я Максима окрестили в Церкви Иконы Смоленской Божьей Матери.
     Максим вышел из крестильной сияющий и стал рассказывать, как его мазали
кисточкой по лбу, щекам и проч., а также какой-то железкой по коленкам. Меня
из крестильной удалили, а Ольге, как матери, вообще вход туда запрещен.
     Утром, за завтраком, Максим  хмуро отказывался идти в церковь, но потом
вдруг повеселел и пошел радостно.

     21 декабря 1988 г. Ночью.
     Мой роман на 189 странице. Читал недавно два отрывка из него на студии.
Приняли хорошо. Говорят, интересно.
     Болеем мы с Ольгой второй день, температуратурим. .
     Ходили  на  выставку  в Манеж - "Современное изобразительное  искусство
Ленинграда" и подхватили, должно быть, грипп.
     Ольга ворчит, что  разведется со мной: "У тебя на каждой странице секс.
Ты просто сексуальный маньяк!" Я говорю, что не на каждой. Есть и о высоком.
Просто  период  жизни моего героя  такой  попался.  Дальше будет  без секса.
Сказала, что тогда подумает.

     Недавно   отвозили  в  Дом   красного  креста  на  ул.  Ракова  посылки
пострадавшим  в  Армении. Взяли такси. Три  коробки  и  мешок.  Теплые вещи,
пальто, обувь.  Максимка сам отбирал игрушки и старался  не жмотничать. "Вот
такая машинка им должна понравиться, правда? И зайку могу отдать, и мишку. А
чебурашку не отдам - я с ним спал, когда маленький был. Или отдать?.."
     В кабину  пожарной машинки он  вложил записку: "Армянскому мальчику  от
Максима из Ленинграда".
     Трудно  вообразить,  что твой дом  рухнул, его нет, ты  на улице. И под
обломками дома - твои родственники...
     Число жертв - около 50 тысяч человек.
     Саня  Молодцов  на  днях  выезжает  в  Армению   с  поездом  строителей
Ленинградской  области   и   строительной   техникой.  Краны,   экскаваторы,
бульдозеры, компрессоры, бытовки - сняли со своих строек и грузят  в эшелон.
Надежда   нервничает,   боится   продолжения  толчков.  Саня   по   телефону
разговаривал коротко и хмуро.


















     1989 год.


     1 февраля 1989 года.
     Куда деваются деньги? От гонорара почти ничего не осталось.
     Смоляров  предлагает ехать  с ним  в Комарово  на дачу, которую снимает
организация его жены на зиму. Дача пустует. Там несколько комнат, есть дрова
и газ. Он  тоже  пишет  роман,  дописывает. У меня на  сегодняшний день  265
страниц.  Смоляров говорит, что  поедет, если я поеду. И добавляет, что дома
ему  работать не дают. Ночью,  как  я,  он не может. У него другая фаза,  он
жаворонок.  Говорит,  что рядом с  дачей  есть  телефон-автомат. Я  спросил,
серьезно ли он собирается работать или допускает  выпивку. Смоляров  сказал,
что пить ему дико. Ни за что! Ни под каким  предлогом! Ни грамма! Работать и
работать! Только на таких условиях...
     Я сказал, что подумаю.
     В  принципе,  думать  нечего:  если  не  трендеть с  утра до вечера,  а
работать, то надо ехать. Смоляров  упорный, как Ленин, с  ним не потрендишь.
Это хорошо. Телефон-автомат это тоже хорошо. Если работает.
     Еще Смоляров  сказал,  что  у  нас будет по отдельной  комнате и  общая
кухня. Я предупредил, что денег у меня мало.
     - У меня тоже, - сказал Андрей. - Скинемся на пищу итальянских бедняков
- макароны с  томатным  соусом,  купим  селедки  и  гречи. Чай.  Кофе. Хлеб.
"Беломор". Поживем недельки три. С голодухи лучше пишется.

