шурупчик --  это мир. Однажды тот человек упал  и умер,
сбежавшиеся соседи обнаружили, что шурупчик исчез. Один из них, должно быть,
держит его у себя и иногда тайком вынимает и смотрит, а потом опять прячет и
идет  на   завод,  испытывая  непонятное  чувство,  неясные   угрызения.   И
успокаивается, лишь достав шурупчик; он смотрит на него до тех пор,  пока не
услышит чьи-нибудь шаги, и тогда торопливо прячет его.  Морелли считал,  что
шурупчик тот -- не шурупчик, а что-то  другое. Бог, например, или что-нибудь
в  этом  духе. Слишком простое решение.  Возможно, ошибка заключалась в том,
что  этот предмет приняли за шурупчик  из-за того  лишь,  что  ,он  имел его
форму.  Пикассо  берет  игрушечный автомобильчик и превращает его в  челюсть
кинокефала.  Может  быть,  тот  неаполец   был  идиотом,  а  может  быть  --
изобретателем целого мира. От шурупчика --  к глазу, от глаза -- к звезде...
Почему обязательно  отдаваться во власть Великой  Привычки? В  то  время как
можно  избрать  истику,  выдумку,  другими словами,  шурупчик или игрушечный
автомобильчик.  Вот  так  и Париж... разрушает  нас  потихоньку,  сладостно,
перетирает  меж  своих  цветов  и  бумажных  скатертей,  заляпанных  винными
пятнами, сжигает нас своим огнем, не имеющим цвета, что вырывается в ночи из
съеденных временем подъездов. Нас сжигает вымышленный огонь, эта раскаленная
докрасна истика,  ловушка рода человеческого, город, который, по  сути дела,
не что иное, как Великий Шурупчик, ужасная игла, и через  ее  игольное ушко,
точно сквозь  ночной глаз, бежит нитка-Сена,  этот город, кружевная пыточная
камера,  клетка,  распираемая  предсмертной  тоской  бесчисленного множества
запертых в ней ласточек. Мы сгораем в том, что творим и создаем сами, в этом
наша губительная  и  сказочная слава и  гордый вызов  несгорающему  фениксу.
Никто  не  исцелит  нас от  глухого  огня, от огня,  что  не имеет  цвета  и
вырывается под вечер на улицу Юшетт. Неисцеленные,  совершенно неисцеленные,
мы избираем своей истикой Великий Шурупчик, и склоняемся перед ним, входим в
него, и каждый день изобретаем-выдумываем его сызнова, в каждом винном пятне
на скатерти, в каждом поцелуе на рассвете у Кур-де-Роан, мы сами придумываем
наш пожар,  и он загорается  сперва внутри,  а потом охватывает нас целиком,
быть может,  в этом и заключается наш выбор,  а мы заворачиваем его в слова,
как  заворачиваем хлеб в салфетку, и внутри остается благоухание  и  дышащая
мякоть, "да" без всяких "нет" или, наоборот.  -- "нет" без всяких "да", день
без манов, без Ормузда или Ахримана, раз и навсегда, вот и все, хватит.
     (-1)


