цу, Лазар вздрогнул: его жена лежала, закрыв  глаза,  точно
мертвая; казалось, она не дышит. Прислонившись головой к стене, он  стоял  в
ногах кровати и с трудом сдерживал душившие его рыдания.
     - Я думаю, что ребенок мертв, - вполголоса проговорил доктор. -  Скорей
перевяжите пуповину.
     Появившись   на   свет,   ребенок   не   издал   того   пронзительного,
захлебывающегося крика, который свидетельствует, о том, что воздух  вошел  в
легкие. Тельце, посиневшее  до  черноты,  местами  было  покрыто  беловатыми
пятнами. Он казался мал для ребенка, родившегося восьми месяцев,  но  голова
его была непомерно велика.
     Г-жа  Булан,  схватив  младенца  своими  ловкими  руками,  отрезала   и
перевязала пуповину, причем вытекло немного крови. Но  ребенок  все  еще  не
дышал и не было слышно биения сердца.
     -  Конец,  -  объявил  Казэнов.  -  Можно  попробовать   растирание   и
искусственное дыхание... Но, боюсь, это будет напрасная трата  времени...  Я
должен заняться матерью, она гораздо больше нуждается в моей помощи.
     Полина слушала.
     - Дайте его мне, - сказала она. -  Я  попробую...  Если  он  не  начнет
дышать, - значит, у меня не хватило дыхания.
     И она унесла ребенка в соседнюю комнату, захватив с собой бутылку водки
и белье.
     Новые боли, хотя уже не такие сильные, заставили Луизу очнуться. Но  то
были недолгие муки. Доктор потянул за пуповину, помогая выйти последу. Затем
акушерка приподняла Луизу и убрала полотенца,  густо  залитые  кровью.  Ноги
Луизы выпрямили,  обмыли  и  положили  между  ними  чистую  простыню.  Живот
забинтовали широким куском полотна: Доктор все еще боялся кровотечения, хотя
и был уверен,  что  внутри  ничего  не  осталось:  кровь  излилась  почти  в
нормальном количестве. Послед, казалось, вышел весь. Но роженица была  очень
слаба, ее по-прежнему покрывал холодный пот, и это  тревожило  доктора.  Она
лежала, не шевелясь, с бледным, точно восковым лицом, закутанная  до  самого
подбородка несколькими одеялами, и все не могла согреться.
     - Останьтесь с ней, - сказал Казэнов акушерке, все время  считая  пульс
Луизы. - Я сам не уеду отсюда, пока не буду, уверен, что все в порядке.
     А по другую сторону коридора,  в  бывшей  спальне  г-жи  Шанто,  Полина
боролась с возрастающей асфиксией несчастного крохотного  создания,  которое
она сюда принесла. Она поспешно положила его в  кресло  у  горящего  камина,
опустилась перед ним  на  колени  и,  смачивая  тряпку  в  чашке  с  водкой,
неустанно растирала его, не замечая  даже,  что  судорога  сводит  ей  руку.
Ребенок был такой хилый, такой хрупкий и жалкий, что Полина боялась погубить
его, растирая слишком сильно, и  потому  касалась  кожи  как  можно  нежнее,
словно овевая птичьим крылом. Она с  величайшею  осторожностью  поворачивала
его, стараясь пробудить жизнь в крохотном тельце. Но ребенок  не  шевелился.
Растирания  немного  согрели  его,  но  грудь  по-прежнему  не  поднималась.
Напротив, он как будто еще больше посинел.
     Тогда Полина, не испытывая ни малейшего отвращения  к  этому  дряблому,
едва обмытому личику, приложила губы к неподвижному рту ребенка. Она  начала
медленно, осторожно дуть, соразмеряя свое дыхание с силою крохотных  легких,
куда должен был войти воздух. Когда Полина чувствовала, что сама задыхается,
она приостанавливалась на несколько  секунд,  затем  начинала  снова.  Кровь
прилила у нее к голове, в ушах звенело,  все  кружилось  перед  глазами.  Но
девушка целых полчаса отдавала  так  свое  дыхание,  хотя  и  не  видела  ни
малейшего результата: вдыхая воздух,  Полина  ощущала  только  слабый  запах
тления. Она осторожно пробовала  делать  искусственное  дыхание,  надавливая
кончиками пальцев на ребра, - ничто не помогало. Другая на  ее  месте  давно
отказалась бы от этой неосуществимой попытки воскресить младенца. Но  Полина
вложила  в  нее  все  свое  упорство,  отчаянную  надежду  матери,   которая
добивается жизни в муках рожденному  ею  ребенку.  Полина  страстно  хотела,
чтобы он жил, и наконец почувствовала, что бедное  тельце  оживает,  что  из
ротика, к которому она прикасалась губами, вылетел еле заметный вздох.
