а не убил его.
     - Боже мой, как я страдаю! - повторял Шанто. - Точно собаки грызут  мне
ногу.
     И он метался на постели, пристраивая свою  ногу  то  так,  то  эдак,  в
надежде облегчить свои муки. Но приступ не  прекращался,  боли  усиливались,
каждое движение заставляло его жалобно стонать. Вскоре стоны превратились  в
непрерывный рев. Боли не давали больному опомниться, его бросало то  в  жар,
то в холод и томила палящая жажда.
     В это время в комнату неслышно вошла Полина. Стоя  возле  постели,  она
серьезно, без слез смотрела на дядю. Г-жа Шанто, раздраженная воплями  мужа,
совершенно растерялась.  Вероника  хотела  было  поправить  одеяло,  тяжесть
которого была для больного невыносима, но, едва она коснулась лишь его края.
своими грубыми ручищами, Шанто закричал еще громче, умоляя не  трогать  его.
Вероника вызывала у него ужас, он утверждал, что она швыряет его,  как  узел
грязного белья.
     - Тогда нечего меня звать, - злобно огрызнулась она, выходя из комнаты.
- Если вы гнушаетесь людьми, обходитесь без них!
     Полина тихонько приблизилась к постели, детские пальцы  легко  и  ловко
отвернули одеяло. Шанто почувствовал минутное облегчение и принял ее услуги.
     - Спасибо, крошка... Поправь вон ту складку. В ней,  наверное,  пятьсот
фунтов. О, только не так быстро, я боюсь!
     Однако боль возобновилась, стала еще сильнее. Когда г-жа  Шанто  начала
было прибирать в комнате, подняла шторы, поставила чашку на  ночной  столик,
больной рассердился:
     - Перестань ходить, прошу тебя, все кругом дрожит...  Каждый  твой  шаг
для меня, как удар молота.
     Жена даже  не  пыталась  извиниться  или  успокоить  его.  Этим  всегда
кончалось, его оставляли мучиться одного.
     - Пойдем, Полина, - только и сказала она. - Ты видишь, дядя не  выносит
нашего присутствия.
     Но Полина осталась. Она  ступала  так  осторожно,  что  ее  ножки  едва
касались паркета. С этой минуты она не отходила от больного,  а  тот,  кроме
нее, никого не пускал к себе  в  комнату.  "Мне  бы  легкий  ветерок  вместо
сиделки", - говаривал он. А у Полины был дар угадывать и облегчать муки, она
предупреждала малейшие желания дяди, оберегала его от слишком резкого  света
в спальне, подносила ему чашку с овсяным отваром, которую Вероника  подавала
в  дверь.  Несчастного  старика  успокаивало  ее  присутствие,  он  умиленно
смотрел, как она сидит на стуле возле кровати, не сводя с него своих больших
глаз, сияющих состраданием. Он старался развлечься, рассказывая девочке  про
свои терзания.
     - Вот сейчас у меня такое чувство, будто мою ногу  режут  тупым  ножом,
отделяют косточку за косточкой, и при этом, честное слово, мне кажется,  что
ее горячей водой поливают.
     Затем характер боли изменялся:  точно  железное  кольцо  сжимало  ногу,
мускулы напрягались, как натянутые струны скрипки, готовые  лопнуть.  Полина
сочувственно слушала; ей, казалось, все было понятно, и она  кротко  внимала
жалобам и крикам дяди, думая только об его  выздоровлении.  Она  радовалась,
когда в промежутке между двумя воплями ей удавалось вызвать улыбку  на  лице
Шанто.
     Когда наконец приехал доктор Казэнов, он пришел в восторг от  Полины  и
звонко чмокнул в голову маленькую сиделку. Это был  мужчина  лет  пятидесяти
четырех, сухой и крепкий. Прослужив тридцать лет флотским врачом, он вышел в
отставку и поселился в Арроманше, в доме, доставшемся ему по  наследству  от
дяди. С тех пор, как доктор Казэнов вылечил г-жу Шанто от растяжения связок,
он стал другом всей семьи.
     - Ну вот, я опять у вас! - сказал он. - Прикатил пожать вам руку. Но вы
знаете, что в остальном я могу сделать не больше, чем эта  девочка.  Дорогой
мой, когда у вас наследственная подагра и когда вам перевалило за пятьдесят,
надо  смириться.  К  тому  же  вас   окончательно   доконали   всеми   этими
снадобьями... Единственное средство - терпение и фланель, вы сами знаете!