     9 марта 1989 года.
     Закончил роман. Назвал "Игра по-крупному".
     Закончил я его на даче у Смолярова 26 февраля  в 6 часов утра. Поставил
точку,  вышел  на  крыльцо  и  поздоровался с бледной звездой. Старые  ели в
снегу,  подтаявший снег около стволов,  цепочка кошачьих следов...  И  закат
угадывается за лесом. Хорошо было.
     Получилось  350 страниц - уже забрал от  машинистки перепечатанное. Она
сказала, что ей было интересно.
     Когда  я  курил  утром на  крыльце, Смоляров еще  спал.  Я написал  ему
записку, положил на холодный кухонный стол и  тоже лег спать. Но не спалось,
и  я слышал,  как  он ставит чайник,  покашливает, затапливает печку в своей
комнате. Но  не вышел. Андрюха -  устремленный в будущее, как план ГОЭЛРО, и
утром его лучше не  трогать. Он просыпается с уже готовым абзацем в голове и
точит  его  за  завтраком,  как   камнерез  статуэтку.  Он  так  и  пишет  -
абзацами-статуэтками. Некоторые статуэтки весьма симпатичны  по отдельности.
Но целый стеллаж статуэток мне не понять, не осмыслить.
     -  Андрюха,  ты  пишешь сильно,  но  я ни  хрена  в этом не понимаю,  -
признался я. - Мне все нравится, но я ни хрена не понимаю.
     По-моему, он не обиделся.
     -Да, -  скромно сказал он,  -  я пишу  для  вечности.  А вы  пишите для
сегодняшнего дня.
     Я тоже не обиделся.
     Жили  мы с ним в  Комарово неплохо. Я просыпался к полудню, умывался  и
бежал до станции и обратно. Иногда бежать не хотелось,  но я  держал форс  и
заставлял себя надеть  кеды  и  костюм.  Смоляров, педантичный,  как  немец,
выходил с  беломориной на кухню раз  в полтора  часа.  Я курил в комнате без
счету, и дым держался слоями, оплывая теплую печку-голландку.
     Несколько  раз  в  день  мы встречались  на  кухне -  обедали,  курили,
разговаривали. Потом снова  проваливались  в  своих кабинетах. Несколько раз
выкатывали из сарайчика обледенелые чурбаки и кололи дрова.
     Однажды вечером с подтаявшей крыши  нашего  домика с  шуршанием  съехал
снег и глухо ухнул под окнами кухни. Мы ели макароны. Андрей напрягся спиной
и побледнел.  Перед  этим мы говорили  о полтергейсте и  газетной  заметке о
загадочном свечении над Финским заливом. Я тоже вздрогнул, но быстро  угадал
причину затяжного шуршания и хлопка.
     - Вот он -  полтергейст, - я  указал вилкой  за  спину. - Добрался и до
нашего маленького бунгало...
     По лицу Андрея я понял, что шучу не к месту, и быстро вышел на крыльцо.
     - Ну конечно, снег с крыши съехал! -  прокричал я, разглядывая сугроб у
стенки.
     Смоляров  вышел  на  крыльцо, тревожно  оглядел снежный  вал  с  желтым
отблеском фонаря и,  когда мы  вернулись на кухню,  попросил меня  больше не
вести разговоров о таинственных явлениях.
     - Я  и так  сейчас на  нервах,  - он  начал кусать заусенцы на ногтях и
заходил по кухне. - Я работаю с таким материалом...  Для тебя  это  шутки, а
для меня - вполне серьезно... Давай, больше не будем об этом.
     Наш  дом  стоял  последним на улице  - дальше  начинался лес,  степенно
тянувшийся  до Щучьего озера. Я  понимал, что городской человек, живущий  на
седьмом этаже в квартире с застекленной лоджией, не сразу привыкнет к ночным
сельским звукам - шуму ветра в деревьях, звуку упавшей ветки на снег, шороху
кошки, пробежавшей под  окном,  потрескиванию  стропил  на чердаке и  скрипу
уличного фонаря. Привыкнет в том смысле, чтобы не обращать на них внимания и
не подкрадываться к окну,  загасив  в комнате свет и схватив топор в руки. А
тем более, если  человек  пишет  повесть  или  роман,  флиртуя  при  этом  с
потусторонним миром. А Смоляров флиртовал - оборотни из Зазеркалья с мечами,
шпагами и лазерными шмайсерами сновали у него из абзаца в абзац. Это тебе не
звездолет,  хряснувшийся  на чужую планету с пробитым баком. Это современная
фантастика.  Это, по словам  Смолярова - турбореализм. В котором я ничего не
смыслю.
     Из Комарово мы уехали 27 февраля (Смоляров один оставаться не захотел),