74

     Нонконформист глазами Морелли,  в записях, сделанных на  листке бумаги,
приколотом  булавкой к счету  из прачечной: "Принимает булыжник  мостовой  и
бету в созвездии Кентавра,  поскольку первым нельзя тронуться, а  до второго
--  дотронуться. Этот  человек движется только  в  самых высоких  или  самых
низких  частотах, умышленно  пренебрегая  средними, другими словами, обычной
областью  духовного сосредоточения людей.  Не будучи  в состоянии уничтожить
реальные обстоятельства,  он  норовит повернуться  к  ним  спиной;  не  умея
присоединиться к тем, кто борется за их уничтожение, поскольку  считает, что
оно  обернется  лишь  заменой  другими  столь  же  ущербными  и невыносимыми
обстоятельствами,  он пожимает плечами и отходит в  сторону. Для  его друзей
тот  факт, что он  находит удовольствие в  пустяках, в ребячестве, в кусочке
нити  или  в каком-нибудь  соло  Стэна  Геца,  означает  достойное сожаления
духовное обнищание; им неведомо, что есть другой край, приближение  к  некой
главной сути,  которая,  по  мере  того как  к ней приближаются, отдаляется,
растворяется и прячется, но погоня за ней не имеет конца, она не прекратится
и со смертью этого человека, ибо  смерть его не  будет смертью промежуточной
области  частот,  которые  доступны уху,  способному услышать  траурный марш
Зигфрида".
     Возможно, ради исправления выспреннего тона этих заметок на пожелтевшей
бумажке карандашом  было нацарапано:  "Булыжник и  звезда:  нелепые символы.
Однако умение постичь  гладкий камень  иногда приближает  к переходу;  между
рукой и булыжником  дрожит аккорд вневременной. Сверкающий... (неразборчивое
слово)  подобно бете в  созвездии  Кентавра;  имена  и  величины  отступают,
растворяются, перестают  быть тем,  чем они, по  мнению науки,  являются.  И
становятся тем, что  они  есть  в  чистом виде (что?  чем?): рукою,  которая
дрожит,  сжимая  прозрачный камень, который тоже дрожит".  Ниже,  чернилами:
"Речь  не  идет  о  пантеизме,  сладостной иллюзии, павшей наверх,  в  небо,
пылающее пожаром за краем моря".
     А  в  другом месте -- пояснение: "Говорить  о частотах низких и высоких
означает  еще  раз  уступить idola fori241  и научной терминологии, одной из
иллюзий  Западного  мира.  Для моего  нонконформиста мастерить  забавы  ради
воздушного  змея,  а  потом  запускать его  на  радость  собравшимся  вокруг
ребятишкам не  представляется занятием пустяковым,  но  выглядит совмещением
отдельных чистых  элементов, и отсюда возникает мгновенная гармония, чувство
удовлетворения, которое помогает ему  вынести все остальное. Точно таким  же
образом  мгновения отчуждения, счастливого отдаления,  которые  в два  счета
отбрасывают его от того, что могло бы стать для него раем, не представляются
ему опытом более высоким, нежели сооружение бумажного змея; это как бы конец
всего,  но  не над и не за  пределами  его опыта. Это  не конец во временном
понимании, но подступ к  чему-то, некое обогащающее сбрасывание: понять  это
можно, сидя в ватерклозете и особенно когда ты с женщиной  или в клубах дыма
предаешься   чтению   воскресных   газет,   превратившемуся   в  отправление
бессмысленного культа.
     В   повседневном  плане  поведение   моего  нонконформиста  сводится  к
отрицанию всего,  что  отдает  апробированной  идеей,  традицией,  заурядной
структурой,  основанной на страхе и на псевдовзаимных выгодах. Он  без труда
мог бы стать Робинзоном. Он не мизантроп, но в мужчинах и женщинах принимает
лишь те их стороны, которые не подверглись  формовке со стороны общественной
надстройки; и у него  самого тело -- наполовину  в матрице, и  он это знает,
однако его знание  активное, оно  не  чета смирению,  кандалами виснущему на
ногах. Свободной рукой он день-деньской хлещет себя по лицу, а в промежутках
отвешивает  пощечину остальным, и  они отвечают ему тем  же  самым в тройном
размере.  Он  без  конца втягивается  в  запутанные  истории,  где  замешаны
любовники, друзья, кредиторы  и чиновники, а в  короткие свободные минуты он
вытворяет со своей свободой такое, что изумляет всех  остальных и что всегда
оканчивается  маленькими смешными катастрофами, под стать ему  самому  и его
вполне  реальным  притязаниям;  иная, тайная  и не  дающаяся чужому  взгляду
свобода творится в нем, но лишь он сам (да и то едва ли) мог бы проникнуть в
суть ее игры".
     (-6)


