтом масла в неделю!
     Дни текли спокойно и  однообразно.  Заведенный  порядок  и  устоявшиеся
привычки, казавшиеся  Полине  счастьем,  все  больше  раздражали  скучающего
Лазара. Никогда еще не проявлял он такого беспокойства, как теперь, когда  в
доме воцарился тот ясный мир, который вносила в него Полина. Окончание работ
на взморье  было  для  Лазара  настоящим  избавлением:  ему  претило  всякое
занятие. Но лишь только наступило безделье, его начали терзать тоска и стыд.
Каждое утро он строил новые планы на будущее: мысль об издании  газеты  была
оставлена, как никуда не годная, он сетовал на свою бедность и  уверял,  что
она мешает ему спокойно заняться каким-нибудь большим трудом  по  литературе
или  истории.  Затем  Лазар  стал  лелеять  другой  проект:   он   сделается
преподавателем, сдаст экзамены, если это будет  необходимо,  обеспечит  себе
кусок хлеба и займется  писательством.  Между  ним  и  Полиной  сохранилась,
видимо, только старая дружба, привычка любить друг друга как брата и сестру.
При всей их родственной близости он никогда не заговаривал о  браке,  то  ли
забывая о нем, то ли считая, что вопрос этот давно решен  и  нечего  к  нему
возвращаться. Полина тоже не заикалась о свадьбе, не сомневаясь,  что  Лазар
согласится при первом же ее слове. А между тем  слабое  влечение  к  Полине,
которое еще тлело в сердце Лазара,  с  каждым  днем  шло  на  убыль.  Полина
чувствовала это, но не понимала, что именно в этом  и  кроется  единственная
причина того, что она не в силах развеять его тоску.
     Как-то вечером, в сумерки, она пошла наверх звать  Лазара  к  обеду  и,
входя в комнату, заметила, что он поспешно  прячет  какую-то  вещь,  но  что
именно, не успела разобрать.
     - Что это ты прячешь? - со смехом спросила она. - Уж не стихи ли ко дню
моего рождения?
     - О нет,  -  ответил  он  взволнованным,  дрожащим  голосом.  -  Так...
ничего...
     То была старая перчатка, забытая Луизой в Бонвиле; он только что  нашел
ее среди груды книг. Перчатка саксонской кожи сохранила сильный своеобразный
запах звериной шкуры, смягченный любимыми духами Луизы: ароматом  гелиотропа
со сладкой примесью ванили. Лазар был крайне чувствителен к запахам, и  этот
смешанный аромат кожи, духов и женского  тела  глубоко  взволновал  его;  он
прижал перчатку к губам, упиваясь сладостными воспоминаниями.
     С этого дня в  душе  его  наряду  с  ужасом  небытия,  бездну  которого
разверзла перед ним  смерть  матери,  вновь  пробудилась  страсть  к  Луизе.
Вероятно, он никогда не забывал ее, но влечение это дремало в его  душе  под
покровом скорби; и достаточно было частицы ее одежды,  чтобы  образ  девушки
вновь ожил перед ним и как бы овеял его теплотой своего  дыхания.  Оставаясь
один, он вынимал перчатку, вдыхал ее  аромат  и  целовал,  воображая,  будто
держит девушку в объятиях, прильнув губами к ее затылку.  Вечно  взвинченные
нервы, нездоровое возбуждение,  постоянное  безделье  -  все  обостряло  это
страстное опьянение. То были настоящие оргии, в которых истощались его силы.
Эти приступы вызывали острое недовольство собой, и все же он снова  и  снова
возвращался к этой тайной страсти, не в силах устоять. Настроение его  стало
еще мрачнее, и он порой грубо обращался с кузиной, как  бы  вымещая  на  ней
злобу за свое бессилие. Полина никак не возбуждала его физически,  и  он  не
раз убегал от нее среди веселой, спокойной беседы, чтобы  предаться  наедине
своему пороку,  погрузившись  в  жгучие  воспоминания  о  другой.  Затем  он
спускался из своей комнаты с чувством отвращения к жизни.
     За один месяц Лазар до того изменился, что Полина приходила в  отчаяние
и часто по ночам не могла сомкнуть глаз. Днем она еще бодрилась и  проводила
время в хлопотах по хозяйству, кроткая и деятельная, как всегда. Но вечером,
запершись у себя в комнате, она давала волю своему горю;  мужество  покидало
ее, и она плакала, как беспомощный ребенок. Теперь уж у  нее  не  оставалось
никакой надежды: доброта ее с  каждым  днем  терпела  все  новые  поражения.
Неужели это правда? Одной доброты, оказывается, мало; можно любить  человека
- и все-таки быть неспособной  дать  ему  счастье.  Она  видела,  что  кузен
несчастлив, и, может быть, по ее вине. Но потом в глубине ее души  наряду  с
сомнениями появился страх перед враждебным влиянием соперницы. Долгое  время
Полина  старалась  объяснить  черную  меланхолию  Лазара  недавней  кончиной
матери; но теперь она вспомнила о Луизе; эту мысль, появившуюся на другой же
день после смерти г-жи Шанто, Полина сначала прогнала, гордая верой  в  силу
своей любви, но каждый вечер сомнения просыпались вновь, терзая ее сердце.
     Теперь эти мысли  неотвязно  преследовали  Полину.  Поставив  свечу  на
ночной столик, она садилась на  край  постели,  не  в  силах  снять  платье.
Веселье, которое она поддерживала в себе с утра, рассудительность и терпение
- все это давило ее, словно непосильный груз. День за днем  текли  с  унылым
однообразием, омраченные тоской Лазара, от которой страдал весь дом. К  чему
все усилия казаться веселой, если она уже не может осветить и  согреть  этот
любимый уголок? В ее ушах снова звучали жестокие слова, вырвавшиеся как-то у
Лазара: они живут слишком одиноко. И она винила себя в том, что из  ревности
всех устраняет. Полина не произносила имени Луизы, она не хотела и думать  о
ней и все-таки видела перед собой  ее  миловидное  личико,  вспоминала,  как
Луи