     Доктор любил выдавать себя за скептика. За  тридцать  лет  практики  на
глазах у него умерло столько несчастных под всеми широтами  и  от  всяческих
болезней, что он составил себе весьма скромное мнение о медицине. Чаще всего
он предоставлял жизни самой постоять за себя. Однако он  осмотрел  распухший
палец  на  ноге,  лоснившийся  и  багровый,  затем   ощупал   колено,   куда
перекинулось воспаление; на кончике правого уха доктор обнаружил  твердый  и
белый бугорок.
     - Доктор, - простонал больной, - неужели вы не облегчите мои страдания?
     Лицо Казэнова стало серьезным. Его заинтересовал бугорок на  ухе,  этот
подагрический узел. Новый симптом  болезни  вернул  ему  утраченную  веру  в
медицину.
     - Бог мой! - пробормотал он. -  Попробую  прописать  щелочь  и  соли...
Болезнь, очевидно, становится хронической.
     Затем он рассердился:
     - Вы сами тоже виноваты! Не соблюдаете  режим,  который  вам  указан...
Никакого моциона, вечно в кресле... и держу пари, что вы опять пили  вино  и
ели мясо... Ведь правда? Признайтесь, ели вы что-нибудь возбуждающее?
     - О, всего только маленький кусочек паштета, - робко признался Шанто.
     Доктор воздел руки, словно  призывая  в  свидетели  силы  небесные.  Он
вытащил из  карманов  своего  широкого  сюртука  несколько  склянок  и  стал
приготовлять микстуру. Местное лечение ограничилось тем, что доктор  обложил
ногу и колено ватой,  а  сверху  забинтовал  клеенкой.  Уезжая,  доктор  дал
указания по уходу  за  больным  Полине:  каждые  два  часа  ложку  микстуры;
овсяного отвара, сколько больной пожелает, но главное - строжайшая диета!
     - Разве можно удержать его от  еды?  -  сказала  г-жа  Шанто,  провожая
доктора.
     - Нет, нет, тетя, вот увидите, он будет умником,  -  осмелев,  вставила
Полина. - Он будет меня слушаться.
     Казэнов с добродушной усмешкой поглядывал на разумное личико Полины. Он
опять расцеловал ее в обе щеки.
     - Девчурка создана для того, чтобы заботиться о других... -  проговорил
он, бросив на нее проницательный взгляд, как будто ставил диагноз.
     Шанто кричал целую неделю. Едва стала проходить левая нога, как  начала
болеть правая,  и  страдания  возобновились  с  удвоенной  силой.  Весь  дом
трепетал. Вероника заперлась на кухне, чтобы не слышать  криков;  даже  г-жа
Шанто и Лазар иногда уходили из дому, их нервы не выдерживали. Только Полина
не покидала комнаты, где ей приходилось бороться с  капризами  больного,  во
что бы то ни стало требовавшего себе котлету, вопившего, что он голоден, что
доктор Казэнов  осел,  неспособный  его  вылечить.  Ночью  боли  становились
особенно мучительными. Полина опала часа два-три самое большее. Несмотря  на
это, она вела себя молодцом; трудно  было  представить  себе  более  крепкую
девочку. Г-жа Шанто почувствовала облегчение и в конце концов приняла помощь
ребенка, водворившего в доме покой. Наконец наступило выздоровление.  Полина
снова была свободна, между ней и Лазаром завязалась тесная дружба.
     Сначала они проводили время  в  просторной  комнате  Лазара.  Он  велел
сломать перегородку и занял таким  образом  половину  помещения  на  третьем
этаже.  В  углу  за  старинными,  порванными  ширмами  скрывалась  небольшая
железная, кровать. У стены стояли некрашеные деревянные полки  с  книгами  -
около тысячи томов, среди них  классики  и  разрозненные  томики  сочинений,
обнаруженные Лазаром на чердаке их дома в Кане и перевезенные в  Бонвиль.  У
окна помещался старинный нормандский шкаф громадных  размеров,  заставленный
множеством удивительных предметов; тут  была  коллекция  минералов,  старые,
вышедшие из употребления инструменты, сломанные детские игрушки.  В  комнате
стоял также рояль, над которым висели рапиры и маска для  фехтования;  кроме
огромного круглого стола, имелся еще  старинный  стол  для  черчения,  очень
высокий и до того заваленный бумагами, рисунками, коробками  из-под  табака,
курительными трубками, что на нем негде было писать.