а  2  марта я  получил от  машинистки  рукопись, купил в баре Дома  писателя
коробку  болгарского  вина "Търнава", поставил  ее  под  столом  и  принялся
отмечать замечательное событие. Подходили знакомые, я  наливал - пили. Потом
стали  подходить  незнакомые,  я  наливал - пили, знакомились.  Успел отдать
Житинскому один экземпляр романа. Остальные три экземпляра оставил в комнате
референтов.
     Утром проснулся  на диване дома, встал, попил воды  -  ничего не помню.
Ольга молчит, но  не  агрессивно. Снова прилег, постанываю. Вдруг телефонный
звонок. Дотянулся до трубки.
     - Алле...
     - Каралис, это член приемной комиссии П-ов.
     - А, привет, Валера...
     - Ты помнишь, что вчера было?
     - Неотчетливо... А что?
     - Ну ты  натворил делов! Теперь тебя в Союз писателей могут не принять.
Все только об этом и говорят...
     - А что случилось? Не томи...
     А он опять: "Ну, ты даешь! Ну, ты даешь!" - с радостной ехидцей.
     Рассказал,  наконец. Дескать,  я  панибратски хлопнул по  кожаной спине
Глеба  Горбовского и предложил ему выпить за  окончание моего  романа. Г.Г.,
который стоял у  стойки бара с бокалом боржоми, посмотрел на мою пьяную рожу
и, шваркнув  бокал об пол, вышел из  кафе,  матерясь. И  пригрозил  написать
статью  в "Ленинградский литератор" о бардаке в кафе с конкретными примерами
(он, якобы, специально вызнал мою фамилию).
     - И что теперь делать, Валера? - упавшим голосом спросил я.
     -  Что  делать...  Я  его отговорил, сказал, что ты нормальный  парень.
Прикрыл своим именем... Не знаю,  что  из  этого  выйдет  - он,  может,  еще
передумает...
     - И чего я к нему полез?
     - Ха! Только между нами, но это тебя А.Ж. подстрекнул, я видел. Показал
на Глеба и говорит, пригласи вот его,  отличный мужик. Ты и пошел...  А Глеб
пятнадцать лет, как в завязке, пьяных терпеть не может...
     - Етитская сила, - я стал покрываться липким потом. - Погуляли...
     - Ну что ты! - радостно подпел П-ов.  - Пьяный был в говно. Нарисовался
на  весь Союз писателей.  Не знаю,  как я тебя смогу отмазать, все только об
этом и говорят...
     - Валера, выручай, - промычал я. - Я  только что проснулся... -  И упал
на подушку.
     Полежал   немного,  стал  названивать   одному,  другому   -   узнавать
подробности.
     Житинский сказал, что ничего  страшного  не было -  окривел,  со  всеми
обнимался.  Да,  Горбовский  хлопнул стакан с  боржоми об пол и ушел. Но  не
Горбовскому меня осуждать - он и не такое творил. Пустяки...
     Неожиданно  позвонил  Гена  Григорьев, поэт. Сказал,  что  моя  сумка с
остатками вина и бумажником у него дома. Он забрал, чтобы я не потерял.
     - Спасибо, Гена! Оклемаюсь - заберу.
     Ольга  принесла  мне  бидончик пива,  я  стал оживать. К  середине  дня
картина несколько повеселела. Да, загул был, но  таких  загулов  семь штук в
неделю в нашем кафе. Ничего сверхъестественного. Завтра уже забудут. Еще раз
звонил П-ов и нагонял жути: хмурого Горбовского видели в Секретариате, зачем
ходил - непонятно, но не исключено, что по моему вопросу.
     Дня три я мандражировал, стыдно было.  Еще Смоляров с  Мариной приехали
посидеть, отметить окончание романа. Андрей тоже подлил масла в огонь:
     - Да уж, все только об этом и говорят, - посмотрел на меня задорно.
     8-го марта я уже и в рот не брал.
     Сегодня с  Ольгой  сходили  в бассейн,  идем по Гаванской  к  дому.  На
трамвайной  остановке  стоит Горбовский  - в очках, сером  пальто,  румяный,
благодушный, волосы пятерней поправляет.
     Подхожу на дрожащих ножках:
     - Глеб Яковлевич, вы меня  помните? Я недавно в Союзе писателей к вам в
нетрезвом  виде приставал...  Простите  великодушно,  бес  попутал...  Роман
закончил,  напился... -  Руку к  груди  прижал, голову склонил. -  Простите,
пожалуйста, хожу мучаюсь...
     - А,  это вы,  - говорит.  - Да ладно,  я  уже  забыл. Ладно,  ладно...
Извините, мой трамвай идет...
     На том и расстались. Гора с  плеч упала. И сегодня целый день радостное
настроение...

