н, не правда  ли?  Она  скоро  встанет.  Затем  она  учтиво
осведомилась  о  здоровье  аббата.  А  он,  пришедший  исполнить  свой  долг
священника, не мог произнести ни слова, в ужасе  от  этого  словоизвержения.
Кроме того, присутствие Полины мешало ему коснуться некоторых вопросов. Сама
она с присущим ей мужеством старалась принять веселый и беспечный вид. Когда
мужчины вышли, девушка проводила их до  площадки;  здесь  доктор  вполголоса
сказал ей, что нужно будет делать в последние  минуты.  Прозвучали  слова  о
быстром разложении, о карболке. А между тем из  комнаты  умирающей  все  еще
доносилось неясное бормотание, неумолкающий поток слов.
     - Значит, вы думаете, что она еще проживет сегодняшний день? - спросила
Полина.
     - Да, она, вероятно, еще протянет до завтра...  -  ответил  Казэнов.  -
Только не поднимайте ее, она может кончиться у вас на  руках...  Впрочем,  я
еще загляну сегодня вечером.
     Было условлено, что аббат Ортер останется с Шанто и  подготовит  его  к
удару.
     Вероника стояла на пороге комнаты,  испуганная,  прислушиваясь  к  этим
распоряжениям. С той минуты, как она поверила, что хозяйка  может  помереть,
она  не  проронила  ни  звука  и  прислуживала  ей  с  покорностью  вьючного
животного. Но все умолкли, как только показался Лазар.  У  него  не  хватило
духу быть в комнате матери во время посещения доктора, и он бродил по  дому,
боясь услышать печальную истину. Внезапное  молчание,  наступившее  при  его
появлении, открыло ему все. Он страшно побледнел.
     - Мальчик мой, - сказал доктор, - вам бы следовало поехать со мной.  Мы
вместе позавтракаем, а вечером я вас привезу обратно.
     Лазар побледнел еще сильнее.
     - Нет, благодарю вас... - пробормотал он. - Я  не  хочу  отлучаться  из
дому.
     Отныне он стал ждать конца;  грудь  его  мучительно  сжималась,  словно
скованная железным обручем. День казался вечностью и  все-таки  проходил,  а
Лазар не замечал, как текли часы. Он не помнил, что делал в этот день: он то
поднимался наверх, то опять спускался, глядел, как зыблется огромная морская
пелена, и окончательно впадал в отупение. Неумолимый  ход  минут  воплощался
порой в образ низвергающейся гранитной громады, которая все увлекала с собой
в бездну. Иногда он приходил в неистовство и жаждал, чтобы конец наступил  и
он мог отдохнуть от этого страшного ожидания. Около четырех часов  он  опять
поднялся к себе наверх  и  почему-то  вдруг  вошел  в  комнату  матери:  ему
захотелось еще раз взглянуть на нее и поцеловать. Но когда  Лазар  склонился
над ней, она даже не подставила ему щеки усталым  движением,  как  делала  в
начале болезни; она продолжала  без  устали  разматывать  запутанный  клубок
слов. Быть может, она его уже не видела. Это  тело,  это  свинцовое  лицо  с
почерневшими губами уже не было его матерью.
     - Уходи отсюда!.. - ласково сказала ему Полина. - Еще не время,  уверяю
тебя.
     И Лазар вместо того, чтобы пойти к себе,  убежал.  Он  вышел,  унося  с
собой страдальческий,  неузнаваемый  образ.  Полина  сказала  ему  неправду:
смертный час наступил. Но Лазар задыхался,  его  тянуло  на  простор,  и  он
бежал, как сумасшедший. Это был последний поцелуй!  Мысль,  что  он  никогда
больше не увидит матери, жестоко потрясла его.  Вдруг  ему  почудилось,  что
кто-то бежит за ним. Он обернулся и увидел Матье, который  старался  догнать
его, с трудом передвигая отяжелевшими лапами. Лазар  пришел  в  беспричинное
бешенство, схватил камень и, ругаясь, кинул  в  собаку,  чтобы  прогнать  ее
домой. Пораженный Матье сначала отошел от Лазара, но затем обернулся,  глядя
на него кроткими глазами, в которых, казалось, блестели слезы. - У Лазара не
хватило духу прогнать пса, который следовал за ним поодаль, точно  не  хотел
оставлять его одного  в  горе.  Необъятная  морская  ширь  также  раздражала
Лазара. Он побрел в поля, ища укромный уголок, где мог бы чувствовать себя в
уединении, вдали от всех. Так бродил он до самой ночи, шагая  по  вспаханным
полям и перебираясь через  живые  изгороди.  Измученный,  он  наконец  пошел
домой, как вдруг его глазам предстало зрелище, при виде которого его охватил
суеверный ужас. Большой тополь, одинокий и черный, высился на краю пустынной
дороги. Взошедшая луна стояла прямо над ним, бросая на него желтоватый свет.
