ей,
бегающих на  фоне  огня.  Горел  двигатель. Капот  был  откинут.  Я  схватил
огнетушитель и  побежал к машине. Пламя  сбивали снегом,  водой, два  пустых
огнетушителя валялись рядом. Я крутанул ручку, перевернул колбу, и несильная
струйка вырвалась из огнетушителя и пропала в огне.
     Было страшновато.
     - Отходи, отходи, рвануть может! Пожарников надо вызывать...
     Два парня вышвырнули снег из ведер на шипящий двигатель и отбежали.
     Был  соблазн  бросить  огнетушитель  и отбежать  -  пламя и  не  думало
уменьшаться.  Но я достоял  до  конца, и  что  удивительно  - пламя погасло.
Оборвалась струйка, и погасло пламя. Видимо, выгорел бензин в карбюраторе, а
дальше огонь не пошел.
     Я  бросил пустой  баллон  и  пошел  в свою  будку  отмечать  путевки  и
выпускать машины за ворота. И был горд собой, что стоял один против  горящей
машины и загасил пламя. Теперь я понимаю тот азарт, который толкает людей на
разного рода "подвиги": спасать колхозные трактора (да мать их ети, миллионы
на ветер  пускаем!) и т.п. Раньше,  читая, подобные сообщения, осуждал такую
отвагу. Теперь понял - азарт сильнее нас.

     25 января 1988 года. Гараж.
     Вчера праздновали день рождения Ольги.
     Ольга уже  два месяца  ежедневно  ходит босиком по снегу  и  обливается
холодной водой. Молодец. Решила жить по методу Порфирия Иванова.
     Сначала  она выходила  босиком на  балкон и  глубоко дышала.  Потом  мы
закрыли  балкон на зиму,  и она  стала выходить на улицу. Постоит вечерком в
накинутой  на рубашку  шубе,  подышит  глубоко,  скинет тапочки  и пройдется
босиком по  снежку.  И поднимается  в  квартиру, лезет в  душ. Блаженствует.
Каждый вечер без пропусков.
     Несколько раз ее видели соседи.  Она  здоровалась, никак не комментируя
свое необычное поведение. Лестница у нас тихая, почти никого не знаем, но со
всеми здороваемся. Вскоре  я стал замечать,  что со  мной стали  здороваться
как-то участливо, жалеючи.  Бабульки, когда  мы возвращались с  Максимом  из
садика,  пытались  заговаривать с нами и расспрашивать о  житье-бытье. Ольгу
тоже  стали вежливо  расспрашивать  о жизни, подбадривать  словами  типа: "В
жизни всякое бывает, пройдет. Вот у Клавки из двадцатой квартиры мужик  тоже
пил, гонял ее по ночам, а потом и повесился. Она за офицером сейчас замужем.
Он ее с ребенком взял".
     Мы с Ольгой сделали вывод, что дворовая общественность растерялась и не
знает, как расценить ее систематические выходы в ночной рубашке на улицу. То
ли помешательство, то ли муж гоняет.
     Ольга шьет. С 1-го февраля она  берет патент на шитье на 11 месяцев, до
конца года.
     Я бегаю по Смоленскому кладбищу, но не систематически.

