овсюду слышались крепкие словечки, но
они звучали как ласка. Ребятишки скакали от радости всякий  раз,  как  новый
вал, обрушиваясь на волнорез, выбивал еще одну сваю. Еще одна! Еще одна! Все
рассыплются, все затрещат, как ракушки под деревянным башмаком ребенка! Море
все поднималось, прибой усиливался, а  большая  плотина  продолжала  стоять.
Приближалось давно ожидаемое зрелище,  решительный  бой.  И  наконец  первые
волны ударились о ее балки. Ну, сейчас начнется потеха!
     - Жаль, что здесь нет молодого Шанто! -  послышался  насмешливый  голос
бездельника  Турмаля.  -  Он  мог  бы  подпереть  бревна  плечом,  чтобы  не
выскочили!
     Кто-то шикнул, и он замолчал: рыбаки заметили Лазара и  Полину.  Но  те
все слышали; страшно бледные, они молча  смотрели  на  разрушение.  Разбитые
балки - это еще пустяки, но вода будет подниматься в течение двух  часов,  и
если средняя плотина не устоит, селение непременно пострадает. Лазар привлек
к себе Полину и обнял ее за талию, чтобы защитить от бешеных порывов  ветра,
который все срезал на своем пути, словно косой.  Потемневшее  небо  нависло,
как зловещая тень, волны ревели, а  эти  двое,  в  глубоком  трауре,  стояли
неподвижно, покрытые водяной пылью, окруженные нарастающим воем бури. Рыбаки
в ожидании столпились вокруг; несмотря на то, что губы им  кривила  усмешка,
их все сильнее охватывала глухая тревога.
     - Ну, теперь уже недолго... - пробормотал Утлар.
     Однако плотина все еще держалась. При каждой новой  волне,  покрывавшей
ее густой пеной, из мутной воды показывались черные  просмоленные  сваи.  Но
вот отломилась одна из досок, и сразу за ней стало срывать одну за другой  и
соседние. По словам  старожилов,  пятьдесят  лет  не  было  такого  сильного
прилива. Вскоре всем пришлось отступить: оторванные балки били по  уцелевшим
и завершали разрушение плотины, обломки которой волны с силой выбрасывали на
берег. Оставалась только одна высокая свая, похожая на веху, поставленную на
рифе Бонвильцы перестали смеяться, женщины уносили плачущих детей. Проклятое
море теперь взялось и за них; в покорном ужасе  ждали  они  разрушения:  что
делать, ведь они жили  в  близком  соседстве  с  необъятным  морем,  которое
одновременно кормило и губило их. Все разбежались в разные стороны, слышался
только топот тяжелых башмаков. Все спешили укрыться за оградой  из  валунов,
тянувшейся вдоль берега и служившей теперь единственной защитой  для  хижин.
Сваи уже поддались, доски были  сорваны,  и  огромные  волны  перекатывались
через низкую стену. Ничто больше  не  останавливало  их  напора.  Новый  вал
разбил окна и затопил кухню  в  доме  Утлара.  Это  было  полное  поражение.
Осталось лишь одно победоносное море, сметавшее все перед собой.
     - Не входи в дом! - кричали Утл ару. - Сейчас рухнет крыша!
     Вода заставляла Лазара и Полину отступать  шаг  за  шагом.  Теперь  уже
ничем нельзя было помочь,  и  они  направились  домой.  На  полпути  девушка
обернулась и в последний раз посмотрела на находившееся под угрозой селение.
     - Бедные люди! - прошептала она.
     Но Лазар не мог простить им глупого смеха. Уязвленный  в  самое  сердце
этим разгромом, который для него означал поражение, он гневно махнул рукой и
процедил сквозь зубы:
     - Пусть море забирается к ним хоть в кровати, раз они  его  так  любят!
Я-то уж больше не стану ему мешать!
     Вероника вышла им навстречу с зонтиком, так как  снова  хлынул  ливень.
Аббат Ортер все еще стоял, прижавшись к стене; он что-то кричал им,  но  они
ничего  не  могли  разобрать.  Убийственная  погода,  разрушенная   плотина,
несчастное селение, которому грозила гибель, - все это делало их возвращение
еще более печальным. Дом  показался  им  пустым  и  холодным,  только  ветер
завывал в мрачных комнатах и коридорах. Шанто, дремавший у пылающего камина,
увидев их, сразу заплакал. Они не пошли переодеваться, чтобы лишний  раз  не
подыматься по лестнице, с которой было связано столько тяжелых воспоминаний.