75

     Так прекрасно было в старые добрые времена чувствовать себя вписавшимся
в  величественный  стиль  жизни,  где  полное  право  на существование имеют
сонеты,  диалоги  со  звездами,  раздумья  на  фоне  буэнос-айресской  ночи,
гетевское спокойствие на  тертулии в кафе "Колумб" или на лекциях зарубежных
маэстро. И до сих пор его окружал мир, который жил именно так, который любил
себя таким  -- сознательно красивым и  принаряженным,  искусно  выстроенным.
Чтобы прочувствовать расстояние, отделявшее его теперь от этого  колумбария,
Оливейре не оставалось ничего другого, как передразнивать с горькой усмешкой
славные фразы  и пышные ритуалы вчерашнего дня, придворное умение говорить и
молчать.  В Буэнос-Айресе,  столице  страха, он  вновь  почувствовал себя  в
обстановке  повсеместного сглаживания острых углов, которое принято называть
здравым смыслом, и, кроме того,  -- уверенного  самодовольства,  от которого
голоса и  старых  и молодых  напыщенно  рокотали  и видимое  принималось  за
истинное, как будто,  как будто... (Стоя перед зеркалом  с  зажатым в кулаке
тюбиком зубной пасты, Оливейра расхохотался себе в лицо и не засунул щетку в
рот, а поднес ее к своему изображению в зеркале и старательно вымазал на нем
рот розовой пастой, во рту нарисовал сердце, пририсовал  руки, ноги, а потом
буквы и непристойности -- так  он  и метался со щеткой по зеркалу,  изо всех
сил давя  на тюбик и корчась от  смеха до тех пор, пока не вошла отчаявшаяся
Хекрептен с губкой и т. д. и т. п.).
     (-43)


76

     И  с Полой,  как  всегда, все  началось  с  рук. Дело  идет  к  вечеру,
усталостью наваливается время, растраченное в кафе за чтением газет, которые
всегда --  одна и  та  же газета,  а пиво,  точно крышка, легонько  давит на
желудок.  И ты готов  к  чему угодно  и можешь  попасть в  худшую из ловушек
инерции и забвения, как вдруг женщина открывает сумочку,  чтобы расплатиться
за кофе,  пальцы  теребят застежку,  а она,  как  всегда,  не  дается. Такое
впечатление,  будто  застежка  защищает  вход в зодиакальную  клетку и,  как
только пальцы женщины найдут способ отодвинуть тонкий позолоченный стерженек
и  вслед  за  его неуловимым  полуоборотом  запор  поддастся,  тотчас  же на
ошалевших завсегдатаев,  захмелевших  от перно  и зрелища  велогонок, что-то
нахлынет-накатит, а  может, и вообще проглотит их: лиловая бархатная воронка
вырвет  мир  с  насиженного  места, заодно  с Люксембургским  садом,  улицей
Суффло,   улицей   Гей-Люссака,  кафе  "Капулад",  фонтаном  Медичи,  улицей
Месье-ле-Прэнс, закрутит  все  это  в  последнем раскатистом бульканье  -- и
останется  только  пустой   столик,  раскрытая   сумочка,  пальцы   женщины,
вынимающие  монету в  сто  франков  и протягивающие ее папаше Рагону, ну  и,
конечно  же,  Орасио  Оливейра, привлекательный  молодой  человек,  живым  и
невредимым вышедший из катастрофы и  как раз в это время готовящийся сказать
то, что говорится по случаю великих катаклизмов.
     -- О, вы  знаете,  -- ответила Пола, -- страх не относится к числу моих
сильных сторон.
     Она сказала: "Oh, vous savez"242 -- немного похоже на то, как сказал бы
сфинкс,   собираясь   загадать   загадку:  словно  извиняясь  и   не   желая
злоупотреблять своим  авторитетом,  который, как  известно, велик.  Или  как
говорят женщины в тех бесчисленных  романах, чьи  авторы  не намерены терять
времени, а  потому все самое ценное вкладывают  в  диалоги,  совмещая  таким
образом приятное с полезным.
     -- Когда  я  говорю  страх, --  заметил  Оливейра, сидя  все на  той же
банкетке, обитой  красным плюшем, слева от сфинкса, --  я прежде всего думаю
об  оборотной  стороне.  Ваша  рука  двигалась  так, словно  притронулась  к
пределу,  за которым  -- оборотная сторона  мира, где я,  к  примеру, мог бы
оказаться вашей сумкой, а вы -- папашей Рагоном.
     Он ожидал, что  Пола засмеется и все перестанет быть таким до крайности
утонченным, но  Пола (потом  он  узнал,  что  ее  зовут Пола) не  сочла  эту
возможность чересчур нелепой.  Улыбнувшись,  она  показала маленькие и очень
ровные зубы,  и губы, накрашенные  помадой  густого  оранжевого оттенка,  от
улыбки стали чуть более плоскими, но Оливейра все не мог оторваться от  рук,
его,  как  всегда,  притягивали руки женщины,  ему  было  просто  необходимо
притронуться  к  ним, обежать пальцы,  фалангу за  фалангой, разведать одним
движением,  как какому-нибудь японскому кинесикологу,  неуловимый  путь вен,
узнать все о ногтях и, подобно хироманту, угадать роковые линии и счастливые
бугры  ладони, услышать лунный рокот, прижав к своему уху  маленькую ладонь,
чуть повлажневшую не то от любви, не то от чашки с чаем.
     (-101)


