ельзя.
     - Сзади много свободных мест, - говорю.
     - Вы что же, хотите один три места занимать?
     Я  пожал  плечами:  именно этого я и хотел - в  одиночку  пролететь над
Европой.
     Ушли...
     Балтийское море внизу.  Кораблики белые  с белым кильватерным следом за
кормой. След  - раз в десять длиннее кораблика.  Пролетели Гамбург. Облачно.
По проходу возят тележки с сувенирами и напитками. Шали шерстяные с кистями.
Большие, цветастые. Приценился  - 150 франков!  Это тридцать долларов.  А на
наши деньги - кошмар! - больше девятисот рублей. Почти 1000!
     Ну их в  баню! У меня  есть для подарков оренбургский пуховой платок  и
платок  с  цветами  из  магазина  "Народные  промыслы".  Обойдемся.  В  моей
вместительной сумке,  купленной  летом  в  Венгрии,  лежат:  две  берестяные
шкатулки и одна лаковая, глянцевый календарь с видами  С-Петербурга, добытый
в  "Лавке писателей" у  Марины Ивановны, книга  "Эрмитаж", набор  открыток с
видами Ленинграда, три дымковские игрушки,  обернутые в  папиросную  бумагу,
янтарные  бусы,   две  бутылки  "Советского  шампанского",  две  банки  икры
(таможенник,  похоже,  видел их на  экране монитора, но  пожалел  меня), две
бутылки  "старки",  три  кожаных  блокнота,  два  эстонских  портмоне,  куча
ленинградских значков, два  комплекта матрешек, шесть деревянных ложек (куда
же  без  них русскому  человеку!),  деревянная  хреновина  для домохозяек  -
скалка, молоток для отбивания мяса, поварежка, разделочная  доска с петухами
и десяток  юбилейных  рублей. А также... Ладно, хватит. Болтун - находка для
шпиона.
     Летим над Германией.  Внизу  -  сквозь перистые облака  - желто-зеленая
геометрия полей. Изредка блеснет далекое стекло лучом солнца.
     Полистал английский разговорник. Освежил кое-что.
     Полистал французский  разговорник. Пытаюсь запомнить: "Же экривен" - "Я
писатель".
     Какой я, к  черту,  писатель - не писал  с весны ничего, кроме  деловых
бумаг и писем. А бумаг написал много. Благодаря этим бумагам теперь и лечу в
Париж на 5 дней. "Же редактер" - "Я редактор". Сначала хотел дней на десять.
Но после Венгрии  передумал  -  хватит  и  половины:  тяжело  быть  чужим на
празднике жизни. Денег меняют мало - только двести долларов, с языком плохо,
да и то, что ты русский, мало кого приводит в восторг.
     В Венгрии  Имре сообщал  знакомым,  что мы  из  Ленинграда, но литовцы.
"Литван, Ленинград" - это я понимал.
     В  Венгрии я видел плакаты -  вид сзади:  заплывшая  жиром  шея  нашего
полковника,  фуражка  на  некрасивых ушах, слоноподобная  спина под кителем,
звезды  на погонах.  "Прощайте,  товарищи..."  Не  хватает  только отпечатка
ботинка на спине. Одним словом, "Янки,  гоу хоум!", как в журнале "Крокодил"
начала шестидесятых.
     Пошли  на посадку.  Самолет опаздывает, и  графиня Наварина, наверняка,
будет беспокоиться. А может, и не будет.

     Беспокоилась графиня. Ох, беспокоилась, бедная.
     Я  каким-то  образом  просочился сквозь  турникет  паспортного контроля
(таможни вообще  не встретил), заполнил лишь анкету, где в графе "профессия"
написал сначала "riter" -  вот так  научил  меня английскому языку  Кевин из
штата  Пенсильвания,  потом исправился:  "Writer"  -  все-таки  мы, русские,
быстро соображаем и не упорствуем в своих заблуждениях.