Стол был накрыт, лампа горела; сейчас же сели обедать.  Вечер  прошел  очень
печально; редкие слова прерывались грохотом моря,  от  которого  сотрясались
стены дома. Подавая чай, Вероника сообщила, что дом Утлара и еще пять других
хижин снесены, - на этот раз, вероятно, будет  разрушена  половина  селения.
Удрученный Шанто, который все еще не  мог  обрести  душевного  равновесия  в
своем горе, не дал  ей  договорить,  заявив,  что  с  него  хватит  и  своих
несчастий и он не желает слушать о чужих. Уложив его  в  постель,  все  тоже
легли, разбитые и усталые. Лазар до самого рассвета не гасил  свечу;  Полина
раз десять тихонько отворяла свою дверь и с тревогой прислушивалась,  но  на
втором этаже, ныне опустевшем, царила мертвая тишина.
     Для Лазара потянулись долгие мучительные дни,  какие  всегда  наступают
после смерти близких. Он приходил в  себя,  как  после  обморока  или  после
падения, когда все тело ноет  от  ушибов,  но  голова  у  него  была  теперь
совершенно ясная, память восстановилась, он избавился от пережитого  кошмара
и лихорадочных видений. Каждая подробность воскресала с  прежней  силой,  он
заново переживал все свои страдания. Смерть, с которой ему  до  сих  пор  не
приходилось сталкиваться, стояла теперь перед ним в  образе  бедной  матери,
так жестоко унесенной в несколько дней. Ужас небытия принял осязаемую форму:
их было четверо, а теперь зияла брешь, - их осталось трое,  они  дрожали  от
страха и в отчаянии прижимались друг к другу,  чтобы  вернуть  себе  немного
утраченного  тепла.  Так  вот  что   значит   умереть!   Это   значит   уйти
безвозвратно... Дрожащие руки обнимают тень, которая оставляет по себе  лишь
сожаление и ужас.
     Бедная мать! Он вновь переживал ее утрату  ежечасно,  всякий  раз,  как
образ покойницы вставал перед ним. До этого он не  страдал  так  сильно:  ни
когда Полина спустилась с лестницы и бросилась в его объятия,  ни  во  время
долгой пытки похорон. Весь  ужас  потери  он  осознал  только  вернувшись  в
опустевший дом. Горе его еще усугубляли угрызения совести:  он  недостаточно
оплакивал мать, когда она лежала в агонии, когда еще не окончательно ушла от
них. Его мучила  мысль,  что  он  мало  любил  ее,  и  порой  он  разражался
судорожными  рыданиями.  Он  беспрестанно   вспоминал   ее,   образ   матери
преследовал его неотступно. Поднимаясь по лестнице, он ждал, что она вот-вот
выйдет из комнаты и пройдет по коридору своими торопливыми, мелкими  шагами.
Часто он оборачивался: ему казалось, что он слышит  ее  голос;  он  был  так
полон мыслями о ней, что дошел до галлюцинаций: не раз ему  чудилось,  будто
за дверью мелькает край ее платья. Она не сердилась, она даже не смотрела на
него, то был только призрак, тень минувшего. По ночам  Лазар  боялся  гасить
лампу; его постоянно пугали какие-то шорохи возле постели, в темноте  чье-то
слабое дыхание касалось его лба. Рана не заживала, напротив, с  каждым  днем
она все углублялась; каждое  промелькнувшее  воспоминание  вызывало  нервное
потрясение, становясь на миг живой реальностью, но тут же исчезало, оставляя
в душе тоску по невозвратимому.
     Все в доме напоминало Лазару мать. Комната ее осталась нетронутой:  все
вещи стояли на своих  местах,  даже  наперсток  все  еще  лежал  на  рабочем
столике, рядом с вышиваньем. Часы на камине показывали семь  часов  тридцать
семь минут - час ее смерти. Он избегал заходить в  эту  комнату,  но  порою,
когда поднимался по лестнице, он вдруг  решался  и  быстро  открывал  дверь.
