тливее  нас...  Право,  я
узнаю в этом нашу современную молодежь, которая вкусила от  плода  науки,  а
потом заболела сомнением, ибо наука не  отвечает  старым  представлениям  об
абсолютном, на которых их воспитывали чуть ли не с пеленок. Вы хотите  сразу
найти в науке ответы на все  вопросы,  тогда  как  мы  их  еще  только  едва
нащупываем и, конечно, никогда не  сумеем  полностью  разгадать.  И  вот  вы
начинаете отрицать науку и бросаетесь обратно к вере, которая вам не дается,
и окончательно впадаете в пессимизм... Да, это болезнь конца нашего века,  -
все вы Вертеры наизнанку.
     Он оживился: это была его любимая тема, в таких спорах  Лазар,  в  свою
очередь преувеличивая, отрицал всякую достоверность  знаний  и  провозглашал
свою веру в конечное торжество всеобщего зла.
     - Как жить, - спрашивал он, - когда каждую минуту все может  рухнуть  у
вас под ногами?
     Старый доктор на мгновение загорался юношеским пылом:
     - Да просто живите, и все! Разве мало  того,  что  вы  живете?  Радость
рождается в деятельности.
     И,  резко  повернувшись,  он  обратился  к  Полине,  которая   слушала,
улыбаясь.
     - Вот вы, скажите ему, что вы делаете, чтобы быть всегда довольной?
     - Ну, я, - ответила она шутливым тоном, - я стараюсь  отвлечься,  чтобы
не поддаваться тоске, и потом я думаю о других: это меня трогает, и  я  могу
терпеливо сносить свои невзгоды.
     Ответ  этот,  казалось,   рассердил   Лазара;   из   чувства   злобного
противоречия он стал доказывать, что  женщины  должны  быть  религиозны.  Он
делал вид, - будто не понимает, почему Полина давно уже перестала  ходить  в
церковь.
     А она, как всегда, спокойно объясняла:
     - Очень просто: исповедь показалась мне оскорбительной, и думаю, многие
женщины чувствуют, как я. А потом, я не могу верить в то,  что  мне  кажется
нелепым. А если так,  к  чему  лгать,  делая  вид,  будто  веришь?  Впрочем,
неизвестность не пугает меня, - ведь она может быть только логичной, поэтому
лучше всего постараться спокойно ждать будущего.
     - Замолчите, идет аббат, - прервал их  Шанто,  которому  наскучил  этот
разговор.
     Больной умер. Аббат спокойно докончил обед, и напоследок все выпили  по
рюмке ликера.
     Теперь Полина вела весь дом и показала себя рассудительной,  веселой  и
домовитой хозяйкой. Все покупки, даже самые мелкие расходы,  делались  с  ее
ведома, а связка ключей всегда звенела у нее на поясе. Все это произошло так
естественно, что Вероника нисколько не рассердилась. Со  смерти  г-жи  Шанто
служанка  стала  мрачной  и  словно  отупела.  В  ней  происходил   какой-то
внутренний перелом; воскресла привязанность к покойнице, и  в  то  же  время
вернулась угрюмая настороженность по отношению к Полине.  Девушка  старалась
быть с ней ласковой, но Вероника обижалась на каждое слово, уходила на кухню
и  долго  ворчала  и  рассуждала  сама  с  собой.  Когда  проходила   полоса
длительного, упорного молчания и она начинала думать  вслух,  чувствовалось,
что она все еще не может опомниться после несчастья. Разве  она  знала,  что
барыня умрет? Конечно, она бы тогда не стала говорить  того,  что  говорила.
Справедливость прежде всего! Нельзя убивать людей, даже если у  них  и  есть
недостатки. Впрочем, она умывает руки: тем хуже для той, кто  была  истинной
причиной  беды!  Но  это  ее  не  успокаивало,   она   продолжала   ворчать,
оправдываясь в своей воображаемой вине.
     - Зачем ты себя изводишь? - спросила ее однажды Полина.  -  Мы  сделали
все, что могли, никто не в силах бороться со смертью.
     Вероника покачала головой.
     - Оставьте! Так не умирают... Какова бы ни была хозяйка,  а  она  взяла
меня в дом ребенком, и я скорее откушу себе язык,  чем  скажу  о  ней  худое
слово... Не будем об этом говорить, а то как бы не кончилось плохо.