77

     -- Вы понимаете, что после этого...
     -- Res, поп verba243, -- сказал Оливейра -- Восемь дней, приблизительно
по семьдесят песо за день, восемь  на семьдесят --  пятьсот шестьдесят,  ну,
скажем, пятьсот пятьдесят, а на десять остальных купите больным кока-колу.
     -- И, будьте любезны, немедленно заберите свои вещи.
     -- Хорошо, сегодня или завтра, скорее завтра, чем сегодня.
     -- Вот деньги. Распишитесь в получении, сделайте одолжение.
     -- Без одолжения. Распишусь, и все. Ecco244.
     -- Моя супруга страшно недовольна, -- сказал Феррагуто, поворачиваясь к
нему спиной и мусоля в зубах сигару.
     -- Дамская чувствительность, климакс называется.
     -- Это называется чувством достоинства, сеньор.
     --  Я  как  раз об этом  думал. Коль скоро речь  зашла  о  достоинстве,
спасибо за то, что взяли в цирк. Занятно было, и дела немного.
     -- Моя супруга никак не может  понять, -- сказал Феррагуто, но Оливейра
был уже в дверях.  Один из  них открыл глаза или,  наоборот, -- закрыл. И на
двери  тоже было что-то  вроде  глаза,  который  открывался  или закрывался.
Феррагуто  снова зажег сигару и  сунул руки в карманы. Он  думал  о том, что
скажет этому не  знающему удержу  несмышленышу, когда тот  явится.  Оливейра
позволил положить себе на лоб  компресс (а может,  именно он закрыл глаза) и
стал думать о том, что ему скажет Феррагуто, когда велит его позвать.
     (-131)