     Здоровенный  негр  с пистолетом кивнул мне  "О,  кей!", и  я  въехал по
движущейся ленте  в просторный зал, где можно  было курить, но дым в воздухе
растворялся мгновенно, его не чувствовалось, и стал прикидывать, как графиня
Наварина  догадается, что я именно здесь, а не в другом зале, куда скользили
такие  же  движущиеся  лестницы. Поплутав по залу и  не  рискнув обзавестись
тележкой, я  пришел в "Meeting point" - точку  встречи. Ждал-ждал  - никого.
Написал фломастером на большом конверте "Наварина Е.В.", поднял над головой,
побродил. Ходили веселые люди с надписанными картонками,  но никто  не искал
встречи  со  мной. Подошел к стойке регистрации, попросил объявить по радио,
что мадам Наварину ждет Дмитрий Каралис, прибывший из  Ленинграда. Объявили.
Ни шиша. Минут сорок ждал в толчее. Пошел звонить. И вдруг две благообразные
старушки подбежали  ко мне, затараторили по-русски:  "Вас там ждут, идемте с
нами! Вы Караманлис, грек,  там вас ждут! Мы видели фамилию! Спешим!" Ничего
не понял, но пошел. Они бежали впереди, как две школьницы, и оглядывались на
меня весело -  сейчас,  дескать, мы  вас  приведем, немного осталось.  Живые
светлые глаза, блондинки  по возрасту, платочки... Сестры, показалось. И еще
мелькнуло, что они, наверное, хорошо поют на пару.
     Встретились.
     Симпатичная такая тетя, дочка Марии Всеволодовны Навариной. Сколько лет
- не определишь. От тридцати до пятидесяти. Вязаный жакет, шелковый  шарфик,
строгая юбка, улыбка, румянец.
     - Здравствуйте, Димитрий Николаевич! Рада вас видеть!
     -  Здравствуйте,  Елизавета Владимировна. - Я поцеловал  графине ручку.
Она, мне показалось, смутилась.
     Поехали к Марии Всеволодовне - на обед.
     Машину  ведет  легко, но  без лихости.  Новенький "пежо".  Пять  литров
бензина на сто километров, сказала. Достижение французской инженерной мысли.
     Приехали.  Улица Эрнест-Крессон. Узенькая, тихая,  с покатой  горушкой.
Лифт деревянный. Коврики и цветочки на лестнице. Последний  этаж. Стеклянная
стена  в  квартирке  и  часть  потолка  стеклянная.  Белые  шелковые  шторы.
Африканские  безделушки на полках - жили  в Марокко  после войны, муж служил
управляющим в  чьем-то имении.  Там и дочки родились - Елизавета и  Елена. А
старший их брат погиб на войне с фашистами.
     Марию Всеволодовну я знал  по фотографии на книге. Я ее сфотографировал
на  фоне  стеклянной стены  с раскрытыми занавесками, за  ними  -  парижские
крыши.
     - О-о, - говорит,  - я теперь здесь литературная звезда! Скоро  у  меня
еще две книги выйдут - "Чай у графини" и еще одна, название  не придумала. Я
разбогатела  на  старости лет.  Что  вы,  я стала  такая  богатая! Дети меня
опекают, гадают, кому я больше наследства оставлю... А я, может быть, никому
не оставлю, - смеется. - Отдам чудной стране Франции - я  ей всем обязана, я
здесь  своих детей  вырастила,  много  нуждалась,  секретарем  работала,  на
фабрике рубашки шила - страшно, страшно вспоминать, но дети стали настоящими
французами... Да, я пожалуй, завещаю деньги французскому правительству.
     - Мама, ну что ты говоришь, Димитрию Николаевичу это вовсе неинтересно,
- вздыхает дочка.
     - А что я такого сказала? Я ничего особенного не сказала...