     Коля Третьяков привез на буксире своей "технички" поломавшийся "камаз".
Я написал заявку на ремонт -  накрылось сцепление. Написал, конечно, не так,
как сказал водитель, а культурненько - "Ремонт сцепления". Сели пить с Колей
и водителем  горячий чай. Сторож  где-то бродит. Водитель  попил,  сполоснул
стакан и побежал к машине - разбираться.
     Мы с  Колей кайфуем - сигареты, чаек, бутерброды.  Все машины в гараже,
ворота заперты.
     Коле предложили занять  должность инженера  по безопасности движения. У
него за плечами автомобильный техникум (заочное отделение). Но Коля думает.
     Есть плюсы и есть минусы.
     Главный  минус  -   зарплата.  И  неопределенный  круг  обязанностей  -
болтаться по гаражу  и доставать водителей, как это делал Аркадьич, Коля  не
может  и  не хочет.  Он вырос в  этом гараже и  всех знает. Учился вместе  с
начальником  в  техникуме, помогал ему  делать контрольные работы. Тогда они
еще были простыми шоферами на бортовых "зисах", возили отходы с овощебазы на
свалку.
     Главные плюсы: успокоится жена, что Коля стал,  наконец, начальником; и
-  он  перестанет копаться с надоевшей старой  "техничкой".  Сменщик Валерка
манкирует ремонтом и взваливает все на Колю - ты, дескать, у нас  старший, а
я могу только гайки у колес крутить.
     Я кайфую  вдвойне  -  знаю, что  после чая Коля расскажет что-нибудь из
своей жизни. И точно...
     В шесть лет Коля оставался дома за старшего и топил  печки в деревянном
доме.  Они  жили  тогда в Лисьем носу,  мать приходила с работы поздно, брат
учился в  десятом  классе, сестра жила в городе и училась в институте.  Отец
появлялся редко.
     Они держали  козу. Утром  мать доила ее,  оставляла  банку с  молоком у
соседей, и Коля шел к ним (старый дед) - они выдавали ему  кружку  молока  и
кусок хлеба.
     Все время хотелось есть - 1953 год.
     Потом отец зарезал  козу, а ее голову с рогами укрепил  на рукомойнике.
Каждое утро Коля с опаской шел умываться: "Живая она  или  не живая? А вдруг
боднет?"
     Хотелось есть, надо  было  топить печки, их  в доме  было две, квартира
была в виде буквы "П". Вечером Коля закрывался тулупом и ждал с работы мать.
     Однажды  он  пошел в поисках еды по приятелям. Нигде ничем не  угощали.
Завернул к Юрке. У них готовился стол для  гостей  - чей-то день рождения. В
комнате стояла миска с вареными яйцами. Коля глотал  слюну и  не мог отвести
от них глаз.  Он услал за чем-то приятеля в сарай и стащил два  яйца.  Затем
вышел на улицу и  тут же, у крыльца,  принялся глотать яйца. Вышла  хозяйка.
Коля  успел отвернуться и  доел последнее  яйцо.  Она  попросила  сходить  в
магазин и дала деньги - Юрка куда-то пропал.
     Коля  пошел,  а когда  вернулся, его  привели в комнату,  где собрались
взрослые,  и стали ругать  за  яйца, а потом выгнали. Особенно  старались  в
ругани отец Юрки с братом и даже порывались отлупить Колю.
     Коля  пришел  домой, зарылся в тулупчик и стал ждать мать. Мать  пришла
поздно и спросила: "Как дела, Николай?"
     Коля  сказал, что печки  он протопил, в  доме тепло.  А потом рассказал
матери про  яйца и заплакал.  Мать сказала, что она  уже знает про это. Коля
ждал, когда же его будут бить, но мать его не тронула.
     "Я  с тех пор к  чужому пальцем ни разу не притронулся", -  сказал Коля
Третьяков.
     И я ему верю.

     Сегодня день рождения  Владимира Высоцкого, ему было бы 50  лет. В 1987
году ему посмертно присудили Госпремию.
     Говорят  и  пишут  о  нем  много.  По  телевизору  передача  про  него,
показывали  его  квартиру, экскурсию  вела мать.  В  No1 "Невы" его "Роман о
девочках", неоконченный. Прочитал.
     Марина  Влади выпустила во Франции книгу воспоминаний, где  ругает Евг.
Евтушенко и Андрея Вознесенского за то, что они не помогли ему напечататься.
Вознесенский  в газете "Труд" оправдывается,  говорит,  что  она  многого не
знает, дескать, время было такое, и даже  его, Вознесенского, стихи печатали
плохо, не говоря уже о Высоцком.
     Короче, суета вокруг этого юбилея и ажиотаж. Все стали его друзьями.
     "Я не люблю манежи и арены - там миллион меняют по рублю..."
     Лежит у меня интервью с ним, взятое подпольно  после концерта во Дворце
моряков в 1974 году, и его автограф. Никто не захотел тогда  напечатать - ни
"Смена", ни "Аврора",  ни "Советский  водник" - шарахались и  махали руками:
"убери! убери!" Будет настроение - напишу об этом.