     Ни Полина, ни Лазар не говорили ни слова о свадьбе. Полина часто  шила,
сидя возле Шанто, чтобы ему не  было  скучно;  однажды  он  попробовал  было
намекнуть на свадьбу, желая покончить  с  этим  вопросом;  ведь  теперь  нет
никаких препятствий. В нем скорее говорило  желание  удержать  Полину  возле
себя, боязнь попасть снова в руки Вероники, если Полина когда-нибудь  уедет.
Полина дала ему понять, что до истечения срока траура решать ничего  нельзя.
Но такой благоразумный ответ был  продиктован  не  одним  желанием  соблюсти
приличия. Полина надеялась, что время разрешит трудный вопрос,  который  она
не смела задать даже самой себе.  Внезапная  смерть  тетки,  страшный  удар,
поразивший ее и Лазара, заставили их забыть свои сердечные раны. Теперь  они
приходили в себя, и за непоправимой потерей вновь вставала их личная  драма,
от которой оба страдали. Застигнутая  и  изгнанная  Луиза,  разбитая  любовь
Полины и Лазара, - быть может, это  перевернет  всю  их  жизнь?  Что  делать
теперь? Любят ли они еще друг друга? Возможен и разумен ли их брак?  Как  ни
оглушила их катастрофа, вопросы эти всплывали снова и снова, хотя ни  Лазар,
ни Полина не торопились их разрешать.
     Между тем время смягчило обиду Полины. Она уже давно простила Лазара  и
готова была протянуть ему обе руки, как только он раскается. В ней  не  было
ревнивого желания видеть его униженным, она думала только  о  нем  и  готова
была вернуть ему слово, если он ее больше не  любит.  Ее  мучило  лишь  одно
сомнение: вспоминает ли он еще о Луизе или  забыл  ее  и  вернулся  к  своей
старой, детской любви? Когда она  думала,  не  лучше  ли  ей  отказаться  от
Лазара, чем сделать его несчастным, все ее существо содрогалось от боли: она
знала, что у нее хватит на это мужества,  но  надеялась,  что  вскоре  затем
умрет от горя.
     После смерти тетки ей пришла в голову великодушная  мысль:  она  решила
помириться с Луизой. Шанто  может  ей  написать,  а  она  добавит  несколько
примирительных слов. Они живут так одиноко, так  печально,  что  присутствие
этой девушки-ребенка было бы для всех  развлечением.  А  кроме  того,  после
пережитых потрясений недавнее прошлое казалось ей теперь  очень  далеким;  к
тому же Полину мучила совесть, что она была чересчур резка. Но  всякий  раз,
как она собиралась поговорить об этом с  дядей,  ее  что-то  удерживало.  Не
значит ли это рисковать всем будущим, искушать Лазара и потерять  его?  Быть
может, она и нашла бы в себе достаточно силы и гордости,  чтобы  подвергнуть
его этому испытанию, если бы в ней не  возмущалось  чувство  справедливости.
Все можно простить, только не измену. Да, наконец, неужели  она  сама  не  в
состоянии внести прежнюю радость в дом? К чему призывать чужую, если  Полина
сама полна любви и  преданности?  В  этом  самоотверженном  порыве  невольно
сказывалась гордость, в  любви  Полины  сквозила  неосознанная  ревность.  В
сердце  ее  горела  надежда  стать  единственным  источником  счастья  своих
близких.
     Отныне это стало для Полины делом жизни. Она приложила все  свои  силы,
все умение, чтобы создать вокруг  себя  счастливую  семью.  Никогда  еще  не
проявляла она столько бодрости и душевной доброты. Каждое утро просыпалась с
радостной улыбкой, стараясь скрывать все свои огорчения, чтобы не усугублять
горе других. Ее жизнерадостность побеждала воспоминания о пережитом горе, ее
спокойное обращение обезоруживало всякую злую волю. Теперь она отлично  себя
чувствовала, была здорова и крепка, как молодое  деревцо,  и  излучаемая  ею
вокруг радость была лишь отражением ее юности и  здоровья.  Она  восторженно
приветствовала каждый наступающий день, и ей доставляло  удовольствие  снова
проделывать ту же работу, какую она выполняла вчера; большего она и не ждала
и спокойно глядела навстречу завтрашнему утру. Пусть себе Вероника ворчит  у
плиты, - у нее появились какие-то чудачества, необъяснимые капризы, -  новая
жизнь гнала печаль из дома: в комнатах  звучал  прежний  смех,  его  веселые
раскаты снова взлетали вверх по лестнице.  Особенно  радовался  этому  дядя:
печаль всегда была эму в тягость, и хотя болезнь пригвоздила его  к  креслу,
он по-прежнему любил пошутить. Жизнь и так становилась для него невыносимой,
а он судорожно цеплялся за нее  с  отчаянием  калеки,  который  хочет  жить,
несмотря  на  страдания.  Каждый  прожитый  день  казался  ему  победой,   а
племянница вносила в его дом солнечный свет,  и  он  верил,  что  не  сможет
умереть в его лучах.
