своему делу, и она надеялась,  что  это  займет  его,  а
сострадание к ближнему заставит забыть о себе. Каждую субботу, от четырех до
шести, они с Лазаром принимали  маленьких  местных  друзей  Полины  -  ораву
оборванных ребятишек, которых родители посылали клянчить у барышни. То  было
настоящее нашествие сопливых мальчишек и вшивых девчонок.
     Как-то в, субботу шел дождь, и  Полина  не  могла  заниматься  раздачей
милостыни на террасе, как обычно. Лазар пошел за скамьей и  поставил  ее  на
кухне.
     - Как, мсье Лазар!  -  закричала  Вероника.  -  Неужели  барышня  хочет
привести сюда всю эту вшивую команду? Выдумает тоже! Вам, верно, захотелось,
чтобы у вас в супе плавали блохи?
     Полина вошла с кошельком, полным мелочи, и с  домашней  аптечкой.  Она,
смеясь, ответила:
     - Возьмешь метлу и подметешь, вот и все... К тому  же  на  дворе  такой
дождь, что, наверно, смыл с бедняжек всю грязь.
     И действительно,  у  вошедших  детей  были  розовые  мордочки,  обмытые
дождем. Но они до того промокли, что вода стекала ручьями с лохмотьев  прямо
на пол.  Настроение  Вероники  совсем  испортилось,  особенно  когда  Полина
приказала разжечь вязанку хвороста, чтобы  дети  могли  немного  обсушиться.
Скамью поставили против печки. Вскоре вся эта бесстыдная  и  хитрая  детвора
уселась на ней спиной к огню, прижимаясь друг к другу,  дрожа  от  холода  и
уставившись жадными  глазами  на  початые  бутылки,  остатки  мяса  и  пучок
моркови, валявшийся на табуретке.
     - Слыханное ли дело? - продолжала ворчать  Вероника.  -  Такие  большие
дети должны сами зарабатывать себе на кусок хлеба!.. Они рады  считать  себя
малышами до двадцати пяти лет, если вы будете нянчиться с ними!
     Полина попросила ее замолчать:
     - Кончишь ли ты наконец? Если они растут, это не значит, что они сыты.
     Затем она уселась за стол  и,  разложив  перед  собой  деньги  и  вещи,
собиралась начать перекличку; как вдруг Лазар, стоявший тут же, увидел среди
детей сына Утлара и закричал:
     - Как, ты опять здесь? Ведь я запретил тебе  приходить  сюда,  негодный
верзила! Не стыдно твоим родителям посылать тебя просить милостыню, когда  у
них есть хлеб, а кругом люди подыхают с голоду?
     Утлар, худощавый  мальчик  лет  пятнадцати,  длинный  не  по  летам,  с
печальным и испуганным лицом, заплакал:
     - Они меня  колотят,  когда  я  не  хожу  сюда...  Она  отстегала  меня
веревкой, а отец вытолкал из дому.
     Он засучил рукав, чтобы показать багровый след  от  веревки.  Отец  его
женился на своей бывшей служанке, которая избивала мальчика до полусмерти. С
тех пор как Утлары разорились, их жестокость и отвратительная  скупость  еще
увеличились. Теперь  они  жили  в  настоящей  клоаке  и  вымещали  злобу  на
мальчике.
     - Сделай ему на локоть примочку из  арники...  -  тихо  сказала  Полина
Лазару. Затем протянула мальчику монету в сто су.
     - На, отдай им, чтобы они тебя не били. И предупреди их, что  если  они
станут тебя бить и в следующую субботу у  тебя  будут  синяки  на  теле,  ты
больше не получишь ни гроша.
     Ребятишки, сидевшие на скамье, развеселились; огонь согревал им  спины,
они пересмеивались и подталкивали друг друга локтями в  бок.  От  их  одежды
валил пар, вода стекала по босым ногам и капала на пол. Один из них,  совсем
карапуз, стянул морковку и украдкой грыз ее.
     - Кюш, встань! - сказала Полина. - Ты  сказал  матери,  что  я  надеюсь
скоро поместить ее в больницу для хронически больных в Байе?
     Мать Кюша, несчастная, брошенная женщина,  которая  отдавалась  первому
встречному за три су или за кусок сала  во  всевозможных  трущобах,  в  июле
сломала себе ногу. Она осталась калекой и страшно хромала; ее  отталкивающее
безобразие, еще подчеркнутое хромотой, не  помешало  ей,  однако,  сохранить
свою обычную клиентуру.
     - Да, я ей говорил, - хриплым голосом ответил мальчик. - Она не хочет.