     Попав в этот хаос, Полина пришла в восторг. Целый месяц у нее  ушел  на
изучение комнаты, и каждый день она делала новые открытия: вот "Робинзон"  с
гравюрами, найденный среди книг, вот сломанный  паяц,  выуженный  ею  из-под
шкафа.
     Едва встав с постели, девочка бежала в комнату кузена  и  располагалась
там; она приходила туда и после обеда, - словом, жила в ней. Лазар с первого
же дня относился к Полине как к мальчику, младшему братишке, который  моложе
его на девять лет; и этот маленький товарищ с большими  умными  глазами  был
такой веселый, забавный, что Лазар перестал стесняться  его,  курил  трубку,
читал, развалясь в кресле и положив ноги на стол, писал длинные письма, куда
вкладывал цветы. Однако иногда  его  младший  товарищ  становился  отчаянным
озорником. Полина то прыгала на стол,  то  выскакивала  из  дыры  в  ширмах.
Однажды утром Лазар обернулся, не слыша ее голоса,  и  увидел,  что  она,  в
маске для фехтования, с рапирой в  руке,  отвешивает  поклоны  воображаемому
противнику. Если же Лазар покрикивал на нее, призывая к порядку, или  грозил
выгнать вон, то  начиналась  дикая  возня;  оба  взапуски  бегали,  прыгали,
опрокидывая мебель. Она кидалась к нему, висла у него на шее, он  кружил  ее
вокруг себя, юбки Полины разлетались  по  воздуху,  и  она  была  похожа  на
заведенный волчок. Лазар сам становился с нею мальчишкой, и  оба  заливались
беззаботным детским смехом.
     Затем они увлеклись игрой на рояле. То был старинный инструмент  Эрара,
выпуска тысяча восемьсот десятого года, на котором девица Эжени де Ла Диньер
пятнадцать лет давала уроки музыки. В его потертом лакированном  корпусе  из
красного дерева струны звучали глуховато, словно  отдаленный  певучий  стон.
Лазар не добился от матери нового рояля и во всю мочь барабанил по  клавишам
старого, тщетно пытаясь извлечь из него романтические созвучия, звеневшие  у
него в голове; он усвоил привычку  дополнять  игру  пением,  чтобы  получить
желаемый   эффект.   Страстно   увлекаясь   музыкой,   Лазар   вскоре   стал
злоупотреблять терпением Полины. Он нашел в ней постоянную слушательницу и в
послеобеденные часы исполнял перед  кузиной  весь  свой  репертуар  -  самые
сложные вещи, какие только существовали  в  музыке  того  времени,  особенно
произведения Берлиоза и Вагнера, еще не  нашедшие  себе  признания.  Сначала
Лазар напевал сквозь зубы, затем во  весь  голос,  помогая  работе  пальцев.
Полине было очень скучно, но она терпеливо слушала, боясь огорчить кузена.
     Сумерки часто  заставали  их  за  роялем.  Лазар,  опьяненный  музыкой,
делился с нею  своими  грандиозными  замыслами:  он  тоже  будет  гениальным
музыкантом, что бы ни говорила мать  и  все  другие.  Еще  в  канском  лицее
преподаватель музыки был поражен его музыкальным дарованием и  пророчил  ему
славу. Лазар тайком изучил  композицию,  а  теперь  работал  самостоятельно,
задумал симфоническую поэму "Земной рай". У него даже был готовый отрывок  -
"Адам и  Ева,  изгнанные  из  рая  херувимом",  торжественно-скорбный  марш,
который он как-то вечером согласился сыграть Полине. Девочка  его  одобрила,
музыка ей очень понравилась. Однако  она  спорила  с  Лазаром,  говоря,  что
сочинять красивую музыку, разумеется, приятно, но не  умнее  ли  послушаться
родителей и стать префектом или судьей? Разлад между матерью и сыном огорчал
всю семью. Сын говорил о поездке в Париж и о  поступлении  в  консерваторию,
мать требовала, чтобы он до  октября  выбрал  себе  какую-нибудь  профессию,
подобающую молодому человеку из хорошей семьи. Полина поддерживала  тетку  и
со свойственным ей  спокойствием  заявила  однажды,  что  берется  уговорить
кузена. Все над этим посмеялись,  а  Лазар  в  негодовании  шумно  захлопнул
крышку рояля, назвав Полину "пошлой мещанкой".