Дерево показалось юноше громадной свечой, стоящей  в  сумерках  у  изголовья
исполинской покойницы, распростершейся на равнине.
     - Идем, Матье! - крикнул он сдавленным голосом. - Скорей домой!
     И он вбежал в дом так же стремительно, как и покинул его.
     Пес робко приблизился к Лазару и стал лизать ему руки.
     Несмотря на то, что ночь давно уже наступила, на кухне  не  было  огня.
Там было темно и пусто, лишь на  потолке  виднелся  красноватый  отблеск  от
углей в очаге. Мрак испугал Лазара, он не решался идти дальше. Стоя  посреди
кухни,  где  в  беспорядке  валялись  горшки  и  тряпки,  растерянный  Лазар
прислушивался к звукам, наполнявшим дом. За стеной раздавалось  покашливание
отца, которому аббат Ортер что-то  тихо  твердил.  Но  больше  всего  пугали
Лазара торопливые шаги и шепот  на  лестнице;  с  верхнего  этажа  доносился
непонятный шум и приглушенная суета, будто там  спешили  завершить  какое-то
дело. Он боялся подумать: неужели все кончено? И он застыл на месте, не имея
сил пойти убедиться, так ли  это.  В  это  время  он  увидел  Веронику.  Она
вбежала, зажгла свечу и быстро выбежала, даже не взглянув на него, не сказав
ни слова. Кухня, на минуту осветившаяся, снова погрузилась  во  мрак.  Топот
ног наверху утих. Опять показалась Вероника; на этот раз  она  прибежала  за
глиняной миской, все такая же растерянная  и  молчаливая.  Лазар  больше  не
сомневался: все кончено! Тогда он в изнеможении присел за стол и  в  темноте
стал ждать, сам не зная чего. В ушах у него звенело от  воцарившейся  вокруг
глубокой тишины.
     А там, наверху, уже два часа подряд тянулась страшная, жестокая агония,
приводившая в ужас Полину и Веронику. Вместе с предсмертным хрипом появилась
боязнь отравления. Г-жа Шанто приподнялась, она по-прежнему сыпала  словами,
мало-помалу впадая в неистовство. Она пыталась выскочить из постели, убежать
из дому, где кто-то собирался  ее  убить.  Полина  и  Вероника  должны  были
приложить все свои силы, чтобы удержать ее.
     - Оставьте меня, вы меня погубите... Я должна уехать  сию  минуту,  сию
минуту.
     Вероника старалась ее успокоить:
     - Сударыня, посмотрите на нас... Ну, разве мы можем причинить вам зло?
     Умирающая на минуту притихла, обессиленная. Она как будто что-то искала
в комнате блуждающими, мутными глазами, которые,  вероятно,  уже  ничего  не
видели. Затем она снова начала:
     - Заприте бюро! Они в ящике!.. Вот она  поднимается!  О,  мне  страшно,
говорю вам, что слышу ее шаги.  Не  давайте  ей  ключ,  отпустите  меня  сию
минуту, сию же минуту!..
     Она билась на подушках. Полина старалась удержать ее:
     - Тетя, успокойся! Здесь никого нет, здесь только мы.
     - Нет, нет, прислушайтесь: вот она!.. Боже  мой,  я  умираю!  Негодяйка
заставила меня все выпить... Я умру, умру!
     У нее стучали зубы. Она прижималась к Полине, не узнавая ее. Девушка  с
глубокой скорбью прижала ее к груди, не пытаясь больше  бороться  с  ужасным
подозрением, примирившись с мыслью, что тетка унесет его с собой в могилу.
     К счастью, Вероника находилась  тут  же.  Она  протянула  руки  и  тихо
прошептала:
     - Осторожно, барышня.
     Близилась развязка. Г-жа Шанто невероятным усилием  вдруг  вырвалась  и
спустила с кровати свои отекшие ноги.  Не  подоспей  Вероника  вовремя,  она
упала бы на пол.  Безумие  охватило  ее:  она  испускала  бессвязные  крики,
сжимала кулаки, словно  готовилась  вступить  в  рукопашную,  обороняясь  от
призрака, хватавшего ее за горло. В эту последнюю минуту она,  должно  быть,
поняла, что умирает; в ее расширенных от ужаса глазах блеснуло сознание; она
схватилась руками за грудь - страшная боль пронзила ее. Затем она  упала  на
подушки и вся почернела. Она была мертва.