     6 марта 1988 г. Дома.
     Не  работаю  с 5-го  февраля -  уволился.  Шьем  береты.  Я крою, Ольга
строчит  на машинке.  Сдает  их по  патенту  в  магазины, по выходным  ездит
торговать   ими  на   Некрасовский  рынок  -  там  специальные  отделы   для
кооператоров. Береты  идут хорошо. Иногда Ольга привозит  с рынка по 300-350
рублей.
     Береты  случились  так.  Мы  пошли  с  Ольгой  в  Эрмитаж  на  выставку
американской  живописи,  стояли  в  уличной  очереди, и  вдруг  Ольга  стала
внимательно поглядывать на одну девицу, словно  пытаясь вспомнить ее. Ничего
не говоря  мне, обошла девицу вокруг  (та стояла  с парнем)  и  вернулась  с
загадочным лицом.
     - Что такое? - спрашиваю.
     - Подожди, подожди, потом скажу. - И вновь пошла к девице.
     Та забеспокоилась - парень показал ей на Ольгу. Я тоже забеспокоился.
     Ольга вернулась.
     - Видишь, -  говорит, - на ней берет?  Это  сейчас  самое модное.  Хочу
попробовать сшить.
     Девица  с  парнем поглядывают  на нас  -  мы на  них. Ольга  прямо-таки
пялится.  Они нервничают,  шепчутся, отвернувшись. Занервничаешь, когда твою
голову сверлят взглядом.
     - Давай, - говорю,  -  подойдем, попросим показать...  Или что там тебе
надо?
     - Мне надо посмотреть, как околыш с тульей совмещается. Да неудобно.
     - Пялиться, - говорю, - еще неудобней. Пошли...
     Девица,  когда  узнала,  почему  Ольга  на  нее  пялилась,  засветилась
гордостью. Сняла берет, дала посмотреть.
     Пришли домой - Ольга кальку  раскатала,  стала делать выкройку. До ночи
сидела  -  ничего  не  получается. Справочник по геометрии для  8-го  класса
достала,  усеченную пирамиду  стала  изучать. Чертила, вырезала,  примеряла,
сшила из своей старой юбки. Я чуть со смеху не упал.
     - Что  ты, -  говорит, -  смеешься! Помог бы лучше!  Надень на себя,  я
посмотрю.
     Пришлось надеть.
     - Ты мне голову своими булавками не повреди. Мне еще этой головой роман
до утра писать.
     -  Не  боись...  Ну-ка,  отойди подальше...  Фу, гадость какая.  Ладно,
снимай, сейчас переделаю.
     Я на  кухне  на  машинке стучу, она в комнате строчит азартно. В четыре
утра - новая примерка. Ничего не получается. И формула не помогает...
     На  следующий  день вместе за геометрию  взялись.  Сложное  это  дело -
выкройки.   Теоретически  понятно,  а  практически   горшки  или  сковородки
получаются. Не  удается раскроить перевернутую усеченную пирамиду с донышком
и околышем. Целый день бились. Легли  спать. Вдруг Ольга  вскакивает, шуршит
бумагами, зовет меня: "Придумала! Вставай, поможешь!" Смотрю - она два листа
ватмана склеила и пирамиду из них свернула.
     - Поднимай вверх руку, держи пирамиду над головой и крутись медленно. А
я со стула карандашом прямую линию по ней поведу.
     Гениально!  Вроде,  как  деталь  в токарном  станке крутится, а  по ней
резцом-карандашом  риску  ведут.  Я кручусь, она стоит  на  стуле и,  прижав
карандаш к носу,  ведет линию.  Провела по пирамиде  две параллельные линии,
развернула  ватман и руки потирает:  "Так, теперь мы это вырежем!" Я  понял,
что спать не придется, и надел брюки.
     К утру два лекала из картона мы сделали. И два берета Ольга сшила.
     И  пошло-поехало!  Я  крою  -  Ольга  строчит на  машинке.  На  ночь  я
перебираюсь на кухню -  пишу роман. Ольга  продолжает шить.  Утром я сплю до
десяти,  потом  крою  по  лекалам (сделал  их  из пластика,  купил  огромные
портновские ножницы), вырезаю донышки, боковины-тульи, околыши... Приходит с
работы Ольга, мы с Максимом  кормим ее обедом, она чуток отдыхает  и садится
за машинку.
     А уволился я  потому, что надоело. И книга скоро выйти должна, и береты
ощутимый заработок дают - мы на пике моды оказались.
     Прощай, гараж! Пустился я в открытое плавание...