     Он окреп и вырос, ему уже шел семнадцатый год. Он неуклюже топтался  на
месте, не зная, куда девать руки.
     - Как так не хочет! - закричал Лазар. - И ты тоже  не  хочешь,  ведь  я
велел тебе прийти на этой неделе поработать  в  огороде,  а  ты  и  носу  не
кажешь.
     Мальчик все продолжал переминаться с ноги на ногу.
     - Некогда было.
     Полина, видя, что Лазар сейчас выйдет из себя, вмешалась в разговор:
     - Садись, мы с тобой после поговорим. Подумай о том, что тебе  сказали,
а не то и я рассержусь.
     Настал  черед  дочки  Гонена.  Ей  было  уже  тринадцать  лет;  она  не
подурнела, пушистые белокурые волосы по-прежнему  обрамляли  ее  хорошенькое
личико. Не дожидаясь вопросов, она принялась трещать, как сорока,  пересыпая
свой рассказ разными грубыми подробностями. Она сообщила, что у отца паралич
уже перешел на руки и отнялся язык; теперь он  только  мычит,  как  скотина.
Кузен Кюш, бывший матрос, бросил жену и водворился у них в  доме;  он  занял
место в постели матери, а нынче  утром  бросился  на  старика  и  хотел  его
прикончить.
     - Мама тоже колотит его. Ночью она встает в одной рубашке  и  вместе  с
кузеном обливает папу холодной водой, потому что он сильно стонет  и  мешает
им спать... Если бы вы видели, на что он стал похож! Лежит весь голый, - ему
бы надо белья, потому что у него вся кожа в ссадинах.
     - Хорошо, замолчи! - сказал Лазар, прерывая девочку,  в  то  время  как
Полина, полная жалости,  велела  Веронике  сходить  наверх  и  принести  две
простыни.
     Он находил эту девчонку не в меру развязной для своих лет. Хотя ей тоже
перепадали пощечины, но Лазар не сомневался, что она  и  сама  давала  пинки
старику, а уж все,  что  она  здесь  получала,  -  деньги,  мясо,  белье,  -
наверняка шло не больному, а попадало к жене и кузену.
     Он резко спросил:
     - Что ты делала третьего дня в лодке Утлара с мужчиной,  который  потом
удрал?
     Девочка лукаво засмеялась.
     - Это был не мужчина, это был он, - ответила она, указывая  подбородком
на Кюша. - Он толкал меня под зад...
     Лазар снова ее остановил:
     - Да, да, я все видел, у тебя юбчонки были задраны кверху. Рано  же  ты
начинаешь - с тринадцати лет!
     Полина положила ему руку на плечо: все дети, даже  самые  -  маленькие,
слушали, широко раскрыв смеющиеся глаза, в  которых  уже  светились  огоньки
ранних  пороков.  Как  остановить  это  гниение,  этот   всеобщий   разврат,
растливший самцов, самок и весь  их  выводок?  Отдавая  девочке  простыни  и
бутылку  вина,  Полина  стала  вполголоса  объяснять  ей,   какие   страшные
последствия бывают от таких гадких проделок, старалась напугать ее,  говоря,
что она  захворает  и  быстро  подурнеет,  не  успев  даже  стать  настоящей
женщиной. Только таким путем можно было ее сдержать.
     Лазар, чтобы скорей покончить с раздачей, которая его раздражала и  уже
успела ему опротиветь, позвал дочь Пруана.
     - Твои родители снова напились вчера вечером... И мне сказали,  что  ты
была еще пьянее их.
     - О нет, сударь, у меня просто болела голова!
     Он поставил перед ней тарелку, на  которой  были  приготовлены  катышки
рубленого сырого мяса.
     - Ешь...
     У  нее  опять  началась  золотуха   и   нервные   припадки,   вызванные
наступлением половой зрелости. Пьянство усиливало болезнь, так  как  девочка
теперь пила вместе с родителями. Проглотив три катышка, она сделала гримасу.
     - Будет с меня, я больше не могу.
     Полина взяла бутылку.
     - Как хочешь, - сказала она. - Если ты не  станешь  есть  мясо,  то  не
получишь хинной настойки.
     Девочка  смотрела  на  полную   рюмку   горящими   глазами;   преодолев
отвращение, она съела мясо, а затем залпом выпила рюмку, опрокинув ее  прямо
в горло привычным жестом пьяницы. Она все не уходила, упрашивая Полину  дать
ей бутылку с собой: она не может приходить  сюда  каждый  день,  но  обещает
прятать бутылку на ночь к себе в кровать; она так закутает ее в свое платье,
что ни отец, ни мать не смогут ее найти. Но Полина отказала наотрез.