     20 марта 1989 г.
     У  Казанского  собора был митинг "ДС"  - Демократического Союза. Ребята
залезли на памятник  Кутузову  и развернули трехцветное  русское  знамя.  80
человек арестованы за нарушение общественного порядка.
     Ходили  с  Ольгой  на  "Зойкину  квартиру"  в  Театр  комедии.  Мне  не
понравилось - действие затянуто.
     Вчера  ездили  с  Максимом  в  ЦПКиО и Парк Победы.  Развал  полнейший.
Парашютную вышку снесли, американские горы  закрыты, чертова  колеса нет и в
помине.  Скукота и уныние. Отстояли очередь, поели  сырых чебуреков. Вход  в
ЦПКиО платный. Максим  прокатился в повозке  рядом с кучером,  проехались на
колесе  обозрения,  послушали  лекцию  об НЛО,  посмотрели запуски  кордовых
моделей самолетов: один разбился на наших глазах.
     Зима удивительная - снег сошел еще в начале марта, плюсовая температура
держится с февраля. За городом снег есть, но мало.

     1 апреля, 4 часа ночи.
     Проснулся, выпил полюстрово, выкурил на кухне сигарету.
     Снился мне отец,  а потом  Зеленогорск, куда  мы решили завтра поехать.
Александр Лурье читал вслух какую-то пьесу Булгакова, а мы с отцом  слушали,
и вот,  в  одном месте  речь зашла  о  том,  как  Сатана соблазняет человека
водкой, учит, как ее приготовить из подручных средств  ( в "Первом винокуре"
Л. Толстого есть такая сцена). И я заглядываю в текст, хочу подыграть Лурье.
Отец недовольно останавливает меня:  "Не мешай. Не лезь". Я говорю, что и не
думал мешать, просто так заглядываю в текст. Лурье смотрит на нас и говорит,
что сын  лучше отца, он знает  про нас  все. Я  ворчу,  что такая постановка
вопроса лишена смысла: всяк хорош  по-своему, людей сравнивать нельзя и т.п.
Мне неудобно перед отцом за сказанное Лурье.
     Потом снилось, что у соседей в Зеленогорске выстроена огромная теплица,
а в нашей выросла трава выше человеческого роста, и я огорчаюсь и соображаю,
что  бы придумать,  чтобы до конца лета заработать на урожае.  Потом  нахожу
тлеющий  на  полу окурок,  оставленный  Вовкиной женой Татьяной,  гашу его и
показываю  Татьяне:  ты  что,  хочешь  спалить  дом?  Она  мямлит  что-то  в
оправдание.
     26 марта  состоялись  выборы  в  народные  депутаты.  В  Ленинграде все
партийное  руководство,  включая  1-го  секретаря   Обкома,  забаллотировано
избирателями. Интересная пошла жизнь. На диво интересная. В магазинах ничего
нет, но все равно интересно.
     Мой роман "Игра  по-крупному" прочитан А. Житинским, и  мне сообщено об
этом  с похвалою. Роман лежит в "Советском писателе" вместе  с положительной
рецензией и ждет прочтения редактором. Рецензию я еще не читал.
     Месяц я  не писал -  занимаюсь разной чепухой,  включая обменные дела -
нам  предложили  3-х  комнатную  квартиру на  Малом проспекте, и  мы  подали
документы на обмен.
     Пойду спать дальше.