     10 марта 1988г.
     Андрей  Смоляров.  сказал  мне  доверительно,  что   меня   записали  в
антисемиты - якобы  я вел соответствующие разговоры в Союзе писателей  среди
друзей.
     Какая чушь...

     17 марта 1988 г.
     Шьем береты. Доходы - 3 000 руб.
     Купили палас в большую комнату за 400 рублей, Максим по нему  ползает и
катает машинки.  Я  лег  рядом, раскинул  руки  и  подумал:  "Сбылась  мечта
идиота".
     Второй  день  пытаюсь  сидеть  за машинкой,  но ничего  не получается -
голова забита другим: купить сукно, раскроить его,  раскроить кожу, съездить
за ней на фабрику  им. Бебеля, приготовить  обед, постирать... Я веду сейчас
хозяйство. Ольга шьет и продает береты на Некрасовском рынке в кооперативном
отделе.
     Отрывки из дневников  академика  Вернадского во вчерашней "Литературной
газете" - интересные мысли.
     Вчера приезжал Толик  Мотальский из Зеленогорска, обедали,  говорили. Я
налил  ему  водки  к  борщу  и  вскоре  пожалел  об  этом.  Ведь  знал,  что
разболтается,  но  так  просилась  стопка водки к  дымящемуся борщу, соленым
груздям  с  лучком, маринованным  помидорам, что  рука  сама  потянулась  за
бутылкой в холодильник. И  голова не смогла ее удержать. В  результате Толик
выпил  всю  бутылку  (не прятать  же ее обратно),  расчихался и раскашлялся,
уронил  очки в добавочную порцию  борща,  поучил меня  жизни, назвал дурой и
уехал дальше  по университетским  друзьям,  заняв  у  меня денег на такси  и
покупку рубероида.

     18 марта 1988г.
     Наш ленинградский писатель Леонов убил  в белорусском  доме  творчества
кагэбэшника.
     Рассказывают, что  накануне  они  выпивали  в  компании,  и  кагэбэшник
говорил,  что  он  давил  и  давить  будет всю  эту  интеллигентскую  мразь,
хвастался, что дескать кого-то даже расстреливал, а на следующее утро Леонов
подошел к  нему и  спросил: "Тебя сейчас убить или потом?"  Тот  отмахнулся:
"Иди ты!.."
     Леонов ударил его скальпелем в шею.
     Так  рассказывают  в Союзе писателей. Лично  я  не  верю - слишком  все
трагически-романтично. Вполне допускаю, что и убитый -  не кагэбэшник. На то
и писатели, чтобы все преподнести в соответствующем тоне.
     Леонов  -  приятель  Суворова  и  Демиденки,  знают  его  и  ребята  из
мастерской прозы. Коля Марков пил с ним и  говорит, что хороший мужик. Я его
не  знал  и книг  не  читал.  Писателя  Леонова  жалко. Готовят общественных
защитников на  процесс, обещают устроить его библиотекарем в лагере. Жалко и
убитого. Кабы не пьянка,  сидели  бы поутру  в  кафе и  вели  мирные беседы.
Теперь один за решеткой, другой в гробу.