     - Ты хочешь выпить ее сразу, еще не дойдя до берега? - спросил Лазар. -
Ну нет, теперь тебе тоже никто не поверит, маленькая пьянчужка.
     Скамья понемногу пустела, дети подходили по очереди за деньгами, хлебом
и мясом. Некоторые, получив свою долю,  хотели  еще  погреться  у  огня;  но
Вероника,  обнаружив,  что  у  нее  съели  половину   моркови,   безжалостно
выставляла их прямо под  дождь.  Виданное  ли  дело  -  сгрызть  неочищенную
морковь, прямо с землей! Вскоре в кухне остался один Кюш. Он стоял понурый и
неподвижный, ожидая обещанной нотации. Полина позвала его и долго  увещевала
вполголоса; но все же дала ему обычную субботнюю подачку - кусок хлеба и сто
су. Он ушел, все так же переваливаясь, похожий на злого,  упрямого  зверька.
Он обещал прийти работать, но про себя твердо решил не приходить.
     Наконец Вероника вздохнула с облегчением, но тут же вскрикнула:
     - Как, я думала уж все ушли!.. А вон еще одна, там в углу.
     То была маленькая Турмаль, уличная попрошайка; несмотря на то,  что  ей
уже исполнилось десять лет, она была  крошечного  роста,  почти  карлица.  С
годами росла только  ее  наглость,  девочка  становилась  все  назойливее  и
озлобленней. Приученная к нищенству с пеленок, она напоминала детей-уродцев,
которым ломают  кости,  дрессируя  для  цирковых  фокусов.  Она  присела  на
корточки между буфетом и печкой, словно укрываясь в углу, чтоб ее не поймали
за какой-то дурной проделкой. Это казалось подозрительным.
     - Что ты тут делаешь? - спросила Полина.
     - Греюсь.
     Вероника окинула кухню беспокойным взглядом. По  субботам,  даже  когда
дети сидели на террасе, у нее не раз пропадали разные мелкие  вещи.  Но  все
как будто было на месте, и девочка, выпрямившись, затараторила пронзительным
голосом:
     - Папа в больнице, дедушка поранил себя на работе,  а  маме  не  в  чем
выйти... Сжальтесь над нами, добрая барышня...
     - Перестань дурить нам голову, лгунья! - закричал, выходя из  терпения,
Лазар. - Отец твой в тюрьме за контрабанду, а дед вывихнул руку в тот  самый
день, когда обобрал устричные садки в Рокбаузе. А коли у  твоей  матери  нет
платья, то ей придется идти воровать в одной сорочке, потому  что,  говорят,
она опять передушила пять кур у вершмонского трактирщика... Что ты, смеешься
над нами, что ли? Придумываешь небылицы, когда мы все это знаем лучше  тебя!
Ступай, рассказывай свои басни прохожим на большой дороге...
     Девочка как будто и не слышала его. Она продолжала  как  ни  в  чем  не
бывало, с прежним нахальством:
     - Сжальтесь,  добрая  барышня!  Мужчины  больны,  а  мать  не  решается
выйти... Господь наградит вас за все...
     - На, возьми, уходи отсюда и не лги больше... - сказала  Полина,  давая
ей деньги, чтобы прекратить эту комедию.
     Девочка не заставила себя просить. Одним прыжком выскочила она из кухни
и побежала через двор во всю  прыть  своих  коротких  ножек.  В  эту  минуту
раздался крик Вероники:
     - Ах, боже мой! Куда делся бокал с буфета! Она утащила барышнин бокал!
     Служанка тотчас же выбежала из кухни вдогонку  за  маленькой  воровкой.
Через две минуты она уже тащила ее за руку, с свирепым,  точно  у  жандарма,
лицом. Девочку с большим трудом обыскали, так как она  отбивалась  изо  всех
сил: кусалась, царапалась и так отчаянно визжала, слоено ее режут. Бокала  в
кармане не оказалось; его нашли за пазухой, засунутым под тряпку,  служившую
ей рубашкой. Тут девочка перестала плакать  и  принялась  нахально  уверять,
будто ничего не знает, что бокал, верно, сам свалился ей за  шиворот,  когда
она сидела на полу.
     - Ведь говорил вам господин кюре, что  она  вас  обкрадет,  -  твердила
Вероника. - Уж я бы на вашем месте послала за полицией.
     Лазар тоже что-то говорил о тюрьме: его выводил из себя вызывающий  тон
девочки. А она стояла, вытянувшись, как маленькая змейка, которой  наступили
на хвост. Ему хотелось надавать ей пощечин.