     Около часа провела она так в борьбе со смертью, совершенно одна,  забыв
обо всем на свете. Ощутив на губах колебание воздуха,  этот  слабый  признак
жизни, Полина ободрилась. Она снова принялась растирать  ребенка,  вдыхая  в
него время от времени воздух из своих легких,  то  приходя  в  отчаяние,  то
снова надеясь. Ее  охватила  безмерная  жалость,  ей  все  сильнее  хотелось
одержать победу, дать жизнь этому созданию.  На  миг  ей  снова  почудилось,
будто губы младенца  неподвижны,  но  она  тотчас  заметила,  что  они  чуть
шевельнулись; воздух, видимо, вошел  мало-помалу  в  легкие,  ребенок  начал
дышать. Прижимая его к груди, Полина,  казалось,  слышала,  как  сердце  его
начинает равномерно биться. Губы ее по-прежнему не отрывались от его ротика;
она жила вместе с этим крохотным существом, дышала с  ним  единым  дыханием,
которое переходило от одного к другому, словно у них была одна  общая  душа.
То было чудо воскрешения. Губы ее  были  перепачканы  слюной  и  слизью,  но
радость  спасения  ребенка  была  так  велика,  что  Полина  забыла   всякое
отвращение, она ощущала только теплое дыхание новой,  опьяняющей  ее  жизни.
Когда он закричал наконец слабым, жалобным криком, Полина упала на пол возле
кресла, потрясенная до самой глубины своего существа.
     Камин пылал, заливая комнату ярким светом. Полина  осталась  сидеть  на
полу возле ребенка; она даже не рассмотрела его.  Какой  он  щуплый!  Бедный
детеныш! И ее здоровая натура невольно возмутилась еще раз  при  виде  этого
жалкого заморыша, которого Луиза родила  Лазару.  В  отчаянии  опустила  она
взгляд на свои бедра, на свой девственный живот, по которому пробежал легкий
трепет. В своем чреве она выносила бы  здорового,  крепкого  сына.  То  было
беспредельное сожаление о загубленной жизни  -  горькое  сожаление  женщины,
обреченной на бесплодие. Все муки, пережитые ею в ночь свадьбы Лазара, вновь
ожили теперь, когда у него родился  ребенок.  Еще  утром  она  проснулась  в
крови, и это напомнило Полине  о  ее  собственном  здоровом  тале,  напрасно
ждущем материнства. И даже теперь, после всех волнений этой  страшной  ночи,
она ощущала, как из нее бесполезным потоком  струится  кровь,  словно  вода,
которой ничего не суждено оросить. Никогда Полина  не  станет  матерью,  так
пусть же вытекает вся ее кровь,  если  ей  не  суждено  дать  жизнь  другому
существу!
     К чему ее созревшая женственность, весь  пышный  расцвет  ее  могучего,
налитого соком тела, весь аромат ее плоти?  Она  останется  бесплодной,  как
невозделанное, заброшенное поле. Глядя на  кресло,  где  лежал  этот  жалкий
недоносок, похожий на голого  червяка,  Полина  представляла  себе  крупного
мальчишку,  своего  нерожденного  сына,  и  не  могла  утешиться,  оплакивая
ребенка, которого у нее не будет.
     Между тем  жалкое  создание  продолжало  шевелиться  в  кресле.  Полина
испугалась, как бы ребенок не свалился: в душе ее  снова  проснулась  нежная
жалость к этому безобразному, беспомощному существу. Она, по  крайней  мере,
скрасит ему существование и с той же радостью  поможет  ему  жить,  с  какой
помогла ему родиться. И, забывая о собственном горе, Полина завернула его  и
взяла на руки, не переставая плакать. То были слезы сожаления о материнстве,
которого ей не суждено познать, и глубокой жалости к страданиям живого чело-
века.
     Г-жу Булан уже известили, что новорожденный ожил, и она  пришла  помочь
Полине выкупать его. Они завернули его в согретую простыню, затем  спеленали
и положили на кровать, пока ему еще не приготовили колыбели. Акушерка, никак
не ожидавшая, что ребенок выживет, внимательно осмотрела его. Она нашла, что
мальчик недурно сложен, однако  заметила,  что  выходить  его  будет  крайне
трудно, уж очень он слаб. Затем она вновь ушла к Луизе,  жизнь  которой  все
еще была в опасности.