     22 марта 1988г.
     Вчера ходили по магазинам и избавлялись от денег. Избавились, но  не до
конца. Мы оба транжиры - деньги жгут нам карманы. Купили Ольге шубу, костюм,
платье и проч.
     В комиссионном  магазине "Фарфор, хрусталь" на Невском, куда мы  зашли,
чтобы купить столовый набор, выступал "дурачок от рождения", как назвала его
кассирша.  Он объявлял цирковые номера и, поклонившись, отходил  в  сторону,
пропуская  воображаемых  исполнителей. Лауреаты,  дипломанты и проч. Называл
фамилии. Походка  легкая и  плавная. Сказали,  что он выступает  там  каждый
день. Продавцы привыкли  к нему  и не  гонят. Он  "работает"  при  выходе из
коридора в торговый зал.
     Вполне может быть, что он оперативник, работает под дурачка. (Сюжет для
рассказа!)
     В пивном баре на канале Грибоедова ("Очки" - там рядом магазин оптики),
несколько лет болтался некий  Володя, мужичок  лет пятидесяти с  нестриженой
бородой и в потертом пиджачке. Его  знал  Джексон, завсегдатай  этого места,
который и привел меня туда в 1976  году, когда мы - оба с похмелья  - сидели
на лекции профессора Феодоритова в финансово-экономическом институте и нашли
друг  друга  по  характерным страдальческим  глазам. На похмельной  почве  и
познакомились.
     Я никогда не  видел Володю пьяным! Похоже, что не выпивка держала его в
баре. Он подсаживался к компаниям, хохотал, бегал за вином, крутился у входа
рядом со швейцаром,  вскрикивал приветственно: "Ровно, брат!", звонко хлопал
по протянутой  ему ладошке и частил хохмами: "Брат, дай семь  копеек до семи
вечера!", "А три на семь не западло?", "Ровно, брат! Пять килограмм двадцать
шесть копеек.  И ничего  не будет...", "Вот  ты пьешь пиво.  А приближает ли
твой поступок мировую революцию?"
     Если случались  драки (а они случались),  Володя неизменно  исчезал  из
эпицентра   конфликта,  и  появлялся,  когда   все  уже  сидели   за   вновь
расставленными  столами  и вспоминали подробности  махача. За портьерами  он
прятался, что ли?
     Понаблюдав за Володей, я высказал Джексону предположение, что Володя не
так  прост,  как хочет казаться - возможно, он  стукач.  Джексон задумался и
покивал: "Вполне  может быть. Очень удобная  роль". Но версия так и осталась
версией - проверить мы ее не могли.

     Сосед по Зеленогорску -  Володя Решетов, когда я стал пересказывать ему
содержание дневников  Вернадского,  опубликованных  в  "ЛГ",  понизил голос:
"Тише, тише, у меня наверху лыжники приехали..." Даже ему, который все давно
ругает, они показались "чересчур".

     Ольга прочитала в "Юности", что герой-пионер Павлик Морозов  в сущности
-  предатель  своего  отца,  которого  он  разоблачил,  как "врага  народа и
кулака".
     -  Ну  надо  же!  -  весь  день   огорчалась  Ольга.   -   Герой-пионер
называется... В школе его проходили, портреты висели...
     И через час-другой:
     - Надо же! Павлик Морозов-то... Я просто поражена!
     И  когда спать укладывались, опять вспомнила  юного пионера, убитого за
предательство.  Я,  как мог, объяснил, что такое  было  время: везде  искали
врагов,  отказывались  от  отцов,   боготворили   Сталина,  которому   везде
мерещились шпионы и диверсанты.
     Она  сама  -  внучка  "врага народа",  и  ее  отцу, чтобы  поступить  в
институт, пришлось отказываться от своего отца, ее деда. Такие были времена,
о которых сейчас много пишут. Пишут так много, что становится противно.