     Одно горе было у Полины: на Лазара  не  действовали  ее  утешения.  Она
тревожилась, видя, что его по-прежнему гложат мрачные мысли. В  глубине  его
скорби по матери таился усилившийся страх смерти. Время постепенно притупило
первую боль утраты,  но  ужас  этот  вернулся  к  нему  с  удвоенной  силой,
вызванный боязнью наследственного недуга. Он тоже умрет от болезни сердца, -
он  убеждал  себя,  что  его  ждет  скорый  трагический  конец.   Ежеминутно
прислушивался он к себе и приходил в  такое  нервное  возбуждение,  что  ему
казалось,  будто  он  чувствует  работу  всего  организма:   то   начинались
мучительные спазмы в желудке, то почки выделяли мочу слишком красного цвета,
то он ощущал скрытый жар в печени. Но с особенной тревогой прислушивался  он
к сердцу, стук которого, словно удары, колокола, отдавался во всем его теле,
до самых кончиков пальцев. Если он облокачивался на стол - сердце стучало  в
локте; если он прислонялся к спинке кресла - сердце стучало в затылке;  если
он садился или ложился - оно стучало в ногах, в боку, в  животе.  И  всегда,
всегда раздавалось это тиканье, которое отмеряло ему  жизнь  и  походило  на
маятник старых часов.  Поддавшись  этой  навязчивой  идее,  он  беспрестанно
изучал собственное тело, и ему казалось, что каждую минуту  может  наступить
конец, что органы его износились  и  распадаются  на  части,  что  чудовищно
распухшее сердце колотится, как молот, и само  разобьет  всю  машину.  Вечно
дрожать за этот хрупкий механизм, бояться, что малейшая песчинка  может  его
разрушить, - такое существование нельзя назвать жизнью.
     И постепенно тоска Лазара все росла. В течение многих лет, всякий  раз,
как он ложился спать, мысль о смерти  вставала  перед  ним  и  леденила  его
кровь. Теперь он не решался заснуть, боясь,  что  больше  не  проснется.  Он
ненавидел сон, он ужасался, чувствуя, как постепенно  слабеет,  переходя  от
бодрствования к небытию.  Ночью  он  внезапно  просыпался,  как  от  толчка,
замирая в испуге, словно исполинская рука хватала его за волосы  и,  вытащив
из мрака небытия, возвращала к жизни; он немел от ужаса перед тем  неведомым
миром, откуда только что вернулся. Боже мой! Боже  мой!  И  он  тоже  умрет!
Никогда еще он не ломал рук в таком отчаянии. Каждый вечер начиналась  такая
пытка, что Лазар предпочитал вовсе не ложиться в постель.  Он  заметил,  что
днем, вытянувшись на диване, засыпает незаметно и спокойно, как ребенок.  То
были часы целительного отдыха,  долгого,  непробудного  сна;  но,  высыпаясь
днем, Лазар окончательно разбивал себе ночь. В конце концов у него сделалась
хроническая бессонница; он предпочитал долго спать после обеда  и  забывался
только под утро, когда заря прогоняла ночные страхи.
     Однако бывали и перерывы. Случалось, что два - три вечера подряд  образ
смерти не преследовал Лазара.  Однажды  Полина  увидала  у  него  календарь,
испещренный пометками красным карандашом. Она спросила с удивлением:
     - Что это ты отмечаешь?.. Тут подчеркнуты какие-то числа?
     Он пробормотал:
     - Я... Ничего я не отмечаю... Не знаю, право. Она весело продолжала:
     - Я думала, что только девушки поверяют  календарю  свои  тайны,  чтобы
никто их не узнал. Если ты в эти дни думаешь о нас, это очень мило  с  твоей
стороны... Ах, вот как! У тебя завелись тайны!
     Но видя, что Лазар все больше смущается, Полина великодушно  замолчала.
Она заметила, как по бледному лицу  молодого  человека  скользнула  знакомая
тень, знак тайного недуга, от которого она не могла его исцелить.