     Пообедали разогретыми в СВЧ-печке копчеными  курами и готовыми овощными
салатами в пластиковых чашках. Красного вина выпили. Мороженого поели.
     - Мама, врачи запрещают тебе много пить!
     - Я всего третий бокал, это немного, ты ничего не понимаешь...
     Аппетит, надо сказать,  у нее  был,  как у  новобранца, не скажешь, что
мадам семьдесят восемь лет. Куриная нога просто трещала в ее зубах.
     Икру  и "старку"  прибрали.  Я  все подарки  сразу на  круглый  стол  в
гостиной выложил. Кроме янтарного ожерелья - не знал, кому подарить - матери
или  дочке. Потом, думаю, определюсь. Княгиня повела себя странно: завернула
все мои знаки внимания в скатерть.
     - Это  все мне, Димитрий Николаевич? -  смотрит на меня и  держит рукой
узел на столе. Казалось, еще секунда, и она закинет узел за  плечо и уйдет с
ним. Как беженка. Или как "Алитет" - в горы.
     Я пожал плечами:
     - Ну, вашей семье, в общем-то....
     Других подарков у меня не оставалось, кроме нитки янтарных бус.
     Мать с  дочкой перешли на французский. Я вышел в  коридорчик покурить -
там  стояла  мелкая пепельница  из панциря черепахи.  Дамы  делили  подарки.
Вернее, старшая делилась  с  младшими, имея в виду и вторую  - отсутствующую
пока - дочку.  Зашел  в  крохотный туалет.  Еще  покурил. Про  меня, похоже,
забыли.  Я вошел, покашляв. Узел был распущен,  на столе лежали  две  кучки.
Кучка Елизаветы Владимировны выглядела жидковато. Сама она листала календарь
на 1992 год с видами С-Петербурга.
     - Ну  да, - обиженно сказала графиня, - ты считаешь, что я не доживу до
следующего года. Хорошо, забирай численник...
     Дочка сказала, что  она секретарь франко-русского культурного общества,
и календарь  ей пригодится для антуража. Она смотрела на меня, словно искала
поддержки. Забрала.
     Вообще, она работает представителем британской кино-компании в Париже.
     Выпили  кофе, поговорили. Я оставил графине ее переведенную на  русский
язык  рукопись,  спросил,  успеет  ли  она  до  моего  отъезда  прочитать  и
завизировать. Она махнула рукой: "Перевели, и слава Богу! Зачем  еще читать.
Посмотрю немного..."
     Поехали  по Парижу втроем. Заехали в русский собор Александра  Невского
на  улице  Дарю. Мария Всеволодовна  осталась  в  машине, сказала, что болят
ноги, и  она помолится отсюда. Я  купил две  свечи.  Одну протянул Елизавете
Владимировне. Она поставила свечу Богоматери и на выходе сказала, что ее сын
Мишель  был помощником  регента в этом соборе  и  имел казенную  квартиру во
дворе, когда учился в университете.
     С  Мишеля  все  и  началось. Нас  познакомили,  мы  с  ним  напились  в
ресторанчике Дома  писателя  и  решили  издать  книгу его бабушки-графини. А
потом нас,  уже трезвых, показали по телевизору  в передаче "Монитор", и мы,
сидя у  меня  в  кабинете,  рассказали  телезрителям  о  своих планах.  Вот,
дескать,  русские и  в  эмиграции  остаются русскими,  пишут  воспоминания о
России, их читает весь мир,  и скоро русский  читатель сможет открыть  книгу
графини Навариной, ставшую французским бестселлером 1988 года.
     Мы поездили  по Парижу, и меня  отвезли  в тихий  старинный городок под
Парижем, где Мишель купил квартиру и завез в нее вещи, но еще не начал жить.
Он дал мне ключи, а сам продолжает налаживать культурные связи в Ленинграде.
В эту квартиру меня и привезли.
