ь упало, я должен
обязательно поднять,  что  бы  ни упало, а если не  подниму,  то  непременно
случится беда, не обязательно со мной, но с  кем-то, кого я  люблю и чье имя
начинается с той же буквы, что и название упавшего  предмета. И хуже  всего,
что  нет силы, способной  удержать меня, если у меня что-то упало на  пол, и
бесполезно поднимать что-нибудь другое -- не  считается, несчастье случится.
Сколько  раз из-за  этого  меня принимали за сумасшедшего,  да я  и  вправду
становлюсь  как сумасшедший, как  ненормальный бросаюсь  за  выпавшей из рук
бумажкой, или карандашом, или  -- как тогда --  за куском сахара в ресторане
на  улице  Скриба, в  роскошном  ресторане, битком набитом  деловыми людьми,
шлюхами  в чернобурках  и образцовыми  супружескими  парами.  Мы  были там с
Рональдом  и Этьеном, у меня из  рук выскочил кусочек сахара и покатился под
стол,  довольно далеко от нас находившийся. Первым делом я  обратил внимание
на то, как он катился, потому что кусок сахара обычно просто падает на пол и
никуда не катится в силу своей  прямоугольной формы.  Этот же покатился, как
шарик нафталина, отчего страхи мои  усилились,  и мне даже подумалось, что у
меня его из  рук вырвали. Рональд,  который знает меня, посмотрел туда, куда
должен  был,  судя по всему, закатиться сахар, и расхохотался. Это  напугало
меня еще больше, к страху примешалась ярость. Подошел официант, полагая, что
я уронил нечто ценное, паркеровскую ручку, к  примеру, или вставную челюсть,
но он мне только мешал, и я, не говоря ни слова, метнулся на пол разыскивать
кусочек сахара под подошвами у  людей,  которые сгорали  от любопытства (и с
полным на то  основанием),  думая, что речь  идет о чем-то крайне важном. За
столом сидела  огромная рыжая бабища,  другая, не такая толстая, но здоровая
шлюха и двое  управляющих или что-то в этом роде. Перво-наперво я понял, что
сахара нигде нет,  хотя своими  глазами видел, что  он покатился под стол, к
самым туфлям, которые суетились под столом, точно куры. На мою беду, пол был
застлан ковром, и, хотя ковер был изрядно потерт, сахар мог забиться в  ворс
так, что его не найти. Официант опустился на пол по  другую сторону стола, и
мы оба на четвереньках ползали между  туфель-куриц, а их владелицы кудахтали
над  столом как безумные. Официант по-прежнему  был  уверен, что речь идет о
паркеровской ручке или о какой-нибудь драгоценности, и,  когда мы оба совсем
забились под стол,  в полутьму, располагавшую к полному взаимному доверию, и
он спросил меня, а я ему ответил все,  как  есть, он скроил такую рожу,  что
впору было побрызгать его лаком-закрепителем, но мне было не до смеху, страх
кольцом сжал желудок и  под конец привел меня в полное отчаяние (официант  в
ярости  вылез из-под  стола), а  я начал  хватать женщин за туфли и шарить в
выемке  под  каблуком  -- не  прячется ли  сахар там, а курицы  кудахтали, и
петухи-управляющие клевали  мне  хребет, я  слышал,  как  хохочут Рональд  с
Этьеном, но не мог  остановиться  и ползал  от  стола к столу, пока не нашел
сахар, притаившийся у стула,  за  ножкой в  стиле Второй империи. Все вокруг
были  взбешены, и сам я  злился, сжимая  в  ладони сахар и чувствуя, как  он
перемешивается  с потом и как мерзко тает,  как липко мне мстит, и вот такие
штучки со мной -- что ни день.
     (-2)


2

     Вначале  все  тут  было  как   кровопускание,  пытка  на  каждом  шагу:
необходимо все время чувствовать  в кармане пиджака дурацкий паспорт в синей
обложке и знать,  что ключи от  гостиницы  -- на гвоздике,  на  своем месте.
Страх,  неведение,  ослепление  -- это называется так, это  говорится  эдак,
сейчас эта  женщина улыбнется,  за этой  улицей начинается Ботанический сад.