     С некоторых пор у Лазара появилась новая мания, которая ее удивляла. Он
был убежден, что скоро умрет, и что бы он ни делал - выходил ли из  комнаты,
закрывал книгу или держал какую-нибудь вещь, - ему всегда казалось, что  это
в последний раз и он никогда больше не увидит ни вещи, ни книги, ни комнаты.
У него появилась привычка постоянно прощаться с вещами, болезненное  желание
еще раз прикоснуться к ним, еще раз их увидеть. К этому присоединилась мания
симметрии: он делал три шага налево и три шага направо; к  мебели,  стоявшей
по обеим сторонам камина или двери,  он  прикасался  одинаковое  число  раз;
кроме того, в глубине души у него таилась суеверная мысль, что если  к  вещи
прикоснуться определенное число раз,  -  например  пять  или  семь,  -  и  в
известном порядке, то прощание будет неокончательным. Несмотря на живой  ум,
отрицавший все сверхъестественное, Лазар с  рабской  покорностью  проделывал
этот идиотский ритуал, скрывая его, как позорную болезнь. Нервы сыграли злую
шутку с этим пессимистом и позитивистом, заявлявшим, что он верит  только  в
опыт и признает одни факты. Лазар становился совсем невыносимым.
     - Что ты там топчешься? - восклицала Полина. - Вот уже  третий  раз  ты
возвращаешься к шкафу и дотрагиваешься до  ключа...  Ступай,  он  никуда  не
денется.
     Вечером Лазар никак не мог уйти из столовой;  он  расставлял  стулья  в
определенном порядке, задуманное число раз хлопал дверью, снова  возвращался
и клал сперва левую, а потом правую руку  на  шедевр  деда-плотника.  Полина
дожидалась его у лестницы; в конце концов она принималась хохотать:
     - К восьмидесяти годам ты станешь настоящим маньяком! Скажи на милость,
ну, не глупо ли так мучить вещи?
     Однако она скоро  перестала  шутить:  состояние  Лазара  тревожило  ее.
Как-то утром она застала его в комнате матери; семь раз подряд поцеловал  он
спинку кровати, на которой она скончалась. Тут  Полине  стало  страшно:  она
угадывала, какие муки отравляют ему жизнь. Он бледнел, увидев  где-нибудь  в
газете будущую дату - двадцатый век, и, встретившись  с  полным  сострадания
взглядом Полины, отворачивался. Он видел, что  она  все  поняла,  и  убегал,
смущенный, к себе  в  комнату,  стыдясь,  словно  женщина,  которую  застали
раздетой. Сколько раз он упрекал себя в трусости, сколько раз  давал  клятву
бороться с этим недугом! Он старался уговорить себя  и  уже,  казалось,  мог
спокойно смотреть смерти в лицо; чтобы победить свой страх, он не  оставался
вечером сидеть в кресле, а преодолевал себя и  сразу  ложился  в  постель  -
пусть приходит смерть, он ждет ее, как избавительницу. Но тотчас  же  сердце
его начинало бешено колотиться, и  он  забывал  все  свои  клятвы,  холодное
дыхание леденило ему кровь, и он снова заламывал руки с криком:  "Боже  мой,
боже мой!" Эти ужасные приступы страха, которых он стыдился, приводили его в
отчаяние, а нежная жалость Полины окончательно унижала его. Дни  становились
невыносимо тяжкими, и утром ему казалось, что он не дотянет до  вечера.  Все
его существо как бы распадалось на части: сначала он  утратил  веселость,  а
теперь терял последние силы.
     Полина, гордая своим самоотречением, все  же  надеялась  победить.  Она
знала недуг Лазара и старалась привить  ему  свое  мужество,  заставить  его
полюбить жизнь. Но здесь ее доброта всякий раз  терпела  поражения.  Сначала
она решила действовать напрямик:  она  снова  принялась  смеяться  над  этим
гадким чудовищем, которое называется пессимизмом. Как же так? Теперь, видно,
ей придется одной служить обедни великому святому Шопенгауеру; а Лазар,  как
все  эти  чудаки-пессимисты,  сначала  был  готов  взорвать  мир,  а  теперь
решительно отказывается взлететь на воздух  вместе  с  человечеством.  Лазар
отвечал на ее насмешки  принужденным  смехом,  но  он,  видимо,  так  сильно
страдал, что Полина прекратила свои шутки.  Тогда  она  попробовала  утешать
его, как утешают ребенка, у которого болит  пальчик,  стараясь  создать  ему
спокойную, веселую обстановку, окружить  его  лаской.  Он  видел  ее  всегда
счастливой, бодрой и жизнерадостной. Дом, казалось, был полон солнца. Ему бы
только наслаждаться жизнью, а между  тем  он  был  не  в  силах  радоваться:
окружавшее его благополучие только  усиливало  ужас  перед  тем,  что  будет
"там". Наконец Полина решила прибегнуть к хитрости: она  хотела  занять  его
каким-нибудь большим делом, которое захватило бы его целиком. Лазар болел от
праздности, у него ни к чему не было вкуса, даже читать стало ему трудно,  и
он целыми днями изводил себя, предаваясь тоске.
