от придется его подхватить. Но он храбро шел вперед  и
уткнулся в колени Шанто. Раздались крики одобрения.
     - Вы видели, как он бросился вперед?.. Он ничего  не  боится.  Из  него
выйдет молодец хоть куда!
     После этого его раз десять заставляли совершать тот же рейс. Ему больше
не было страшно. Он отправлялся по первому зову от дедушки к  отцу  и  затем
обратно, к деду. Он громко смеялся; его крайне забавляла эта игра,  хотя  он
ежеминутно готов был упасть, как будто земля дрожала у него под ногами.
     - Еще раз к папе! - кричала Полина.
     Лазару уже  наскучила  эта  забава.  Дети  вообще,  в  том  числе  даже
собственный ребенок, быстро надоедали ему. Он смотрел  на  веселого,  теперь
здорового мальчика,  и  его  вдруг  пронзила  мысль,  пробудившая  в  сердце
знакомую тоску: это маленькое существо продолжит его род и,  верно,  закроет
ему глаза. С тех пор, как он решился обречь себя на  прозябание  в  Бонвиле,
одна неотступная мысль преследовала его: он умрет  в  той  же  комнате,  где
умерла его мать. Всякий раз, как Лазар поднимался по  лестнице,  он  говорил
себе, что когда-нибудь его вынесут отсюда  в  гробу.  У  входа  на  лестницу
коридор суживался, носильщикам здесь  будет  трудно  развернуться,  и  Лазар
ломал себе голову, ухитрятся ли они его вынести так, чтобы не растрясти.  По
мере того, как Лазар становился старше и время с каждым днем укорачивало его
жизнь, мысль  о  смерти  ускоряла  внутренний  распад,  уничтожая  последние
остатки энергии. Он был конченый  человек,  по  его  собственным  словам,  -
бесполезный отныне, опустошенный нелепой праздностью, и он не раз  спрашивал
себя - к чему стараться?
     - Еще раз к дедушке! - кричала Полина.
     Шанто не мог даже протянуть руки, чтобы подхватить  и  удержать  внука.
Как он ни раздвигал колени, хрупкие пальчики ребенка цеплялись за его брюки,
и тогда Шанто протяжно стонал. Ребенок,  живя  подле  Шанто,  уже  привык  к
постоянным  жалобам  старика,  и  в  его  еще  незрелом  сознании  сложилось
представление, что все дедушки так болеют. Но  сегодня  при  дневном  свете,
когда Поль, добежав до него, припал  к  его  коленям  и  поднял  личико,  он
перестал смеяться,  робко  взглянув  на  деда.  Изуродованные  руки  старика
казались чудовищными обрубками;  лицо,  изборожденное  багровыми  морщинами,
искаженное от страданий, клонилось  вправо,  тело  было  покрыто  шишками  и
буграми, старик напоминал плохо реставрированную каменную статую святого.  И
Поль, разглядывая дедушку при  свете  яркого  солнца,  удивлялся,  какой  он
старый и больной.
     - Еще раз, еще раз! - кричала Полина.
     И девушка, полная здоровья и бодрости,  заставляла  ребенка  бегать  от
деда, погруженного в свои страдания, к отцу, снедаемому страхом за будущее.
     - Может быть, он будет поумнее людей нашего поколения,  -  сказала  она
вдруг. - Он не станет утверждать, будто его жизнь  разбита  из-за  химии,  и
поверит, что можно жить, даже зная, что в один прекрасный день умрешь.
     Лазар смущенно засмеялся.
     - Ну, - проговорил он, - у него будет подагра, как у папы, а нервы  еще
похуже моих... Погляди, какой он слабенький! Это закон вырождения.
     - Не смей так говорить! - закричала Полина. -  Я  его  воспитаю,  и  ты
увидишь, он будет настоящим мужчиной!
     Наступило молчание. Полина взяла  ребенка  и  с  материнской  нежностью
прижала к груди.
     - Отчего ты не выходишь замуж, если так  любишь  детей?  -  спросил  ее
Лазар.
     Полина остолбенела.
     - Да ведь у меня есть ребенок! Разве  ты  мне  его  не  подарил?  Выйти
замуж! Да никогда в жизни!..
     Она укачивала маленького Поля и, весело смеясь, рассказывала, что кузен
обратил ее в свою веру и она поклоняется великому святому - Шопенгауеру. Она
хочет остаться старой девой и посвятить свою жизнь  борьбе  с  человеческими
страданиями. Полина действительно  воплощала  в  себе  отречение,  любовь  к
ближнему и доброту, которую она расточала  заблудшему  человечеству.  Солнце
тонуло в безбрежном море; с  побледневшего  неба  спускалась  умиротворяющая
тишина, ясный день клонился к закату, беспредельность вод и  беспредельность
эфира  сливались  в  его  мягком  сиянии.  Где-то,  совсем  далеко,   словно
звездочка, маячил небольшой белый  парус,  но  и  он  померк,  едва  светило
скрылось за четкой и простой линией горизонта.  Тогда  на  неподвижное  море
тихо сошли вечерние  тени.  Стоя  на  террасе  в  синеющих  сумерках,  между
стонущим стариком и удрученным Лазаром, Полина продолжала  весело  смеяться,
укачивая ребенка. Она отдала все, что у нее было,  но  в  ее  смехе  звенело
счастье.
     - Что  ж,  мы  сегодня  не  будем  обедать?  -  спросила  входя  Луиза,
принарядившаяся в серое шелковое платье.
     - У меня все готово! - ответила Полина. - Не знаю, что они там делают в
саду.
     В эту минуту пришел аббат Ортер. У него был такой растерянный вид,  что
все с тревогой стали его расспрашивать, в чем дело, а  он,  не  найдя  слов,
чтобы смягчить удар, сказал напрямик:
     - Вероника повесилась в саду. Мы только что ее нашли на старой груше.
     Раздался крик изумления и ужаса, лица всех покрылись бледностью, словно
их коснулось дыхание смерти.
     - Но почему? - воскликнула Полина. - У нее не было  никакой  причины...
она даже начала готовить обед... Боже мой! Уж не из-за того  ли,  что  я  ей
сказала, будто она пере платила за утку десять су!
     В это время подошел  и  доктор.  В  течение  четверти  часа  он  тщетно
старался вернуть к жизни Веронику, которую с  помощью  Мартена  перенесли  в
сарай. Разве можно было предвидеть, на что  способна  старая  полупомешанная
служанка? С самой кончины своей хозяйки она не могла утешиться.
     - Смерть, должно быть, наступила быстро, - сказал он, - она  повесилась
на тесемке от передника.
     Лазар и Луиза молчали, похолодев  от  страха.  Шанто,  до  сих  пор  не
проронивший ни слова, вдруг вспылил при мысли об испорченном обеде.  И  этот
несчастный, безрукий и безногий калека, которого укладывали спать и кормили,
как ребенка, этот жалкий получеловек, жизнь которого  была  сплошным  воплем
муки, в негодовании воскликнул:
     - Убить себя - какая глупость!

1884 г.