     Наступила глубокая тишина. Полина, измученная, хотела  еще  закрыть  ей
глаза - последнее усилие, на которое она была способна. Когда она  вышла  из
комнаты, возле тела остались Вероника  и  жена  Пруана,  за  которой  Полина
послала после ухода доктора. На лестнице девушка почувствовала, что ее  силы
иссякли, и на минуту  опустилась  на  ступеньку,  она  не  находила  в  себе
мужества сообщить о смерти тетки Лазару и  Шанто.  Стены,  кружась,  поплыли
перед ее глазами. Прошло несколько минут; она  встала,  держась  за  перила,
услышала в столовой голос аббата Ортера и решила пойти на кухню.  Здесь  она
увидала Лазара, темный силуэт которого выделялся на красноватом фоне  очага.
Девушка молча подошла к нему и раскрыла объятия. Он все понял и припал к  ее
плечу. Полина крепко прижала его  к  себе.  Они  поцеловались.  Полина  тихо
плакала. У Лазара глаза были сухие: что-то сдавило ему грудь, и  он  не  мог
дышать. Наконец Полина выпустила его и сказала первые  пришедшие  ей  на  ум
слова:
     - Что же ты впотьмах сидишь?
     Он горестно махнул рукой, как бы давая понять, что ему не до этого.
     - Надо зажечь свечу, - сказала она снова.
     Лазар опустился на стул, он больше не держался на ногах.  Матье,  очень
взволнованный, бегал  по  двору,  принюхиваясь  к  чему-то  в  сыром  ночном
воздухе. Вернувшись на кухню, он внимательно посмотрел на Полину,  затем  на
Лазара, положил свою большую голову к нему на колени и застыл, вопросительно
глядя прямо в глаза. И Лазар не вынес взгляда собаки;  его  охватила  дрожь,
слезы хлынули из глаз, и он громко зарыдал, крепко  обняв  старого,  верного
пса, которого его мать любила в продолжение четырнадцати лет.
     Он бессвязно лепетал:
     - Ах, мой бедный пес, мой бедный пес, мы ее больше не увидим.
     Полина, несмотря на волнение, нашла спички и зажгла свечу. Она пыталась
утешить Лазара и была рада, что он может наконец плакать. На ней лежала  еще
одна трудная задача - сказать все  дяде.  Но  когда  она  решилась  войти  в
столовую, куда Вероника уже давно принесла лампу, она  услышала,  как  аббат
Ортер расточал все свое красноречие, чтобы дать понять Шанто, что  жена  его
при смерти и роковая развязка - вопрос нескольких часов. Увидав  племянницу,
взволнованную и заплаканную, старик сразу догадался.
     Первые слова его были:
     - Боже мой, я желал бы только одного - хоть раз еще увидеть  ее  живой!
Ох, проклятые ноги, проклятые ноги!
     И он все твердил одно и то же, а маленькие, быстро высыхавшие  слезинки
катились по его щекам; он слабо и болезненно стонал и тут же снова вспоминал
свои ноги, проклинал их, жаловался на свою болезнь.  Сначала  было  возникла
мысль отнести его  наверх  проститься  с  покойницей,  но  вскоре  от  этого
отказались. Не говоря уже о том,  как  трудно  было  бы  его  туда  донести,
близкие побоялись, что последнее прощание взволнует  Шанто  и  подорвет  его
здоровье; впрочем, он и сам  не  настаивал.  Он  остался  в  столовой  перед
разбросанными шашками, не зная, чем  занять  свои  искалеченные  руки,  а  в
голове, по его словам, был такой туман, что он не мог ни читать, ни понимать
газету. Когда же Шанто уложили в постель,  на  него  нахлынули  воспоминания
давнего прошлого и он долго плакал.
     Потянулись две долгие ночи и бесконечный день -  страшные  часы,  когда
смерть обитает в доме. Казэнов приехал, но он только констатировал  конец  и
еще раз изумился, что он наступил столь быстро. Лазар в первую  ночь  совсем
не ложился и ДО самого утра писал письма дальним  родственникам.  Надо  было
перевезти тело на кладбище в Кан и похоронить его в фамильном склепе. Доктор
любезно взял на себя хлопоты по  выполнению  всех  формальностей.  И  только
одну, тяжелую, совершили в Бонвиле, а именно объявление  о  смерти,  которое
Шанто должен был зарегистрировать в качестве местного мэра. У Полины не было
приличного черного платья; она наспех смастерила себе его из  старой  черной
юбки и шерстяной шали, из которой вышел лиф.  В  лихорадочной  суете  первая
ночь и день прошли сравнительно сносно, зато  вторая  ночь  всем  показалась
вечностью: слишком тягостно было  ожидание  следующего  дня.  Никто  не  мог
спать, все двери были открыты настежь, на лестнице и на столах горели свечи,
запах карболки проникал даже в самые отдаленные уголки. Все  чувствовали  на
себе гнет несчастья, оно  накладывало  печать  молчания,  застилало  туманом
глаза. И каждому смутно хотелось одного - снова вернуться к жизни.