     На короткое время у Полины появилась  надежда.  Как-то  раз  они  вышли
прогуляться по берегу; остановившись у разрушенных  волнорезов,  от  которых
осталось всего несколько балок, Лазар принялся объяснять ей,  как  построить
новую систему защиты от моря, и уверял, что она, безусловно, выдержит напор.
Беда произошла из-за слабости быков,  говорил  он;  надо  сделать  их  вдвое
толще, а центральному устою придать больший  наклон.  Голос  его  звенел  от
возбуждения, глаза загорелись, как в былые дни, и Полина  стала  уговаривать
его снова приняться за работу.  Селение  бедствует,  каждый  большой  прилив
отхватывает у него кусок земли. Если Лазар побывает у префекта, он, конечно,
добьется субсидии; впрочем, она опять предлагала ему ссуду,  она  гордилась,
что может проявить милосердие в таком деле.
     Полина хотела только одного - втянуть Лазара в  какую-нибудь  работу  и
готова  была  для  этого  пожертвовать  остатком  своего  состояния.  Но  он
равнодушно пожал плечами. К чему? Он снова побледнел: ему  пришла  в  голову
мысль, что он умрет раньше, чем успеет закончить  этот  труд.  Чтобы  скрыть
смущение, он нарочно припомнил старую обиду на бонвильских рыбаков.
     -  Нахалы  еще  издевались  надо   мной,   когда   это   чертово   море
разбушевалось!.. Нет, нет, пускай оно  их  доконает!  Тогда  они  перестанут
смеяться над моими спичками, как они их называют.
     Полина, ласково старалась его успокоить. Эти люди такие  несчастные!  С
тех пор, как приливом снесло дом Утлара, самый крепкий из всех, а за  ним  и
три жалкие  лачуги,  нужда  еще  усилилась.  Утлару,  считавшемуся  когда-то
местным богачом, пришлось приютиться в  старом  амбаре,  в  двадцати  метрах
позади прежнего жилища. А остальные рыбаки, которым  негде  укрыться,  живут
теперь в каких-то шалашах, построенных из старых лодок.  Они  ведут  жалкое,
полуголодное существование, жизнь дикарей, а женщины и дети  их  погрязли  в
нищете и разврате. Вся милостыня, которую они  собирают,  уходит  у  них  на
водку. Несчастные рыбаки  продают  полученные  ими  вещи:  платье,  кухонную
посуду,  мебель  -  все,  чтобы  купить  несколько  литров  этого   ужасного
кальвадоса, от которого они валятся с ног, как мертвые.
     Одна только Полина защищала рыбаков; священник отрекся от них, а  Шанто
говорил, что подаст в отставку, так как не хочет быть  мэром  стада  свиней.
Лазар, когда Полина старалась пробудить в нем жалость к этой  кучке  пьяниц,
разоренных морскими набегами, приводил постоянный довод своего отца:
     - Кто их заставляет здесь жить?  Пусть  строятся  где-нибудь  в  другом
месте!.. Нет, эти дураки лезут в самые волны!
     И все рассуждали таким же образом. На рыбаков сердились, их  ругали  за
упрямство. Тогда они тоже озлобились, стали недоверчивы и смотрели на  всех,
как затравленные звери. Раз они тут родились, зачем им  уходить  отсюда?  Их
предки жили здесь сотни лет, и им нечего делать в другом месте. Как  говорил
Пруан, когда хватал лишнего: "От того ли, от другого ли - все равно придется
подохнуть".
     Полина улыбалась и кивала головой в знак  согласия,  ибо  считала,  что
счастье не зависит ни от людей, ни от обстоятельств, а  от  того,  умеет  ли
человек разумно применяться к людям  и  обстоятельствам.  Она  удвоила  свои
заботы о бедняках и стала раздавать им еще больше денег. Наконец ей  удалось
привлечь и Лазара к