Сердце его громко стучало; ему казалось, будто  с  детства  знакомые  старые
кресла, бюро, круглый столик и особенно  кровать  стали  другими  и  приняли
какой-то торжественный вид. Сквозь закрытые ставни проникал  слабый,  мутный
свет, усиливавший его  тоску;  он  входил  и  целовал  подушку,  на  которой
похолодела  голова  покойной.  Но  как-то  утром,  войдя  в  комнату,  Лазар
остолбенел: ставни были широко распахнуты, и в  окна  лились  потоки  света;
яркие солнечные пятна лежали на кровати и на подушке;  со  всего  дома  были
принесены вазы, и вся  комната  была  убрана  цветами.  Тогда  он  вспомнил:
сегодня  день   рождения   той,   которой   больше   нет,   памятная   дата,
праздновавшаяся каждый год, - Полина не забыла этот день.  Тут  были  только
скромные осенние цветы: астры,  маргаритки  и  поздние  розы,  уже  тронутые
холодом; но то был аромат самой жизни, их яркие радостные венчики  обрамляли
мертвый  циферблат,  на  котором   время   как   будто   остановилось.   Эта
благоговейная память об усопшей глубоко тронула его. Он долго плакал.
     Столовая, кухня, даже терраса - все было овеяно  воспоминаниями  о  его
матери. Самые  ничтожные  предметы,  которые  он  случайно  находил,  разные
привычки, от которых пришлось сразу отказаться, -  все  напоминало  ее.  Это
превратилось в настоящее помешательство; он перестал  говорить  о  ней  и  с
каким-то  стыдливым  упорством  скрывал  свои  непрерывные   терзания,   это
постоянное общение с ушедшей. Он дошел до того, что избегал произносить  имя
той, которая преследовала его, и можно  было  поверить,  что  он  постепенно
забывает мать и вовсе не думает о ней, а  между  тем  не  проходило  минуты,
чтобы какое-нибудь воспоминание не пронзало болью его  сердце.  Одна  Полина
взглядом угадывала все, что происходило в его душе. Тогда он начинал  лгать,
клялся, что погасил лампу в двенадцать часов ночи,  или  уверял,  будто  был
занят  какой-нибудь  воображаемой  работой,  и  если  к  нему  приставали  с
расспросами, выходил из себя. Его комната была единственным убежищем, где он
уединялся и чувствовал  себя  спокойнее;  в  этих  стенах  он  вырос  и  мог
предаваться  своему  горю,  не  боясь,  что  кто-нибудь  посторонний   будет
свидетелем его страданий.
     С первых же дней он попробовал выходить  из  дому  и  возобновить  свои
далекие прогулки. Так, по  крайней  мере,  он  мог  избавиться  от  молчания
угрюмой служанки и от тяжелого зрелища, какое представлял собой  прикованный
к креслу отец, не знающий, чем занять свои руки. Но теперь Лазар  чувствовал
непреодолимое отвращение к ходьбе: ему было скучно на воздухе, и  скука  его
доходила до отвращения.  Его  раздражало  вечно  волнующееся  море,  упрямый
прилив, дважды в день заливавший берег, эта чуждая  его  горю  бессмысленная
сила, которая многие века разрушала все те же камни и ни разу не оплакала ни
одной человеческой жизни. Окружающий мир был слишком велик, слишком холоден,
и он спешил в дом, чтобы запереться в комнате, где не чувствовал себя  таким
ничтожным, таким затерянным среди этого необъятного моря и необъятного неба.
Единственным уголком,  который  его  привлекал,  было  кладбище,  окружавшее
церковь; правда, мать его лежала не здесь, но  он  думал  о  ней  с  большой
нежностью и находил тут странное успокоение, несмотря  на  свой  ужас  перед
небытием. Могилы словно дремали в густой траве,  у  церковной  ограды  росли
тисы, слышалось посвистывание морских куликов, носившихся над водной гладью.
Там он сидел, забывшись, целыми часами, не читая даже  на  могильных  плитах
имена давно умерших, стертые временем и дождями.
     Если бы еще Лазар верил в потусторонний мир, если бы мог надеяться, что
когда-нибудь увидит своих близких за этой непроницаемой черной стеной! Но  и
такого утешения у него не было.  Он  был  убежден,  что  жизнь  человеческая
кончается  безвозвратно  и  после  смерти  каждый  растворяется   в   вечном
круговороте жизни. То было глубокое возмущение его "я",  которое  не  хотело
умирать. Какое счастье начать новую жизнь где-то там, среди звезд, вместе  с
родными и друзьями! Как сладостно думать умирая, что  ты  вернешься  к  тем,
кого любил когда-то! Как отрадны были бы поцелуи свидания и  как  безмятежна
новая жизнь для тех, кто  стал  бессмертным!  Он  жестоко  страдал  от  всех
благочестивых обманов, к которым религия прибегает из жалости, чтобы  скрыть
от малых сих страшную истину. Нет, все кончится со смертью, никто из любимых
нами не воскреснет, мы расстанемся навсегда. О,  навсегда,  навсегда!..  Это
страшное слово уносило его мысли в беспредельную пустоту.