Париж, почтовая открытка,  репродукция  Клее рядом  с грязным зеркалом. И  в
один  прекрасный  день  на  улице  Шерш-Миди  мне  явилась  Мага;  когда она
поднималась ко  мне в комнату  на улице Томб-Иссуар, то в руке у  нее всегда
был цветок, открытка Клее или Миро, а если на это не было денег,  то в парке
она подбирала лист платана.  В  те времена  я искал на  улицах ранним  утром
проволоку  и  пустые коробки и  мастерил из них  мобили,  вертушки,  которые
крутились  над  трубами, никому  не нужные машины, и Мага  помогала  мне  их
раскрашивать. Мы не были влюблены друг в друга, мы  просто предавались любви
с отстраненной и критической изощренностью и вслед за тем впадали в страшное
молчание, и пена от пива отвердевала в стаканах паклей и становилась теплой,
пока мы смотрели друг на друга и ощущали: это  и есть время. В конце  концов
Мага вставала и начинала слоняться по комнате.  Не раз  я видел,  как она  с
восхищением  разглядывала  в  зеркале свое тело, приподнимая груди ладонями,
как на сирийских статуэтках, и медленным  взглядом словно оглаживала кожу. И
я не мог устоять перед желанием позвать ее и почувствовать, как она снова со
мною  после  того, как  только что  целое мгновение  была так одинока и  так
влюблена, уверовав в вечность своего тела.
     В   те  времена   мы  почти  не  говорили  о  Рокамадуре,  удовольствие
эгоистично,  и узколобое наслаждение  сладостным стоном толкало  нас  друг к
другу  и связывало нас  своими просоленными руками. И я принял бесшабашность
Маги как  естественное  условие каждого  отдельного момента существования, и
мы,  мимоходом  вспомнив  Рокамадура,  наваливались  на  тарелку  разогретой
вермишели, мешая вино  с пивом и лимонадом, или неслись вниз, чтобы старуха,
торговавшая  на  углу,  открыла  нам  две  дюжины  устриц, или наигрывали на
облупившемся пианино мадам Ноге мелодии Шуберта и прелюдии Баха, или сносили
"Порги  и  Бесс",  сдобренную  жаренным на  решетке  бифштексом  и  солеными
огурчиками. Беспорядок, в котором  мы жили, а  вернее,  порядок, при котором
биде  самым  естественным  образом  постепенно  превращалось в хранилище для
пластинок и архив писем, ожидавших  ответа, стал казаться  мне обязательным,
хотя я и не  хотел говорить этого Маге. Не стоило большого труда понять, что
незачем излагать  Маге  действительность в точных терминах, похвалы  порядку
шокировали бы ее точно так же, как и полное его отрицание. Беспорядок вообще
не существовал для нее, я понял это  в тот момент, когда  заглянул однажды в
ее  раскрытую  сумочку (дело было в кафе  на улице Реомюр,  шел дождь, и нас
начинало  мучить желание); я же принял беспорядок и  даже  относился к  нему
благожелательно,  но лишь  после  того,  как понял, что  это такое; на  этих
невыгодных для меня условиях строились мои отношения почти  со всем миром, и
сколько раз, лежа на постели, которая не застилалась помногу дней, и слушая,
как  Мага плачет из-за того, что малыш в  метро напомнил  ей Рокамадура, или
глядя, как  она  причесывается,  проведя  предварительно  целый  день  перед
портретом Леоноры  Аквитанской и до смерти желая стать на  нее  похожей,  --
сколько  раз я  -- словно умственную отрыжку  -- глотал  мысль,  что азы, на
которых строится  моя жизнь, -- тягостная глупость, ибо жизнь моя истощалась
в  диалектических метаниях, в результате которых я  выбирал  ничегонеделание
вместо делания  и умеренное неприличие  вместо  общепринятых  приличий. Мага
укладывала  волосы,  распускала  и  снова укладывала. Думала  о  Рокамадуре,
напевала что-то  из Гуго Вольфа  (скверно), целовала меня, спрашивала, как я