     Наконец на следующее утро,  в  десять  часов,  с  колокольни  маленькой
церкви по ту сторону дороги раздался погребальный звон. Из уважения к аббату
Ортеру, который дружески отнесся к семье Шанто в  эти  тяжелые  дни,  решили
отпевать тело в Бонвиле, а затем перевезти его для погребения  в  Кан.  Едва
Шанто услыхал колокольный звон, он заметался в кресле.
     - Я хочу хотя бы видеть, как ее будут выносить... - твердил он.  -  Ах,
проклятые ноги! Что за несчастье эти проклятые ноги!
     Тщетно близкие старались избавить  его  от  ужасного  зрелища.  Колокол
звонил все чаще. Шанто сердился и кричал:
     - Выкатите меня в коридор!.. Я слышу, что ее выносят... Скорей, скорей,
я хочу видеть!
     Полина и Лазар, в глубоком трауре и в черных перчатках,  исполнили  его
желание. Они  вдвоем  подкатили  кресло  к  лестнице.  Четыре  человека  уже
спускали гроб, сгибаясь под его тяжестью. Увидев этот  гроб,  деревянный,  с
блестящими ручками, с  медной  свежевыгравированной  дощечкой,  Шанто  хотел
привстать, но свинцовые ноги не повиновались ему, он так и остался в кресле.
Его охватила дрожь; слышно было, как стучат у него зубы, казалось, он что-то
сам себе говорит.
     Узкая лестница затрудняла спуск, и Шанто  глядел,  как  большой  желтый
ящик медленно продвигается вперед. Когда гроб почти коснулся ног  Шанто,  он
наклонился, чтобы прочитать надпись на крышке. Здесь  коридор  был  шире,  и
носильщики быстро прошли на крыльцо, к катафалку. А Шанто все смотрел вслед,
смотрел, провожая сорок лет своей жизни, свое прошлое, с хорошими и  дурными
воспоминаниями, о  которых  он  горько  сожалел,  как  сожалеют  об  ушедшей
молодости. Позади кресла, плача, стояли Полина и Лазар.
     - Нет, нет, оставьте меня... - сказал Шанто,  когда  они  хотели  снова
вкатить его на прежнее место в столовую. - Ступайте, я хочу видеть.
     Гроб  поставили  на  носилки,  их  понесли   другие   люди.   Процессия
выстраивалась во дворе, который был запружен  толпой  бонвильских  крестьян.
Матье еще с утра заперли в сарае, и в глубокой тишине  раздавался  его  вой.
Минуш, сидя на подоконнике в кухне,  удивленно  смотрела  на  это  множество
людей и на большой ящик, который они увозили. Процессия долго не  трогалась;
кошке стало скучно, и она принялась вылизывать себе брюшко.
     - Разве ты не пойдешь? - спросил  Шанто  Веронику,  которая  подошла  к
нему.
     - Нет, сударь, - ответила она сдавленным голосом, - барышня велела  мне
остаться с вами.
     Колокол в церкви продолжал звонить, гроб  наконец  двинулся  со  двора,
сопровождаемый Лазаром и Полиной в черной одежде, под яркими лучами  солнца.
Кресло калеки стояло, как в раме, в открытых дверях дома,  и  Шанто  смотрел
вслед удаляющейся процессии.

VII

     Похороны, разные формальности, а затем кое-какие дела задержали  Полину
и Лазара в Кане на двое суток.  Перед  отъездом  они  еще  раз  побывали  на
кладбище. Когда они возвращались домой, погода резко  переменилась;  с  моря
дул сильный, порывистый  ветер.  Они  выехали  из  Арроманша  под  проливным
дождем, и шквал был уже так силен, что чуть не  срывал  верх  с  кабриолета.