     Они были в ссоре  три  дня,  затем  помирились,  и,  чтобы  расположить
девочку к музыке, Лазар вздумал учить ее играть. Он ставил ей  руку,  часами
заставлял разучивать гаммы.  Но  его  возмущала  ее  неспособность  увлечься
музыкой. Полина во время игры непрерывно  шалила,  она  забавлялась,  пуская
бегать по клавишам Минуш,  лапки  которой  извлекали  дикие  звуки;  девочка
уверяла, будто кошка исполняет пресловутую сцену изгнания из "Земного  рая",
чем ей удавалось рассмешить даже самого композитора. Тогда снова  начиналась
дикая потеха, Полина висла у Лазара еа шее, он кружил ее по  комнате,  Минуш
тоже принимала участие в игре, прыгая со стола на шкаф. Матье же к  игре  не
допускался, - уж очень бурно он проявлял свой восторг.
     Однажды Лазар, разозлившись, напустился, как обычно, на Полину:
     - Убирайся от меня, пошлая мещанка! Пусть  мама  обучает  тебя  музыке,
если хочет!
     - Да твоя музыка ни на что не нужна! - напрямик отрезала Полина.  -  На
твоем месте я бы стала доктором.
     Лазар посмотрел на нее негодующим взором. Доктором! Вот новость! С чего
это взбрело ей в голову? Он был так увлечен, с таким пылом предавался  своей
страсти, что, казалось, она должна была сокрушить все преграды.
     - Помни, - вскричал он, - если мне помешают стать музыкантом, я покончу
с собой!
     Лето ускорило выздоровление Шанто. Полина была теперь свободна и  могла
гулять вместе с  Лазаром.  Большая  его  комната  пустовала,  теперь  друзья
резвились  на  просторе.  В  первые  Дни  они   довольствовались   террасой,
обсаженной чахлыми кустами тамариска, загубленными морским  ветром.  Вскоре,
однако, они захватили в свое владение весь двор, оборвали  цепь  у  колодца,
распугали десяток тощих  кур,  питавшихся  кузнечиками,  вздумали  играть  в
прятки на конюшне и в пустом каретном сарае, где от их беготни  обваливалась
штукатурка. Затем они перебрались в огород -  сухой  клочок  земли,  который
Вероника мотыжила  по-крестьянски;  четыре  грядки,  засеянные  безвкусными,
толстокожими овощами, были  обсажены  грушевыми  деревьями  с  искалеченными
обрубками вместо ветвей и стволами, согнувшимися под  напором  все  того  же
северо-западного ветра. Отсюда через небольшую калитку Лазар и Полина  вышли
однажды прямо на скалы; над ними было открытое небо, в глаза смотрел морской
простор. Полину  по-прежнему  тянуло  к  этой  беспредельной  водной  глади,
теперь, в лучах июльского солнца, такой прозрачной и  мирной.  Это  было  то
самое море, которое глядело в окна их дома. Но до  сих  пор  Полина  еще  не
приближалась к нему. Новый мир предстал перед ней  с  той  минуты,  как  она
вместе с Лазаром очутилась на  уединенном  взморье,  в  его  кипящей  жизнью
тишине.
     Что за чудесные открывались приключения! Как ни  доверяла  благоразумию
Полины г-жа Шанто, она все же ворчала, стараясь удержать  их  дома.  Поэтому
они никогда не проходили двором, где могли попасться на  глаза  Веронике,  а
пробирались через огород и затем  пропадали  до  самого  вечера.  Вскоре  им
наскучили прогулки вокруг церкви, на  кладбище,  обсаженном  тисами,  да  на
жалком огороде священника.  За  неделю  они  обошли  также  весь  Бонвиль  с
тридцатью  хижинами,  лепившимися  у  скал,  осмотрели  мель,  куда   рыбаки
вытаскивали свои лодки. Интереснее всего было уйти далеко, по  обнажившемуся
во время отлива морскому дну, спустившись со скалистого берега. Ноги ступали
по мягкому песку, где стлались водоросли и быстро  ползали  крабы.  Лазар  и
Полина перескакивали с камня на  камень,  обходя  ручейки  прозрачной  воды,
полные копошащихся креветок. Они руками  ловили  рыбу,  собирали  ракушки  и
поедали их сырыми,  без  хлеба.  Иногда  им  попадались  странные  существа,
которые Полина приносила  домой  в  носовом  платке:  то  камбала,  случайно
заплывшая сюда, то небольшой омар, замеченный в глубине расселины.  Но  море
наступало на них, порой Полина  и  Лазар,  застигнутые  приливом,  играли  в
кораблекрушение и, словно  выброшенные  на  берег  путешественники,  ютились
где-нибудь на рифе, выжидая, пока вода спадет. Они упивались  этой  игрой  и
приходили домой, вымокшие до нитки, с всклокоченными от ветра волосами.  Оба
до того привыкли к вольному соленому ветру, что по вечерам, сидя в комнате у
лампы, жаловались на духоту.