нахожу  ее  прическу,  или принималась рисовать на клочке желтой  бумаги,  и
всегда она была сама  по себе, целиком и полностью, в  то время как  у меня,
лежавшего  в  постели,  не  случайно грязной,  и  прихлебывавшего  пиво,  не
случайно теплое, все было иначе: всегда был я  и моя жизнь, был  я  со своей
жизнью  пред  жизнью   других.   Но   я   и   гордился   этим   сознательным
ничегонеделанием:   сменяли  друг   друга   луны  и  бесчисленные  жизненные
обстоятельства, где были и Мага, и Рональд, и Рокамадур, и Клуб,  и улицы, и
мои нравственные  недуги, и прочие пиореи, и Берт  Трепа,  и  голод порою, и
старик Труй, вызволявший меня из  затруднений,  но я, попадая в плен  ночей,
блевавших  музыкой  и  табаком,  мелких пакостей  и  разного  рода  выходок,
независимо от того, подпадал ли я под их власть или оставался себе хозяином,
я никогда  не  желал  притворяться,  как эти  потрепанные  любители  богемы,
нарекавшие карманный хаос  высшим  духовным порядком  или  вешавшие на  него
какие-либо другие ярлыки, в равной мере прогнившие; я не хотел соглашаться с
тем, будто  малой  толики пристойности хватило бы, чтобы выпутаться из этого
вконец загаженного мирка. И вот тогда  я встретил  Магу, и она, сама того не
зная, стала  свидетелем  моей жизни  и  шпионом, и  я испытывал  раздражение
оттого, что  не переставая думал  об этом и понимал: как всегда, мне гораздо
легче думать, чем быть и действовать, и  в моем  случае ergo2 из  знаменитой
фразочки не такое уж ergo, и даже вовсе не ergo, отчего мы всегда и брели по
левому  берегу,  а  Мага, не  зная,  не  ведая,  что  была  моим  шпионом  и
свидетелем,  беспредельно  восхищалась  моими   разнообразными   познаниями,
пониманием литературы и даже jazz cool3, ибо все это для нее было  тайной за
семью  печатями. И потому  я чувствовал себя  антагонистически близким Маге,
наша любовь была диалектической любовью,  какая связывает  магнит и железные
опилки,  нападение  и  защиту,  мяч  и стенку.  Боюсь,  что Мага  строила  в
отношений меня некоторые иллюзии и, может, ей казалось, что я излечиваюсь от
предрассудков или что  меняю былые  предрассудки на  ее, менее назойливые  и
более поэтичные. И в  разгар  этой непрочной  душевной радости, этой  ложной
передышки,  я протягивал  руку  и касался  клубка-Парижа,  его  безграничной
материи,  спутавшейся  в  единый  моток,  магмы  его  воздуха  и  того,  что
рисовалось за окном, его облаков и чердачных окон; и тогда беспорядка как не
бывало, мир снова представал окаменевшим и основательным,  все прочно сидело
в своих гнездах  и поворачивалось  на плотно пригнанных петлях в этом клубке
из улиц, деревьев,  имен  и столов.  Не  было беспорядка, который  бы  вел к
избавлению, а были только  грязь и нищета, пивные кружки с опивками, чулки в
углу,  постель,  пахнувшая трудами двух тел и волосами, и женщина, гладившая
мою  ногу тонкой, прозрачной рукой, но ласка, которая могла бы вырвать  меня
на миг из этого  бдения  в полной пустоте, запоздала. Запоздала, как всегда,
потому что,  хотя  мы и предавались любви столько раз, счастье, должно быть,
выглядело совсем иначе, наверное, оно было печальнее, чем  этот  покой и это
удовольствие,  и,  может  быть, походило  на  единорога  или  на  остров, на
бесконечное падение  в неподвижность.  Мага не  знала, что мои поцелуи  были
подобны глазам, которые начинали  видеть сквозь нее и дальше, и что я как бы
выходил, перелитый в иную  форму, в мир,  где,  стоя на черной корме,  точно
безумствующий лоцман, отрубал и отбрасывал воды времени.