     Хорошая квартирка  -  первый этаж двухэтажного дома, внутренний дворик,
мощеный булыжником, а над  домом -  гора с замком. В этой квартире сейчас  и
нахожусь. Посмотрел на  схеме свой городок - последняя станция голубой линии
метро  -  "Сент-Реми-Лес-Шевреус"  называется.  Типа  нашего  Шувалово.  или
Озерков. Закрыл ставни. Поужинал, выстирал носки, принял душ, ложусь спать.

     Перед  выходом  на  улицу М.  Наварина спросила дочку: "Как  на  дворе,
тепло?"
     И еще она говорила за ужином: "Расизм  нужен! Как в  природе  -  тысячи
насекомых летают, а не перекрещиваются. Тысячи растений существуют, пыльца с
них слетает, а чужой цветок не оплодотворяет... Так и люди должны"

     9 сентября  1991г.  Гуляю по Парижу. Тепло, солнце.  Париж  нравится. Я
себе  в  Париже не нравлюсь. Денег немного, и почему-то все  хочется купить.
Купил сувениры, пленку цветную для фотоаппарата, часы (оказались китайскими)
- еще продавщица мне что-то выговорила, когда я попросил запустить  их, воды
минеральной купил  бутылку, музыкантам  в вагоне метро дал 3 франка - хорошо
пели два парня на английском. Сейчас сижу под витриной  магазина игрушек  на
Итальянском бульваре, курю, пью  воду из бутылки и думаю, что делать дальше.
Чистота  - окурок  выкинуть некуда.  Но  выкинул,  растер  ботинком  до едва
заметного табачного пятна, фильтр отдул  от себя подальше - если что, это не
я сделал.

     Пошел и купил с расстройства стереосистему - какой-то "Starring" за 300
франков,  без   опознавательных   знаков,   но  инструкция   на  английском,
французском и немецком.  И пистолет игрушечный, но как настоящий, испанского
производства -  за 85  франков.  Пропустит  ли  наша  таможня,  не  знаю.  И
зубы-страшилки  купил  за 15 франков - Максиму. С такими зубами и пистолетом
можно на большую дорогу выходить.  И  осталась у меня  половина денег -  100
долларов, еще не обмененные.
     Теперь  еду в метро в  свой St-Remy-Les-Chevreuse  - если по-русски, то
нечто святое, под Козловым городом. 19-30 по местному времени.
     Завтра
     1. Издательство "Робер Лафон" . Отметить командировку.
     2. Позв. Норману Спинраду
     3. Лувр
     4. Купить Эйфелеву башню

     21-00.   Поужинал,  обошел  квартиру  Мишеля,   сфотографировал  кухню.
Холодновато  от  каменных  стен,  но  Елизавета  Владимировна  сказала,  что
отопление  лучше не включать - могу запутаться, она и  сама толком не знает,
как им пользоваться. Прямо в коридоре  стоит  большой полиэтиленовый пакет с
темными иконами  без  окладов - копаться  не стал, но шевельнулась досада на
культурного  друга  нашей  страны. Включил приемник  - "Маяк"  почему-то  не
поймать. Звонил Саше Богданову, переводчику,  мило поболтали. Расспрашивал о
России,  о  московских ребятах  из "Текста".  Во  Франции он уже восемь лет.
Интересный вышел разговор.
     Он посоветовал мне не комплексовать и нажимать на  французов, чтобы они
меня кормили, поили,  снабдили карточкой на  "Эрэруэр", телефонной  картой и
возили, куда я захочу. Прием, одним словом, за их счет.
     - Здесь так принято, - сказал Саша. - Иначе ты через три дня без франка
в кармане останешься, а в долг здесь не  дают. И вообще, тебя не поймут и не
оценят. Они только понт понимают.
     Я сказал, что живу в квартире Мишеля, в холодильнике стоит молоко, сыр,
хрустящие хлебцы, бутылка вина...