     19 апреля 1989 г.
     Мы поменялись. Уже 10 дней как живем  в трехкомнатной квартире площадью
42  кв. м на Малом  пр., 80. У  меня - кабинет с окном во двор, там сирень и
милиция.  Ольга  купила по случаю  в  комиссионке двух-тумбовый  стол  за 40
рублей. Требуется реставрация столешницы, но терпимо.
     В  Зеленогорске  снега нет,  тюльпаны  зеленеют,  бутончики  прячутся в
листьях. 15 марта поставили  рассаду - 16  ящиков: капусту, помидоры, астру,
бархатцы. Поставил рассаду  и в торфяных горшочках на окне в  кабинете - там
солнце.
     В магазинах нет пленки. Пленки нет.
     Ремонт в квартире нужен, но нет сантехники. Ничего нет.
     Прочитал рецензию Житинского  -  тепло  написано. Редакторша прочитала,
сказала, что роман ей нравится, даст одобрение, деньги в мае.
     Кабинет не обжит, неуютно еще. Обживем. Главное, чтобы писалось. Боюсь,
рассадный сезон не даст возможности, но буду пытаться.

     4 июня 1989 г. Зеленогорск.
     Не пишу. Думаю. После романа все кажется мелковатым.
     Ольга допродает рассаду. Весна ранняя. 930 руб. на сегодняшний день. Но
деньги почему-то не радуют.

     17 июня 1989 г. Зеленогорск.
     Не пишу. Все еще думаю. А что думать-то? Писать надо.
     Приезжал на пару дней Вит.  Бабенко из Москвы со старшим сыном Никитой.
Жили в нашей квартире. Уехали на финском экспрессе из Зеленогорска. Съели по
шашлыку, которые я  приготовил, и отбыли.  Виталий предложил мне  открыть  в
Ленинграде   представительство   их  издательского  кооператива   "Текст"  и
возглавить его. Я подумал и согласился. Посмотрим, насколько это серьезно.
     Кооперативу  уже год,  его  учреждали братья Стругацкие, Кир  Булычев и
московский литературный молодняк  - любители фантастики. В том числе Виталий
-  он директор.  Они  уже  издали  пару  книг - "Глубокоуважаемый микроб или
Гусляр  в  космосе"  Кира Булычева и еще  что-то. Есть представительство и в
Таллине - его возглавляет Миша Веллер. Ба! знакомые все лица!
     На  чай,  мыло и  стиральный  порошок с  1-го июня ввели  карточки. Это
вдобавок к карточкам на сахар, которые действуют уже год. Хорошо живем...
     Скоро 40 лет. Вот ужас-то где...
     Бегаю. Но форму еще не обрел - был перерыв три месяца.