     Только что Полина уселась возле ребенка, вошел Лазар; ему тоже сообщили
о совершившемся чуде.
     - Погляди на него! - в глубоком волнении проговорила Полина.
     Он подошел, но вдруг весь задрожал и невольно вскрикнул:
     - Боже мой! Ты положила его на эту постель!
     Уже на пороге он почувствовал тайный трепет. Эта  заброшенная  комната,
куда так редко входили, еще вся овеянная скорбью, поразила его:  теперь  тут
было тепло и светло, в камине весело потрескивало пламя. Но мебель стояла на
старых местах, часы по-прежнему показывали семь часов тридцать  семь  минут;
никто не жил здесь со смерти г-жи Шанто. И на том священном и страшном ложе,
где его мать испустила последний  вздох,  Лазар  увидал  своего  воскресшего
ребенка - крохотное существо посреди широкого одеяла.
     - Тебе это неприятно? - спросила озадаченная Полина.
     Лазар отрицательно покачал  головой:  от  волнения  он  не  мог  ничего
сказать. Наконец он прошептал:
     - Я вспомнил маму... Она ушла от нас,  а  вот  родился  другой  и  тоже
умрет, как она. Зачем он пришел в этот мир?
     Рыдания не дали ему договорить. После страшных родов Луизы он все время
заставлял себя молчать, но теперь его страх и отвращение к жизни  прорвались
с новой силой. Коснувшись губами сморщенного  лобика  сына,  Лазар  в  ужасе
отшатнулся: ему показалось, будто череп вдавился от его прикосновения. Глядя
на это жалкое, беспомощное существо, которому он сам  же  дал  жизнь,  Лазар
испытывал чувство мучительного сожаления.
     - Успокойся, - проговорила Полина, чтобы ободрить его, -  вот  увидишь,
какой  хороший  мальчишка  вырастет...  Это  ничего,  что  он  теперь  такой
крохотный.
     Лазар все смотрел на Полину взволнованным взглядом. Из глубины  души  у
него вырвалось горячее признание:
     - И опять мы обязаны этой жизнью тебе...  Неужели  мне  вечно  придется
быть у тебя в долгу?
     - У меня? - ответила Полина. - Я сделала  только  то,  что  сделала  бы
всякая акушерка, если бы меня не было.
     Он знаком заставил ее замолчать.
     - Неужели ты считаешь меня таким уж плохим человеком, что я  ничего  не
могу понять? Мне ли не знать, что я всем обязан тебе?.. С тех  пор,  как  ты
вошла в наш дом, ты только и делала, что жертвовала собой. Я уж не говорю  о
твоих деньгах, но ты все еще любила меня, отдавая  Луизе,  -  теперь  я  это
твердо знаю... Если бы ты только могла представить себе, до чего мне  стыдно
смотреть тебе в глаза, когда я вспоминаю обо всем!  Ты  готова  была  отдать
свою кровь ради меня, ты всегда была добра и весела, даже в те дни, когда  я
терзал твое сердце! О!  Как  ты  была  права:  нет  в  жизни  ничего,  кроме
сердечной радости и доброты, все остальное - сплошной кошмар!
     Она пыталась остановить его, но он продолжал говорить все горячей:
     - Как глупо все это отрицание, фанфаронство, мрачная философия, которой
я предавался из страха и тщеславия! Это я испортил нашу  жизнь:  и  твою,  и
мою, и всей нашей семьи... Да, ты одна была  поистине  мудрой.  Легко  жить,
когда все довольны, когда все думают друг о друге!.. Если  мир  когда-нибудь
погибнет, то пусть хоть погибает весело, щадя себя самого!
     Все  это  было  сказано  с  такой  горячностью,  что  Полина   невольно
улыбнулась и взяла его за руки.
     - Успокойся... Раз ты сам находишь, что я была права, - значит, ты  уже
исправился, и все пойдет хорошо.
     - Как же, исправился! Я говорю так только  сейчас,  потому  что  бывают
минуты, когда истина выплывает вопреки всему. А завтра у меня опять начнутся
те же терзания. Разве мы можем изменить себя?.. Нет, дальше пойдет не лучше,
наоборот - все хуже и хуже. Ты знаешь это так же хорошо,  как  и  я.  Больше
всего меня бесит моя собственная глупость!
     Тогда она тихо привлекла его к себе и сказала серьезным голосом:
     - Ты не глупый и не злой, - ты просто несчастный... Обними меня, Лазар.