     -  Это  все  ерунда,  -  сказал Саша.  - Копейки.  Ты же  за  свой счет
прилетел, чтобы издать книгу их бабушки-княгини...
     - Графини, - поправил я.
     -Графиня-княгиня...  -  какая,  на   хрен,  разница.  Этих  чертей  тут
пол-Парижа  - голубых  князьев.  Бабенко  тебе  командировочные  дал? Дорогу
оплатил?
     -  Нет.  Все  за свой счет. Сказали, чтобы я  себе  материальную помощь
выписал...
     -  Ну вот!  Небось, не  с  пустыми руками приехал  - выпивка,  подарки,
ложки-матрешки...
     Я сказал, что не с пустыми руками. Привез кое-что.
     - А они тебе в лучшем случае сувенир подарят. Так что тряси их, пока не
поздно.  Скажи:  "Я,  дескать,  интересуюсь,  кто мне расходы  компенсирует?
Издательство или ваша семья?" Иначе, тебя не поймут.
     Договорились,  что  он  будет  сопровождать  меня  к  Норману Спинраду,
американскому  фантасту,  живущему в  Париже.  Обещал ему  сам  позвонить  и
договориться о встрече.
     Хорошо поговорили.
     Вышел  на  улицу,  прошелся  по городку.  Подсвеченные  витрины, товары
диковинные в  изобилии.  Ни  души. Только  звук  моих шагов.  Замок  на горе
светится. Речушка журчит. Постоял на мостике, покурил.
     Думал ли я десять  лет назад, в Коммунаре,  что окажусь в Париже? Прямо
так не думал, но что-то подсказывало: прорвемся...

     10.09.91. Вечер. Еду в уютном вагоне "Эрэруэр" в свой Козлов. "Эрэруэр"
- метро такое, шпарит  почти бесшумно и под землей, и по  поверхности.  Пишу
совершенно спокойно, никакой тряски.
     Устал.
     Только и было  накануне разговоров,  что Елизавета Наварина дает прием.
Прием! Ах, будет прием! Имейте в виду,  Димитрий Николаевич - будет прием. С
намеком,  что  желудок лучше  оставить пустым. Вот, думаю,  поем  на русский
манер - первое, второе, третье. Пироги, закуски.
     Саша Богданов разъяснил, что прием проводится вечером, и  обеда мне все
равно не избежать  - это  у французов святое дело,  как молитва у мусульман.
Обед  часа в два-три. Так что обед мне гарантирован, если я буду  в компании
со своими русскими французами.
     Ну и хрен в  нос!  После издательства "Робер  Лафон",  где  мы  полчаса
беседовали с зав. международным отделом мадам Зелин Гиена (об этом отдельно)
и подписали договор, меня  повезли на русское кладбище (тоже скажу отдельно;
сфотографировал могилу В. Некрасова, он лежит подселенцем в чужой могиле), а
потом мы заехали в универсам за продуктами  для этого самого приема, и там я
чуть было не схватил  живого омара, который шевелился на  глыбе  льда,  и не
сожрал. Так хотелось есть.
     Я  надеялся:   приедем  с  кладбища,   перекусим  по  русскому  обычаю,
чайку-кофейку попьем, а вышло, что потащили  меня голодного катать тележку в
универсам, собирать продукты для приема. Чуть не рухнул в  голодный обморок.
Может, обед у французов и святое дело, но мне его не предложили.
     Зато  Елизавета  Владимировна предложила мне  в  универсаме попробовать
бесплатный сыр, настроганный тоньше лапши. И сама попробовала.
     Вин   -  сортов  пятьдесят.  Бери  любое,   никакой  очереди.  Она  все
заглядывала в список и выбирала. Надо было взять какое-то особенное вино  не
дороже определенной суммы.  Потом  шевелила губами  и  отламывала от  грозди
количество  бананов по числу гостей. Перебрала  горку  ананасов  - взяла два
маленьких. Выбрала  несколько  сырков в  золотой бумажке  размером с грецкий
орех.  Холодного  копчения  колбасу, уже тонко нарезанную  и  упакованную  в
пленку,  взяла  граммов сто. Я  вертел головой в  поисках еще  какого-нибудь
бесплатного сыра или ветчины.