     - Отдай то, что ты получила! - кричал он. - Где деньги?..  Девочка  уже
поднесла было монету к губам, чтобы ее проглотить, но тут Полина  пришла  ей
на помощь и сказала:
     - Оставь ее у себя, но дома скажи, что это в последний  раз.  Теперь  я
сама буду приходить к вам и увижу, в чем вы нуждаетесь... Ну, убирайся!
     Послышалось быстрое шлепанье босых ног по  лужам,  и  наступила  полная
тишина. Вероника шумно  отодвинула  скамью  и,  нагнувшись,  стала  вытирать
тряпкой лужи, которые натекли с лохмотьев. Нечего сказать,  хороша  кухня  -
вся провоняла этими оборванцами! И она распахнула окна и двери.
     Полина с серьезным видом, не произнося ни слова, собирала свою  сумочку
и лекарства, а Лазар, возмущенный, зевая от скуки и отвращения, отправился к
колодцу мыть руки.
     Для Полины это было большим огорчением. Она видела, что Лазар нисколько
не интересуется ее маленькими деревенскими друзьями. Если он и помогал ей по
субботам, то только из дружбы к ней: душа его не лежала  к  такому  занятию.
Полину ничто не отталкивало: ни бедность, ни разврат,  а  Лазара  сердило  и
угнетало  все  это  убожество.  Преисполненная  любви  к  ближнему,   Полина
оставалась спокойной и веселой, а он, как только выползал из своей скорлупы,
тотчас находил новые поводы для мрачных раздумий. Мало-помалу  он  дошел  до
того, что стал действительно страдать при виде немытой  детворы,  в  которой
уже были заложены все человеческие пороки.
     Эта поросль нищеты  окончательно  отравляла  ему  жизнь,  и  он  уходил
разбитый, полный отчаяния, испытывая ненависть и презрение  к  человеческому
племени. Два часа,  посвященные  делам  милосердия,  только  озлобляли  его;
кончилось  тем,  что  Лазар  стал  отрицать   милостыню   и   смеяться   над
благотворительностью. Он кричал, что разумнее было бы раздавить каблуком это
гнездо вредных насекомых, вместо того чтобы помогать  им  плодиться.  Полина
слушала, удивляясь его резкости, глубоко опечаленная тем, что они  чувствуют
по-разному.
     В эту субботу, когда они остались вдвоем, у молодого человека вырвались
слова, выдававшие его мученье:
     - Мне кажется, что я выбрался из помойной ямы.
     Потом он добавил:
     - Как можешь ты любить этих выродков?
     - Да ведь я люблю их ради  них  самих,  а  не  ради  себя,  -  отвечала
девушка. - Ты подобрал бы на дороге паршивую собаку?
     Он остановил ее, возмущенный.
     - Собака не человек.
     - Облегчать страдания - разве это так уж мало? - продолжала  Полина.  -
Досадно, что люди не исправляются; ведь тогда, быть может, уменьшилась бы  и
их нужда. Но если я вижу, что они насытились и обогрелись, с  меня  и  этого
довольно: все же меньше страданий... Тебе нужно, чтобы они еще вознаграждали
нас за то, что мы для них делаем?
     И она с грустью сказала в заключение:
     - Мой бедный  друг,  я  вижу,  что  тебе  это  не  доставляет  никакого
удовольствия, уж лучше не  помогай  мне...  Право,  мне  совсем  не  хочется
расстраивать тебя и пробуждать в тебе недобрые чувства.
     Лазар уходил из-под  ее  влияния.  Это  глубоко  огорчало  Полину;  она
убеждалась, что не в силах вырвать его из-под гнета вечного страха и  скуки.
Видя его нервность и раздражительность, она не верила, что виной  тому  одни
только тайные мысли о смерти; и, стараясь открыть другую причину его скорби,
снова вспомнила о Луизе. Без сомнения, он все еще думает об этой  девушке  и
страдает оттого, что ее тут нет. От этих мыслей  Полина  вся  леденела.  Она
старалась вновь обрести силу в гордом самоотречении и снова клялась  создать
вокруг  себя  такую  радостную  жизнь,  что  все  ее  близкие  будут  вполне
счастливы.
     Однажды вечером Лазар сделал ей жестокое признание.
     - До чего мы здесь одиноки! - сказал он, зевая.
     Полина молча посмотрела на него. Что это, намек? Но у  нее  не  хватило
духу поговорить с  ним  откровенно.  Несмотря  на  всю  ее  доброту,  в  ней
происходила борьба, жизнь снова становилась пыткой.