     Но главным их удовольствием стало купание. Берег в этой  местности  был
каменистым и не привлекал дачников из Кана и Байе, В то время как  побережье
Арроманша ежегодно застраивалось новыми дачами,  в  Бонвиле  вовсе  не  было
видно любителей морского купания. На расстоянии  километра  от  поселка,  по
направлению к Пор-ан-Бессэну, Лазар и Полина  открыли  прекрасный  уголок  -
небольшую бухту с золотистым песчаным  дном,  лежавшую  между  двумя  рядами
скал. Они назвали ее "Бухтой Сокровищ", потому  что  здесь  пустынное  море,
казалось, катило  золотые  монеты.  Тут  они  чувствовали  себя  свободно  и
раздевались без стеснения. Лазар, продолжая разговаривать,  отворачивался  и
расстегивал свой костюм. Полина, на  секунду  придержав  зубами  край  своей
рубашки, оставалась в одних коротких шерстяных штанишках, как мальчик. Лазар
за неделю выучил ее плавать. Она оказалась гораздо послушнее и  переимчивее,
нежели за роялем, и поражала Лазара отчаянной смелостью,  из-за  которой  ей
пришлось немало наглотаться морской воды. Когда же мощная волна  бросала  их
друг на друга, то  сама  молодость  звенела  смехом  из  прохладной  соленой
купели. Они выходили из нее с кожей, блестящей  от  соли,  сушили  на  ветру
голые плечи, и не было числа их проказам. Это было еще веселее рыбной ловли.
     Время шло, наступил август, а Лазар все еще не принял никакого решения.
Полина в октябре должна была уехать в один из пансионов в Байе. Часто,  лежа
на песке, блаженно усталые после купания, они степенно  рассуждали  о  своих
делах. Девочке все-таки удалось пробудить в нем интерес к медицине,  уверяя,
что, будь она сама мужчиной, она с увлечением занялась бы этой  наукой;  что
может быть лучше, чем исцелять людей? Как раз в ту неделю работа над "Земным
раем" шла хуже, и Лазар начал сомневаться в своем музыкальном даровании. Да,
конечно, ведь и в мире медиков были великие люди;  ему  вспомнились  славные
имена Гиппократа {Гиппократ (ок. 460-377 до н. э.)  -  выдающийся  греческий
врач и естествоиспытатель, один  из  основоположников  античной  медицины.},
Амбруаза Парэ {Парэ, Амбруаз (1517-1590) -  знаменитый  французский  хирург,
ввел перевязку сосудов при ампутациях вместо прижигания раскаленным железом,
разработал методы лечения огнестрельных ранений и др.} и многих других. Но в
один прекрасный  день  Лазар  в  восторге  объявил,  что  теперь-то  создаст
настоящий шедевр; его "Рай" - чушь, он уничтожил эту вещь и пишет  "Симфонию
Скорби", уже написал одну страницу, где в чудесных звуках изливаются  жалобы
обреченного человечества, взывающего к небу; он  использовал  марш  "Адам  и
Ева", переделав его в "Шествие Смерти". Целую неделю  его  воодушевление  не
уменьшалось и даже возрастало с  каждым  часом;  по  замыслу  Лазара,  новая
симфония должна была охватить все мироздание. Прошла еще неделя, и маленькая
подруга Лазара однажды вечером с великим удивлением услышала от него, что он
все же готов ехать в Париж изучать медицину. Лазар  рассчитывал,  что  таким
образом приблизится к консерватории; нужно  сначала  поехать,  а  там  видно
будет.
     Для г-жи Шанто его выбор был большой радостью. Конечно,  она  предпочла
бы видеть сына на государственной службе, в магистратуре или в министерстве;
но врачи тоже люди почтенные, зарабатывают уйму денег.
     - Да ты просто волшебница! - говорила она, обнимая Полину. - Ах, милая,
ты с лихвой воздаешь нам за то, что мы взяли тебя в нашу семью!
     Все было решено. Отъезд Лазара назначили на первое октября. В  сентябре
друзья возобновили прогулки с еще большим жаром,  -  им  хотелось  достойным
образом завершить свою привольную летнюю жизнь.  Забыв  все  на  свете,  они
снова проводили целые дни до самой ночи на песчаном берегу "Бухты Сокровищ".
     Однажды вечером, лежа рядом, они смотрели, как на бледнеющем