     Про остальное изобилие не говорю - это надо видеть.
     И  грустными  показались наши  добывания продуктов накануне  тех  дней,
когда  мы  приглашали Мишеля  на обеды. Ольга жарила  рыночных кур,  творила
салаты, я добывал икру, выменивал колбасу и коньяк на дефицитные книги...
     Притащили  мы домой все эти колбасы-ветчины, ананасы-бананы,  и  только
воды попили:  "Часов  в шесть будет прием.  Прием будет.  Виталий  Каневский
будет  - кинорежиссер, моя сестра Елена, бабушка, еще кое-кто..."  А где  же
обед,  предреченный  Богдановым,  думаю. Черта лысого,  а не обед.  Воды  из
холодильника попили - и хватит.
     И меня как-то ненавязчиво, между  прочим, спросили, какие у меня  планы
до шести вечера? Вы, Димитрий Николаевич, если хотите, можете прогуляться по
Парижу,  мы вас не задерживаем.  Да, говорю,  конечно, стремлюсь погулять по
Парижу, пройтись, так сказать, по французской столице.
     И пошел. Влетел  в  ближайшую  булочную, купил длинный батон  за  шесть
франков, бутылку воды,  сел  в скверике и - хрясь! - сглотал его. На приеме,
думаю, свое  возьму - съем  всех ихних  лягушек с крокодилами  и  омарами. И
запью "Мадам клико" 1869 года разлива. Если выставят.
     Гулял, гулял и пришел к Навариным, на полчаса опоздав.
     Ну, думаю, все готово - стол ломится, меня ждут, слюнки пускают. Хрен в
нос!  Гостей  нет, на столе только  свечи стоят  (Н  =  0,5  м).  И  никаких
перспектив. Перспективы, конечно, есть, но весьма далекие: гости  по  разным
причинам будут  через  час.  Елизавета Наварина  привела меня на кухню, дала
воды из холодильника: "Вам с газом или без?" - "С газом", - говорю.
     - Вот, -  говорит  - это блюдо рататуй,  скоро будем его есть.  - Сняла
крышку  с кастрюли, дала посмотреть и понюхать: баклажаны,  томаты, кабачки,
лук, морковка, еще что-то - пахнет вкусно, но на донышке. И собирается ехать
на  машине за маман. Отлично, думаю,  сейчас уедет,  а  я хлеба  кусок урву,
рататуй ихний втихаря испробую.
     Ушла. Только я стал  шариться в хлебнице,  слышу  - дверь  открывается.
Сестра ее врывается. Русская баба, только говорит с акцентом.
     - О-о! Димитрий! Как я рада! Много о вас слышала... Оля-ля! - И хрясь -
кусок батона отламывает и - в рот!
     Киношница, работает с Вит. Каневским - монтажер фильмов.
     Вина себе наливает из холодильника, красного: "Будете?  Ну, как хотите,
а я проголодалась. Только  Лизке меня не выдавайте -  она не любит,  когда я
хозяйству...ваю у нее в доме".
     Пошел курить в коридор.
     Потом собрались  гости -  Свичин, сын белого  генерала, его французская
жена - тугая брюнетка с живыми глазами, бабушка - Мария Всеволодовна.
     Мы  с  Ваней  сидели  тет-а-тет  в  креслах,  и   приборы,  не  слишком
нагруженные  едой, нам  приносили  туда, не  требуя сесть за  стол. Как  вам
угодно, дескать. Ваню  в семье  Навариных  уважают, немного заискивают перед
ним - большой начальник. Как я догадался,  он помогал графине издать книгу и
стать  звездой. Рататуй размазали по тарелк