     Лазара ожидало новое горе: его старый Матье  заболел.  У  бедного  пса,
которому в марте исполнилось четырнадцать лет, постепенно отнимались  задние
лапы. Когда начинался приступ болезни, он почти не мог  ходить  и  лежал  на
дворе, растянувшись на солнце, следя за проходящими грустным взором.  Лазара
особенно  трогали  глаза  старой  собаки:  мутные,  подернутые   голубоватой
пленкой, они смотрели в пространство, словно глаза  слепого.  Все  же  Матье
кое-как еще видел; с трудом дотащившись до Лазара, он  клал  ему  на  колени
свою большую голову и смотрел на него пристальным, печальным, все понимающим
взглядом. Теперь уж он не был красавцем: белая волнистая  шерсть  пожелтела,
нос, прежде черный  и  блестящий,  потускнел;  нечистоплотность  и  какая-то
робость довершали этот жалкий облик, -  Матье  был  так  стар,  что  его  не
решались мыть. Все его игры прекратились: он уже не  катался  на  спине,  не
кружился, стараясь поймать собственный  хвост,  и  даже  не  проявлял  былой
нежности к котятам Минуш, которых Вероника носила топить в море.  Теперь  он
целыми днями дремал, как старик; ему было так трудно вставать на  ноги,  его
ослабевшие  лапы  так  разъезжались,  что  часто  кто-нибудь  из   домашних,
сжалившись над ним, помогал ему подняться и поддерживал его, пока  он  делал
первые шаги.
     К этому прибавились изнурительные потери крови, от которых он слабел  с
каждым днем. Позвали ветеринара, но тот только засмеялся, увидев Матье. Как,
его беспокоят из-за  такого  пса?  Самое  лучшее  -  прикончить  его.  Когда
стараются продлить жизнь человека - это понятно; но к чему  давать  мучиться
обреченному животному? Ветеринара выставили за  дверь,  заплатив  ему  шесть
франков за совет.
     Как-то раз, в субботу, у Матье началось  такое  кровотечение,  что  его
пришлось запереть в сарай. Он оставлял позади себя  широкий  кровавый  след.
Доктор Казэнов в тот день приехал рано и предложил Лазару осмотреть  собаку,
которую считали как бы членом семьи. Матье лежал, высоко подняв  голову;  он
был очень слаб, но в глазах его светилась  жизнь.  Доктор  долго  осматривал
собаку с тем же задумчивым видом, с каким сидел у постели больного.  Наконец
он сказал:
     -  Такие  обильные  потери  крови  происходят,  вероятно,  от  ракового
перерождения почек... Собака погибла, но может протянуть еще несколько дней,
если внезапно не начнется сильное кровотечение.
     Безнадежное положение Матье опечалило всю семью. За обедом  вспоминали,
как его любила г-жа Шанто, сколько он загрыз собак, все его проделки,  когда
он был молод: как он воровал котлеты прямо с плиты и глотал горячие яйца. Но
когда за десертом аббат Ортер достал свою трубку, все оживились, слушая  его
рассказы о грушах, - в этом году  он  ожидал  превосходного  урожая.  Шанто,
несмотря на глухое покалывание во  всем  теле,  предвещавшее  приступ,  спел
игривую песенку, которую певал в дни  юности.  Вечер  прошел  чудесно.  Даже
Лазар развеселился.
     Но вдруг часов около девяти, когда подали чай, Полина воскликнула:
     - Да вот он, бедный Матье!
     Действительно, в столовую  с  трудом  тащился  Матье,  окровавленный  и
похудевший, еле переступая ослабевшими лапами. Вслед за ним бежала  Вероника
с тряпкой. Она вошла в столовую и сказала:
     - Мне понадобилось войти в сарай, вот он и удрал.  Он  до  конца  своих
дней хочет быть там же, где вы: шагу нельзя ступить, чтобы он не путался под
ногами... Идем, идем, нечего тебе тут делать.
     Собака кротко и покорно опустила дряхлую, трясущуюся голову.
     - Оставь его! - взмолилась Полина.
     Но Вероника огрызнулась:
     - Ну уж нет, как хотите...  Хватит  с  меня,  я  только  и  делаю,  что
подтираю за ним кровь. Вот уж два дня, как вся кухня в крови... Просто тошно
смотреть. Хороша будет квартира, если он повсюду станет таскаться... Ну, ну,
пошел! Поворачивайся!
     - Оставь его, - повторил Лазар. - Уходи.
     Вероника в яр