     И перед этим жалким, маленьким существом,  которое,  казалось,  уснуло,
они обменялись поцелуем: то был тихий поцелуй брата и сестры, в  нем  ничего
не осталось от того страстного желания, которым оба горели еще так недавно.
     Занималась заря, серая и нежная. Казэнов пришел посмотреть на ребенка и
остался очень доволен его состоянием. Он предложил перенести его  к  матери;
теперь он мог поручиться за нее. Когда Луизе поднесли младенца, на губах  ее
проступила бледная улыбка. Но вскоре  она  сомкнула  веки  и  погрузилась  в
глубокий животворный сон, которым засыпают роженицы  после  мук.  Приоткрыли
окно, чтобы развеять запах крови, и в комнату, словно дыхание  самой  жизни,
полилась дивная  свежесть  морского  воздуха.  Все,  усталые  и  счастливые,
несколько минут стояли неподвижно у постели, глядя на  спящую  Луизу,  затем
тихонько удалились, оставив в комнате г-жу Булан.
     Доктор,  однако,  уехал  только  около  восьми  часов  утра.  Он  очень
проголодался, Полина и Лазар еле держались на ногах от  истощения.  Вероника
сварила им кофе и  приготовила  яичницу.  Внизу  они  увидели  Шанто;  всеми
забытый, он крепко спал в кресле. В столовой с вечера ничего не  изменилось,
только в воздухе стоял  едкий  запах  накоптившей  лампы,  которая  все  еще
горела. Полина со смехом заметила,  что  все  готово  и  можно  хоть  сейчас
садиться за стол. В самом деле, на столе стояли приборы со вчерашнего обеда.
Она смахнула крошки, немного прибрала, а так как кофе был еще не готов,  все
накинулись на холодную  телятину,  шутя  вспоминая  обед,  прерванный  этими
страшными родами. Теперь, когда опасность миновала, все  смеялись  громко  и
радостно, как дети.
     - Хотите верьте, хотите нет, - в восторге повторял Шанто, - но я спал и
в то же время не спал!.. Я злился, что никто не приходит  сверху  рассказать
мне, как дела, но я не беспокоился: мне снилось, будто все идет прекрасно.
     Радость его еще удвоилась, когда  показался  аббат  Ортер,  поспешивший
наведаться после мессы. Шанто принялся подшучивать над ним:
     - Что же это вы меня бросили, а? Детей боитесь?
     Аббат, чтобы скрыть свое смущение, рассказал, как ему  однажды  вечером
пришлось на дороге, под открытым небом, принимать у какой-то женщины  и  тут
же крестить младенца. Окончив эту историю,  священник  не  отказался  выпить
рюмочку кюрасо.
     Яркое солнце золотило двор, когда  доктор  Казэнов  отправился  наконец
домой. Лазар и Полина вышли проводить его.
     - Вы не едете сегодня? - шепотом спросил он Полину.
     Та помолчала и ответила не сразу. Она подняла свои  большие  задумчивые
глаза; взор ее, казалось, был устремлен в далекое будущее.
     - Нет, - сказала она. - Я должна подождать.

XI

     Май был ужасный, а в начале июня наступили очень жаркие  дни.  Западный
ветер дул непрерывно в  течение  трех  недель,  бури  опустошали  побережье,
крушили утесы, топили лодки, убивали людей. Зато теперь  необъятное  голубое
небо, ясные  солнечные  дни  и  море,  гладкое,  как  атлас,  -  все  дышало
бесконечной прелестью.
     В один из таких чудных дней Полина решила выкатить после  обеда  кресло
Шанто на террасу и уложила возле него  на  красном  шерстяном  одеяле  Поля,
которому минуло уже полтора года. Она была его, крестной и баловала  ребенка
не меньше старика.
     - Солнце тебе не мешает, дядя?
     - Да нет же! Я так давно его не видел!.. А Полю можно здесь спать?
     - Да, да, ему полезно спать на свежем воздухе.
     Она опустилась на край одеяла и глядела на голые ручки и ножки ребенка,
выглядывавшие из-под белого  платьица.  Мальчик  лежал,  закрыв  глаза;  его
розовое неподвижное личико было обращено к небу.
     - Как быстро он заснул... - проговорила она.  -  Он  устал  возиться...
Погляди, чтобы кошка или собака не тронули его.