     30 августа 1989 г. Зеленогорск.
     Грустно. Лето кончилось.
     В середине  июля - жаркого и голубого - я взялся строить отдельный вход
с  верандой. И сейчас  сижу под ее крышей. Веранда отделана снаружи,  но  не
доведена до конца внутри - нет материала.
     Приезжала  Маришка, жила в Зеленогорске  две  недели.  Я  сделал  им  с
Максимом чердачок с  окнами  на веранду. Мы сидели с  Ольгой за столом, а их
размытые стеклами физиономии мелькали наверху. У них там свои комнатки - они
затащили спальный  мешок,  надувной матрас,  лампу,  помятый  чайник, чашки,
тарелки и  целыми днями сидели там, устраивая меблировку и наводя уют. Ольга
даже  им туда обед передавала.  На  обрезках строганных досок они нарисовали
экран  телевизора с ручками, приемник, магнитофон и по  очереди включали эту
электронику.
     - Максим, включи "Утреннюю почту" по первой программе.
     - Нет, я хочу "Ну погоди!". Сейчас начнется.
     - Ну, хорошо, давай "Ну, погоди!" Седьмую серию...
     Грустно.  И  из-за  того,  что  Маришка  улетела,  и  потому  что  лето
кончилось.  А так же по причине 8 страниц текста, которые я  только и сделал
за все лето.
     Вчера ходили за грибами,  принесли  две корзинки. Я отобрал  сыроежки и
приготовил грибную солянку - с картошкой, корешками,  морковкой, сметаной. И
съел три порции: свою, добавку и доел порцию Максима.
     Купил у книжного магазина на Мойке "Лолиту" Набокова и прочитал.
     Набоков  -  мастер  слова,  художник,  но как мало души в  этом романе.
Иногда, вынужденный водить читателя за нос (явно, что своего опыта общения с
нимфетками у  него не густо, и в подобной передряге он  не бывал) -  Набоков
берет  высотой  языка  и  красотами стиля, скрывает  провалы в психологии, и
главные герои его - Лолита и Гумберт Гумберт  - не  видны, мне не хватает их
жизненной выпуклости. Подобное я заметил и в "Приглашении на казнь", которое
также купил на Мойке этим летом.
     В  магазинах  день ото дня все хуже  и  хуже.  И такое ощущение, словно
кто-то, неведомый и могущественный еще,  злорадно потирает руки:  "Вы хотели
демократии, перестройки? А вот вам демократия - получите!"

     27 сентября 1989 года. Ленинград.
     Хороший сентябрь нынче: тепло, солнечно. Часто бываю в центре и брожу с
удовольствием  маршрутами  моего героя  Игоря Фирсова - Марсово  поле, канал
Грибоедова, Михайловский садик...
     Теперь у меня  есть кабинет.  Но не хватает  того святого  одиночества,
когда начинает  говорить  душа. Суета.  Сегодня, например,  оклеивал  обоями
туалет, вчера  приходил  водопроводчик  менять  унитаз,  позавчера привозили
мебель и  т.п.  Суета эта загоняет душу во мрак, небытие, и только  к  ночи,
когда не  грохочут  трамваи  по Малому  проспекту,  душа  подает свой слабый
голос.
     Сегодня,   листая  старую   записную  книжку  и   перебирая  альбомы  с
фотографиями  (я укладывал их на новое  место), я ужаснулся  тому количеству
ошибок, которое совершил к 40 годам. И той мерзости, что наделал людям.
     Список грехов составить, что ли? Полагаю, он уже составлен на небесах.
     Все равно стыдно...

     12 октября 1989 г. Дома.
     Сегодня  снились удивительно красивые  сны. Парашютные  прыжки, драки с
компанией  малолеток, танки  наезжали  на меня и с визгом  выдвигали стволы,
чтобы  придавить меня  к  стенке... И  видел отчетливо  даже шерсть на холке
собаки. Картинки менялись с поразител