     2 апреля 1988г.
     За городом хорошо. Тает снег. Солнце. Тихо.
     Доломал теплицу - ее смяло снегом, т.к. я не снял с крыши полиэтилен.
     В прошлом году  я  сказал Ольге: "Отдадим  долги, и  я  сломаю теплицы,
заровняю грядки и сделаю огромный газон. Оставим  только грядку под  зелень,
чтоб на рынок не ходить".
     Долги  отдали. Одну теплицу  я  доломал.  Но  на  вторую  рука  пока не
поднялась. Да  и каркас у  нее железный  - из  трубок, которые держат тент в
кузове "Камаза". Ее разбирать надо с гаечным ключом...

     4 апреля 1988 г.
     Пишу роман. Или повесть? Не важно. Пишется, тьфу, тьфу, тьфу...
     Приехал на гастроли  с ансамблем "Командоры" брат Юра  из Владивостока.
Пробудет в  Ленинграде две недели. Ольга поскучнела. Я обещал не пить с ним,
только общаться по-родственному. "Знаю я ваше  "по-родственному". До сих пор
не могу забыть Зеленогорск..."
     Вчера встречались  у  Молодцовых -  я  не пил, сказал  врачи запретили:
желудок. Юрка не настаивал, а Саня подмигнул хитро - мол, понимаю.
     Юрка - руководитель ансамбля. Или администратор?..
     Сегодня  утром побежал к заливу, вдоль новой  гранитной набережной реки
Смоленки.  Солнце  светило  сквозь  легкую  дымку,  и   гранит  розовел.  По
оставшемуся на реке льду ходили  утки (Не  фраза, а дрянь!). Они подходили к
зелено-голубой кромке, истонченной течением, и бухались в воду. (Тьфу!)

     7 мая 1988г.
     Видел сегодня на эскалаторе в метро мальчика  лет пяти-шести  без ноги.
Он сидел в коляске, которую держал дедушка - старенький и  невзрачно одетый.
Лицо у мальчика грустное.
     Я спускался  по ступеням, заметил  их и остановился немного ниже.  Я не
хотел верить, что он  без ноги, надеялся, что  обознался, но, обернувшись  у
самого спуска, убедился, что не ошибся. И так жалко  его стало,  так муторно
сделалось  на  душе,  что  я  не  пошел,  а  поплелся  по  платформе  метро.
Остановился,  сделал вид, что смотрю  на часы  в зале - обернулся и еще  раз
посмотрел на мальчика  - издалека. И  увидел маленький  костыль,  который не
заметил раньше.
     Господи, как мы все привыкли к благополучной жизни, как нас приучили  к
этому телевидение и печать! У меня мелькнула мысль - подойти к ним и дать 25
рублей дедушке или мальчику - и уйти.  У меня в бумажнике лежали эти деньги.
А вдруг обидятся, не так поймут? Не принято у нас такое. И  я не пошел и  не
дал. И ехал в вагоне подавленный,  читал про репрессированного Тухачевского,
но читалось плохо - все стоял перед глазами этот мальчик с грустным лицом. И
думал о Максиме и Маришке, и, придя домой, обнял  сына, и  долго не отпускал
от себя. "Ты чего такой?" - спросила Ольга. Я рассказал ей и Максимке.
     -  Наверное, под машину где-нибудь  попал,  -  насуплено сказал Максим,
глядя в телевизор.

     Редко пишу в дневник. Это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что пишется
роман, и времени  на  другое