     В  те дни пятьдесят какого-то года я почувствовал себя словно стиснутым
между  Магой  и чем-то иным, что должно было случиться. Глупее глупого  было
восставать  против мира Маги и мира Рокамадура, ибо  все обещало, что едва я
обрету независимость, как тут же перестану чувствовать себя свободным. Я был
редкостным ханжой, и мне мешало  это мелочное шпионство --  подглядывание за
моей кожей, за моими ногами, за тем, как я  забавляюсь с Магой, за тем,  как
я, подобно попугаю в клетке, пытаюсь сквозь ее прутья читать Кьеркегора, но,
думаю, больше  всего меня беспокоила сама Мага, которая  понятия не  имела о
том, что  она за мной подглядывает, а, напротив, была совершенно  убеждена в
моей  суверенной  самостоятельности, но,  пожалуй,  нет, по-настоящему, меня
раздражала мысль о том,  что никогда в  жизни мне  не приблизиться к свободе
больше, чем в эти  дни, когда  я чувствовал себя затравленным миром  Маги, и
что жажда избавиться от него  на самом  деле означала признание собственного
поражения. Больно  было признавать, что ни  синтетические удары  придуманных
невзгод,  ни прикрытие манихейством или какой-нибудь дурацкой  наукообразной
дихотомией не помогали мне отстоять себя на ступенях вокзала Монпарнас, куда
волокла  меня Мага,  отправляясь навестить  Рокамадура. Почему бы не принять
того, что  происходило, и не пытаться  объяснять происходящего, не копаясь в
таких понятиях, как  порядок и беспорядок, свобода и Рокамадур, почему бы не
отнестись ко всему  естественно и бездумно, как  это делают те, кто  раздает
горшки  с геранями  во дворике на улице  Кочабамба? Наверное, надо пасть  на
самое дно глупости, чтобы уметь бездумно  и безошибочно  нащупать  щеколду в
уборной или на калитке  Гефсиманского сада. Тогда  меня, например, поражало,
что  Маге  пришла фантазия  назвать своего  сына Рокамадуром. Мы,  в  Клубе,
устали ломать  над этим голову,  а Мага знай твердила, что сына звали, как и
его отца,  а когда папаша исчез, то мальчика лучше  было звать  Рокамадуром,
отправить в деревню и растить en nourrice4. Иногда Мага неделями не поминала
Рокамадура, и это всегда совпадало с  возрождением ее  надежд стать певицей,
исполнительницей  Lieder5. Тогда Рональд  склонял свою огромную рыжую голову
ковбоя  над  пианино,  а Мага вопила Гуго  Вольфа с таким остервенением, что
передергивало даже мадам  Ноге, низавшую в  соседней комнате четки,  которые
она  продавала  на  Севастопольском  бульваре.  Нам  больше было  по душе ее
исполнение  Шумана,  но  и  это  зависело от  настроения  и от того, что  мы
собирались делать вечером,  и  еще  -- от Рокамадура, потому что стоило Маге
вспомнить Рокамадура,  как все пение катилось к чертям, и Рональд, оставшись
у пианино один, имел  полную возможность развивать свои идеи бибопа и сладко
добивать нас мощью своих блюзов.
     О Рокамадуре писать  не хочется, во всяком  случае  сегодня,  для этого
следовало  бы  взглянуть  на себя  с  еще  более близкого расстояния и  дать
отпасть всему тому, что отделяет меня от центра. Я то  и дело поминаю центр,
вовсе не будучи  уверенным, что знаю,  о чем говорю, просто попадаю в широко
распространенную    ловушку    геометрии,    при    помощи    которой    мы,
западноевропейцы,.  пытаемся  упорядочить  нашу  ось,  центр,  смысл  жизни,
Омфалос,  приметы индоевропейской ностальгии.  И даже мою  жизнь,  которую я
пытаюсь описать, этот  Париж,  по которому я мечусь,  подобно сухому  листу,
даже  их  нельзя  было  бы увидеть, если  бы за  всем  этим  не пульсировало
стремление к оси, желание вновь сойтись у первоствола. Сколько слов, сколько
терминов и понятий для обозначения  все того  же разлада.  Иногда я  начинаю
уверять  себя, что глупость называется треугольником, а восемь,  помноженное
на  восемь, даст  в  произведении  безумие  или собаку.  Обнимая  Магу,  эту
принявшую человеческий облик туманность, я твержу, что писать роман, который
я  никогда  не  напишу,  или  отстаивать  ценою жизни  идеи,  которые  несут
освобождение  народам,  якобы имеет  столько же  смысла,  сколько  и  лепить
фигурку из  хлебного мякиша. Маятник  продолжает свое  невинное качание, и я
снова   погружаюсь  в  несущие   успокоение   понятия:  пустяковая  фигурка,
трансцендентный роман, героическая смерть. Я  расставляю их  по порядку,  от
малого  к большому: фигурка, роман, героизм. Думаю о иерархии ценностей, так
превосходно   исследованных   Ортегой,  Шелером:  эстетическое,   этическое,
религиозное. Религиозное, эстетическое, этическое.  Этическое,  религиозное,
эстетическое.  Фигурка, роман.  Смерть, фигурка. Мага щекочет  меня  языком.
Рокамадур, этика, фигурка, Мага. Язык, щекотка, этика.