     Как-то утром, стоя в тени тисов, Лазар увидел священника, работавшего у
себя в огороде, отделенном  от  кладбища  только  низкой  стеной.  В  старой
рабочей куртке и деревянных башмаках, он  собственноручно  вскапывал  грядку
под капусту; лицо его огрубело от резкого морского ветра,  шея  загорела  на
солнце; он походил на старого крестьянина, возделывающего свой жалкий клочок
земли. Живя на нищенское жалованье, в этом заброшенном селении, где он редко
получал плану за требы, аббат умер бы с голоду, если бы не выращивал овощи в
огороде. Его небольшой заработок уходил на подаяния; жил он один, и хотя ему
прислуживала крестьянская девчонка, частенько случалось, что он сам  готовил
себе пищу. В довершение всех бед земля на этих утесах  никуда  не  годилась,
ветер губил салат, и на каменистой почве, с которой аббат неустанно боролся,
родился только чахлый лук. И все же аббат прятался,  когда  надевал  рабочую
куртку, чтобы прихожане не смеялись над своим  пастырем.  Лазар  хотел  было
уйти; вдруг он увидел, что священник вынул из кармана трубку, туго набил ее,
уминая табак большим пальцем, и стал раскуривать, громко чмокая губами. Он с
наслаждением сделал несколько затяжек,  но  тут,  в  свою  очередь,  заметил
молодого  человека.  Растерявшись,  он  хотел  спрятать  трубку,  но   потом
засмеялся и крикнул:
     - Что, вышли прогуляться?.. Зайдите ко мне, посмотрите мой сад.
     Когда Лазар подошел, он весело добавил:
     - Ну как, застали меня на месте преступления? У меня больше нет никакой
услады, друг мой, и, думаю, бог на меня за это не прогневается.
     Аббат продолжал курить, шумно выпуская дым и вынимая  трубку  изо  рта,
лишь когда обращался к  Лазару  с  несколькими  словами.  Он  завел  речь  о
вершмонском священнике: вот счастливчик! У него  прекрасный  саде  настоящей
плодородной землей! И подумать, как нелепо  складывается  жизнь:  этот  кюре
никогда даже грабли в руки не берет! Затем аббат Ортер  стал  жаловаться  на
свой картофель: почва для него тут как будто подходящая, а вот уж второй год
картофель родится плохой.
     - Я не хочу вам мешать, - сказал Лазар. - Продолжайте вашу работу.
     Аббат тотчас взялся за лопату.
     -  Правда,  нужно  поработать...  Скоро  придут  мальчишки   заниматься
катехизисом, а мне хотелось бы до тех пор покончить с этой грядкой.
     Лазар сел на гранитную скамью, - старый надгробный камень, прислоненный
к невысокой кладбищенской ограде. Он смотрел, как аббат Ортер выкидывает  из
земли камни, слушал высокий голос и бесхитростные речи  старого  ребенка,  и
ему захотелось быть таким же бедным и простым, с таким же бесхитростным умом
и  спокойной  плотью.  Видно,  епископат  считал  этого  добряка  уж   очень
недалеким, если дал ему состариться в таком жалком приходе.  Впрочем,  аббат
принадлежал к числу лишенных честолюбия людей, которые никогда не жалуются и
довольны, если у них есть кусок хлеба и вода для питья.
     - А ведь невесело жить среди  этих  крестов...  -  невольно  проговорил
молодой человек.
     Удивленный священник бросил работу.
     - Почему это - невесело?
     - Да так: всегда у вас смерть перед глазами, - она вам, верно, и  ночью
снится?
     Аббат вынул трубку изо рта и медленно сплюнул.
     - По правде сказать, я об этом никогда  не  думал...  Все  мы  в  руках
божьих.
     Он снова взялся за работу и, нажав на лопату ногой, разом всадил  ее  в
землю. Вера защищала аббата от страха,  он  не  выходил  за  пределы  своего
катехизиса: люди умирают и отправляются на небо.  Что  может  быть  проще  и
убедительнее? Он упрямо улыбался; для этого недалекого  человека  достаточно
было твердой веры в спасение.