Полина вспомнила свое первое путешествие, когда г-жа Шанто  привезла  ее  из
Парижа:  была  точно  такая  же  буря;  бедная  тетя  не  позволяла  девочке
высовываться из экипажа и все укутывала ей шею шарфом. Лазар тоже задумался,
сидя в своем углу, вспоминая, как мать  всякий  раз,  когда  он  возвращался
домой, нетерпеливо поджидала  его  на  этой  самой  дороге,  чтобы  поскорее
обнять. Как-то раз, в декабре, она прошла пешком два лье и встретила его вот
тут; она присела отдохнуть на меже. Дождь лил не переставая. Молодые люди не
обменялись ни единым словом за все время пути из Арроманша до Бонвиля.
     Когда они приехали, дождь немного утих, но зато ветер так усилился, что
кучеру пришлось слезть с козел и взять  лошадь  под  уздцы.  Наконец  экипаж
остановился у ворот; в эту минуту мимо них пробежал рыбак Утлар.
     - Эй, г-н Лазар! - крикнул он. - На этот раз все пропало!  Море  сносит
всю вашу стройку!
     Отсюда нельзя было видеть море. Подняв голову, Лазар заметил  Веронику,
которая стояла на террасе и  пристально  смотрела  на  побережье.  С  другой
стороны аббат Ортер прижался к ограде своего садика, чтобы ветер не сорвал с
него сутану, и тоже глядел на взморье. Он  наклонился  и,  в  свою  очередь,
крикнул Лазару:
     - Теперь оно принялось за ваши сваи!
     Тогда Лазар спустился к берегу,  и  Полина,  несмотря  на  убийственную
погоду, пошла вслед за ним. Сойдя к подножию  скал,  они  остановились,  как
вкопанные  при  виде  открывшегося  им  зрелища.  Прилив,  один  из  высоких
сентябрьских приливов, поднимался с оглушительным шумом;  никто  не  ожидал,
что он примет такие грозные размеры, но налетевший накануне  северный  ветер
чрезвычайно усилил его. Целые горы воды вставали  на  горизонте,  неслись  к
берегу и разбивались о  скалы.  Вдали  море  казалось  черным  под  нависшим
свинцовым небом, по которому неслись темные облака.
     - Иди наверх, - сказал Лазар Полине. - Я только посмотрю  и  сейчас  же
вернусь.
     Она ничего не ответила и продолжала идти за ним до самого берега. Здесь
волнорезы и только что построенная большая плотина выдерживали ужасный напор
воды. Волны, поднимавшиеся все выше и выше,  били  в  них  одна  за  другой,
словно тараны; рать их была неисчислима,  на  смену  передним  набегали  все
новые и новые валы. Огромные зеленоватые спины с белыми  гривами  вздымались
где-то вдалеке и неслись к берегу в бешеном разбеге; обрушившись  на  скалы,
эти чудовища разлетались водяной пылью и падали вниз  белой  пеной,  которую
снова поглощал  и  уносил  стремительный  поток.  Под  каждым  ударом  доски
волнорезов трещали. У одного из них подпоры  сломались,  а  длинная  средняя
балка, прикрепленная с одного конца, беспомощно болталась, напоминая мертвое
тело, у которого картечью оторвало конечности. Два других лучше  выдерживали
напор, но чувствовалось, что все их сочленения дрожат, что и они  слабеют  и
как будто становятся тоньше, а море все сильней сжимает их в своих объятиях,
стараясь обессилить, чтобы потом сокрушить.
     - Говорил я, - повторял сильно выпивший  Пруан,  прислонясь  к  старой,
дырявой лодке, - надо еще поглядеть, как-то они  выдержат  сильный  ветер...
Плевать морю на сваи этого молокососа, для него это все равно, что спички!
     Слова его были встречены общими усмешками.
     На берегу  собрался  весь  Бонвиль  -  мужчины,  женщины  и  дети;  они
потешались, глядя, какие страшные удары  наносит  море  по  волнорезам.  Оно
могло снести их хижины, но, несмотря на это, они любили  его,  испытывали  к
нему боязливое восхищение и сочли  бы  за  личную  обиду,  если  бы  первому
встречному удалось его покорить при помощи четырех столбов и  двух  десятков
гвоздей. И теперь, глядя на буйство словно сорвавшейся с  цепи  стихии,  они
были возбуждены и гордились силой моря, как своим личным торжеством.
     - Внимание! - кричал Утлар. - Глядите, вот это здорово! Оно уже  унесло
две сваи!
     Они громко перекликались. Кюш считал валы.
     - Еще три - и все, вот увидите... Раз! Отскочило! Два! Оторвало!  Ну  и
подлое! И двух ударов хватило!.. Вот подлое-то!
     Но это говорилось с одобрением. От