     (-116)


3

     Третья  за  бессонную  ночь  сигарета  обжигала  рот  Орасио  Оливейры,
сидевшего на краю  постели;  пару  раз он тихонько  провел  рукою по волосам
спавшей  рядом Маги. Был предрассветный час понедельника, весь день  и вечер
воскресенья они никуда  не выходили и читали, слушали пластинки, по  очереди
поднимаясь  разогреть кофе или  заварить мате. К  концу квартета Гайдна Мага
заснула,   а  Оливейра,  которому  больше   не  хотелось  слушать,  выключил
проигрыватель,  не  вставая  с  постели;  пластинка  сделала  еще  несколько
оборотов, но ни единого звука не прорезалось больше.  Неизвестно почему, эта
глупая инерция навела его на мысль о бесполезных  движениях, которые  иногда
совершают насекомые  и  дети. Ему  не спалось,  и он курил, глядя в открытое
окно на  мансарду  напротив,  где иногда  скрипач  допоздна пилил  на  своей
скрипке.  Жарко  не было, но тело  Маги грело  ему  ногу и  правый бок, и он
отодвинулся, подумав, что ночь предстоит долгая.
     Ему было хорошо, как всегда, когда они с Магой договаривались поставить
на  всем точку  без  взаимных  оскорблений  и раздражения.  Его  не  тронуло
прибывшее  авиапочтой  письмо  от  брата, кругленького,  румяного  адвоката,
который  исписал  целых  четыре  листа  по  поводу  братских  и  гражданских
обязанностей,  коими  напрасно  швыряется  Оливейра.  Не  письмо,  а  просто
прелесть,  и  Оливейра  приклеил  его скотчем на стену, чтобы и друзья могли
получить удовольствие.  Единственно ценное, что содержалось  в  письме, было
уведомление  о переводе  ему денег  по курсу  черного рынка,  который братец
деликатно назвал  "комиссионным"  переводом. Оливейра  подумал, что смог  бы
купить на эти деньги книги, которые  давно хотел прочесть, и дать три тысячи
франков  Маге  --  пусть  Делает  с ними что душе угодно,  может даже купить
плюшевого слона в натуральную величину и привести в изумление Рокамадура. По
утрам  он должен был ходить к старику  Трую  и  разбирать корреспонденцию из
Латинской  Америки. Мысль  о  том,  что придется  выходить из  дому,  чем-то
заниматься,  что-то  разбирать, не способствовала  сну.  Разбирать --  ну  и
выраженьице. Делать. Делать что-то, делать добро, делать пис-пис, в ожидании
дела заняться  ничегонеделанием, всюду действие, как ни крути.  Но за каждым
действием стоял протест, ибо всякое действие означает выйти из, чтобы прийти
в, или передвинуть что-то, чтобы  оно  было уже не там,  а  тут, или войти в
этот  дом  в противовес тому, чтобы  не  войти  или войти в другой, -- иными
словами, всякий поступок предполагал, что чего-то еще не было, что-то еще не
было сделано и что это можно было сделать,  а именно  --  безмолвный протест
против постоянного и очевидного недостатка чего-то, нехватки или  отсутствия
наличия. Думать, будто действие способно наполнить до краев  или будто сумма
действий может составить  жизнь, достойную  таковой называться,  --  не  что
иное, как  мечта  моралиста. Лучше вообще отказаться от  этого, ибо отказ от
действия и есть протест в чистом виде, а не маска протеста. Оливейра закурил
еще одну сигарету и усмехнулся -- как ни минимально было его действие, но он
совершил  его. Ему  не хотелось заниматься поверхностным анализированном  --
отвлечение  и  филологические  ловушки  почти  всегда   уводили  в  сторону.
Единственно верным сейчас было чувство тяжести  у входа в желудок, физически
ощущавшееся подозрение, что не все ладно и что почти никогда ладным не было.
Ничего  страшного,   просто  он  давным-давно  отверг   обман   коллективных
поступков, равно  как и  злобное  одиночество,  от которых бросаются изучать
радиоактивные  изотопы или эпоху  президентства Бартоломе Митре. Если с юных
лет он что-то и выбрал, то это -- не защищаться посредством стремительного и
жадного  поглощения  некой  "культуры", трюк,  свойственный  главным образом
аргентинским средним  классам  и имеющий целью  выкрасть собственное тело  у
национальной и любой  другой действительности и считать,  что ты  спасся  от
пустоты,  в которой оно обитает. Быть может, это своеобразное, возведенное в
систему дуракаваляние, по выражению его  товарища Тревелера, и  избавило его
от вступления  в орден  фарисеев (активными членами которого состояли многие
его друзья,  и  преимущественно  по  доброй  воле); принадлежность  к ордену
позволяла