     С этого дня Лазар чуть не каждое утро заходил к  аббату  в  огород.  Он
садился на камень, смотрел, как священник возится со своими  овощами,  и  на
него находило забвение; вид простодушного, наивного человека, который  живет
на доходы от кладбищенской земли, нисколько не страшась  смерти,  успокаивал
его. Почему бы ему не сделаться  таким  же  ребенком,  как  этот  старик?  В
глубине души у него зародилась надежда пробудить свою угасшую веру в беседах
с этим простаком, чье безмятежное невежество приводило Лазара в  восхищение.
Он тоже приносил с собой трубку, оба курили и толковали о гусеницах, которые
обсыпали салат, или о  том,  что  навоз  нынче  подорожал.  Священник  редко
говорил о боге, приберегая веру для своего личного  спасения.  Опыт  старого
исповедника приучил его к терпимости: люди делают  свое  дело,  а  он  будет
делать свое. Тридцать лет он тщетно обращал своих  прихожан  на  путь  веры,
теперь же только строго выполнял, свои обязанности;  будучи  расчетлив,  как
истый крестьянин, он считал, что всякое доброе дело следует начинать с себя.
Со стороны этого юноши очень мило, что он заходит каждый день, и  аббат,  не
желая надоедать ему и не умея спорить с его столичными  идеями,  предпочитал
занимать его нескончаемым разговором о своем огороде. А у молодого  человека
в голове гудело от всей этой ненужной болтовни, и ему порой казалось, что он
возвращается к счастливому  невинному  возрасту,  когда  человек  ничего  не
боится.
     Но утро проходило, а вечером Лазар возвращался к себе в комнату  все  с
той же мыслью о матери и по-прежнему не решался гасить лампу.  Вера  умерла.
Однажды они сидели с аббатом Ортером на скамье и курили. Вдруг  за  грушевым
деревом послышался шум шагов, и аббат  быстро  спрятал  трубку.  Это  Полина
пришла за Лазаром.
     - Приехал  доктор  Казэнов,  -  сказала  она,  -  и  я  пригласила  его
завтракать. Идем сейчас домой, хорошо?
     Она улыбнулась, заметив, как аббат спрятал трубку. Священник тотчас  же
вытащил ее и  добродушно  рассмеялся,  как  бывало  всякий  раз,  когда  его
заставали за курением.
     - Это просто глупо, - проговорил он. - Можно подумать, будто я совершаю
преступление... Чего там, уж я закурю при вас!
     - Знаете что, господин кюре, - весело заговорила Полина, - идемте к нам
завтракать вместе с доктором, а трубку выкурите за десертом.
     Священник просиял и воскликнул:
     - Отлично, согласен!.. Идите  вперед,  а  я  только  надену  сутану.  И
прихвачу с собой трубку, честное слово!
     Это был первый завтрак, за которым в столовой  вновь  послышался  смех.
Аббат Ортер курил за десертом, что развеселило всех собеседников; но он  так
добродушно наслаждался своей трубкой, что это  вскоре  уже  казалось  вполне
естественным. Шанто много ел; он успокоился и повеселел, вновь  почувствовав
в доме дыхание жизни. Доктор Казэнов рассказывал разные истории о дикарях, а
Полина сияла, радуясь этому шуму, который, быть может,  развлечет  Лазара  и
прогонит его мрачные мысли.
     С этих пор девушка решила возобновить субботние  обеды,  прекратившиеся
со смерти тетки. Священник и доктор являлись аккуратно, и вскоре  наладилась
прежняя жизнь. Все шутили, вдовец хлопал себя по коленям,  уверяя,  что,  не
будь этой проклятой подагры, он пустился бы в пляс, - уж он показал бы,  что
еще способен веселиться. И только сын сидел хмурый, говорил с  раздражением,
внезапно вздрагивая среди этой шумной болтовни.
     В один из таких субботних вечеров,  когда  уже  подали  жаркое,  аббата
Ортера позвали к, умирающему. Он не допил своего стакана и ушел,  не  слушая
доктора, который был у этого больного перед обедом и  кричал  вслед  аббату,
что тот все равно не застанет его в живых. В этот  вечер  священник  выказал
такое умственное убожество, что даже Шанто заметил, как только он ушел:
     - Бывают дни, когда он не блещет умом...
     - Я бы хотел быть  на  его  месте...  -  резко  возразил  Лазар.  -  Он
счастливее нас.
     Доктор засмеялся.
     - Все может быть. Но Матье и Минуш  тоже  счас