     И она погрозила пальцем Минуш, которая сидела в столовой на подоконнике
и умывалась. В стороне, растянувшись во всю  длину  на  песке,  лежал  Лулу,
порой недоверчиво  приоткрывая  глаза,  готовый  каждую  минуту  зарычать  и
укусить того, кто подойдет.
     Полина поднялась; Шанто глухо застонал.
     - Что, начинается?
     - Начинается?.. Да теперь и не прекращается... я застонал, да? Чудно! Я
иногда и сам не замечаю.
     Шанто был ужасен. Он возбуждал  теперь  всеобщую  жалость.  Мало-помалу
хроническая  подагра  изуродовала  все  его  суставы,  повсюду  образовались
известковые отложения, и они проступали  в  виде  огромных  наростов.  Ноги,
которых не было  видно  в  башмаках,  скрючились  и  стали  похожи  на  лапы
искалеченной  птицы.  А   руки,   выставленные   напоказ,   поражали   своим
безобразием; суставы были усеяны красными блестящими  узловатыми  опухолями,
пальцы широко раздвинуты, кисти рук казались  вывернутыми,  особенно  левая,
обезображенная  наростом  величиной  с  небольшое  яйцо.  На  левом   локте,
изуродованном громадной опухолью, началось изъязвление.  Наступил  полнейший
анкилоз. Шанто не владел ни  руками,  ни  ногами,  немногие  еще  работавшие
суставы хрустели при каждом движении, как будто встряхивают мешок с камушка-
ми. В конце концов все тело его застыло в том положении, какое он  принимал,
чтобы легче  переносить  боль;  наклонившись  вперед  и  слегка  скривившись
вправо, тело как бы приняло форму кресла,  и  даже  когда  Шанто  укладывали
спать, оно не выпрямлялось, а оставалось скрюченным. Боли  не  покидали  его
больше, опухоли увеличивались при малейшей перемене погоды, после рюмки вина
или куска мяса, которые он позволял себе проглотить.
     - Может быть, ты выпьешь чашку молока? - спросила  его  Полина.  -  Это
тебя немного освежит.
     - Не хочу я молока... - ответил он между двумя стонами. -  Тоже  хороша
выдумка - их молочная диета! Я думаю, этим-то они меня  и  доконали...  Нет,
нет, ничего мне не надо, так будет лучше всего.
     Тем не менее он попросил ее переменить положение левой ноги, потому что
сам не мог ее передвинуть.
     - Эта проклятая ножища здорово горит  сегодня!  Отодвинь  ее  подальше,
вытяни! Вот так, спасибо... Какой славный денек! О господи, господи!
     Устремив глаза на необъятный горизонт, он продолжал стонать,  сам  того
не замечая. Стонать было для него теперь так  же  естественно,  как  дышать.
Одетый в просторный фланелевый синий халат,  скрывавший  его  руки  и  ноги,
похожие  на  узловатые  корни,  Шанто   сидел,   уронив   на   колени   свои
обезображенные кисти; при  свете  солнечного  дня  они  казались  еще  более
жалкими. Его занимало море, бесконечная синяя дорога, по  которой  двигались
белые паруса; он был не в состоянии пошевелить ногой и все же жадно  смотрел
на этот беспредельный, развертывавшийся перед ним путь.
     Полину беспокоили открытые голые ножки маленького Поля; она снова стала
на колени и закутала их концом одеяла.
     Три месяца после его рождения она каждый понедельник собиралась уехать.
Но слабые ручки ребенка удерживали ее с непобедимой силой. В то время  утром
боялись, что он не доживет до вечера. Одна Полина творила чудеса, ежеминутно
спасая его. Мать лежала еще в постели, а кормилица, которую пришлось нанять,
была глупа и безответна, как телка, и умела только совать ему грудь.  Полина
окружила ребенка непрерывной заботой, следила за  ним  по  часам,  постоянно
измеряла ему  температуру  и  упорно  отогревала  его,  как  наседка,  чтобы
возместить ему недостающий месяц утробной жизни. В конце первого  месяца  он
окреп, развился и стал похож на нормально родившегося ребенка. Однако он все
же оставался очень хилым, и  Полина  не  отходила  от  него  ни  на  минуту,
особенно с тех пор, как его отняли от груди, что он перенес довольно тяжело.
     - Вот так, - сказала она, - теперь ему не  будет  холодно...  Посмотри,
как ему идет красный цвет. Он кажется совсем розовым.
     Шанто с  трудом  повернул  голову,  только  головой  он  и  мог  теперь
шевелить.
     Он проговорил:
     - Если ты его поцелуешь, он про