78

     Близость Тревелеров. Когда я прощаюсь с ними  в  подъезде или в кафе на
углу,  внезапно  возникает  что-то  вроде  желания  остаться  вблизи  них  и
посмотреть, как им живется, voyeur245 без желаний, дружески расположенный  и
немного грустный. Близость, какое слово, так и хочется в конце поставить два
мягких знака. Но  какое другое слово могло бы всем своим эпителием вобрать и
объяснить  причину, по которой  Талита, Маиоло и я сдружились. Люди  считают
себя  друзьями  потому  лишь, что им случается  по нескольку часов в  неделю
вместе проводить на одном диване, в  одном  кинозале, в  одной постели,  или
потому, что по службе приходится делать ¬дну работу. В юности, сидя в  одном
кафе,  бывало,  от  иллюзорного  ощущения   одинаковости   с  товарищами  мы
чувствовали себя счастливыми.  Мы ощущали себя сопричастными жизни мужчин  и
женщин,  которых  знали  только по  их поведению, по  тому,  что  они  хотят
показать,  лишь  по очертаниям. В  памяти отчетливо, совсем не  пострадав от
времени, встают буэнос-айрееские  кафе, где нам на несколько часов удавалось
освободиться от  семьи и от обязанностей, и на  этой продымленной территории
так верилось в себя  и в друзей, что  непрочное начинало казаться прочным, а
это сулило  своего  рода бессмертие. Мы,  двадцатилетние,  сказали там  свои
самые истинные  слова, познали самые глубокие привязанности, мы были подобны
богам  над прозрачной поллитровой бутылью и  рюмкой кубинского рома.  О небо
тех кафе,  ты -- небо рая. А улица потом была всегда как изгнание, и ангел с
огнедышащим  мечом  регулировал движение  на углу Коррьентес  и  Сан-Мартин.
Изгнание -- домой, время позднее, к конторским бумагам, К брачной постели, к
липовому  отвару,  который  тебе готовит  твоя  старуха, к  послезавтрашнему
экзамену или к никчемушней невесте, которая читает Вики Баума  и на  которой
мы женимся, а что делать.
     (Странная женщина эта Талита. Такое впечатление, будто  она идет, держа
над головой горящую свечу, -- показывает путь. Да еще такая скромная, редкое
качество для аргентинки с дипломом, тут  женщине  довольно  и жалкого звания
землемера, чтобы в такой раж войти, только держись. Надо же, целая аптека на
ее  попечении,  это  же   гигантское   дело,  зевать  некогда.  А  как  мило
причесывается.)
     А теперь пора сказать, что Маноло зовется Ману, поскольку  имеет  место
близость. Талита считает совершенно естественным называть  Маноло Ману,  она
не  понимает, что друзей это приводит в волнение, что для них это все равно,
как соль  на рану.  Но  у меня-то  какое право... Какие могут быть  права  у
блудного сына. К славу сказать, блудному сыну надо искать  работу, последняя
ревизия оставшихся средств выглядела почище спелеологических поисков. Если я
сдамся заботам  бедняжки Хекрептен, которая на все готова, лишь  бы спать со
мной, то у меня будет крыша над головой, чистые рубашки и т. д. и т. п. Идея
ходить по домам и продавать отрезы -- не более  дурацкая,  чем любая другая,
надо  просто  потренироваться, но, конечно, интереснее было  бы пробиться  в
цирк вместе с Маноло и Талитой. Пробиться в цирк -- прекрасная формулировка.
Вначале  был цирк, это стихотворение  Камингса, и  в нем  говорится, что при
сотворении  мира  Старик надул  легкие  и  купол цирка. По-испански  так  не
скажешь. Да нет, можно, только, пожалуй, иначе:  надул купол цирка воздухом.
А  мы примем  дар Хекрептен, она  замечательная девушка,  и это позволит нам
жить рядом с Маноло и с Талитой, поскольку, переходя на язык топографии, нас
будут разделять всего лишь две стены и тоненькая  воздушная прослойка. И дом
свиданий под  рукой, и лавчонка  по  соседству, и рынок под  боком. Подумать
только, Хекрептен меня ждала.  Невероятно, что  подобные  вещи случаются и с
другими. Все героические события должны  были бы  происходить в одной семье,
вот  вам, пожалуйста; девушка  слышит  в доме Тревелеров  о  моих  заморских
поражениях и тем не менее, не  переставая, ткет и распускает  один и  тот же
фиолетовый пуловер  в ожидании  своего Одиссея, а заодно работает в лавке на
улице  Майпу.   Неблагородно   отказывать   Хекрептен,  устраниться  от   ее
разнесчастной доли. "Тебе с  цинизмом  не  расстаться  // и  навсегда  собой
остаться". Ненавистный Одиссей!
     И все-таки, откровенно говоря, самое нелепое в жизнях, которые  мы, как
нам кажется,  проживаем,  это фальшивость  контакта. У  каждого своя орбита,
лишь время от времени случайное пожатие рук, пятиминутный  разговор, день --
в  беготне по  улицам, ночь  -- в опере, и вдруг -- бдение над телом,  и все
неожиданно чувствуют себя немного более едиными (так  оно и есть, но  только
это кончается, едва  все вернется в  свою  колею).  И тем  не менее живешь в
уверенности, что друзья  здесь, что  контакт существует  и  что  согласие  и
разногласия глубоки и  прочны. Как мы друг  друга  ненавидим  и не знаем, не
ведаем, что нежность -- живая форма той же ненависти  и что причина глубокой
ненависти коренится в  нашем  выпадении из центра, в том,  что непреодолимое
пространство пролегает  между "я" и  "ты",  между "это" и "то".  А  любовь и
нежность  --  суть онтологическая  грязь из-под колес, че,  попытка овладеть
неовладеваемым,  и я хочу  сблизиться с  Тревелерами  вроде бы затем,  чтобы
узнать  их получше, стать  им  настоящим  другом,  а на самом  деле -- чтобы
завладеть  маной  Ману,  чарами  Талиты,  их манерой  смотреть на  вещи,  их
настоящим и будущим, совсем не похожими на мои.  Откуда  эта  мания духовных
захватов, Орасио? Откуда эта тоска-ностальгия  по аннексиям у тебя,  который
только  что обрубил концы и посеял смятение и разочарование  (а  может быть,
мне следовало остаться в Монтевидео чуть подольше и поискать чуть получше) в
славной столице духовного владычества латинян? И вот пожалуйста: не успел ты
совершенно  сознательно   распроститься  с   яркой  страницей  своей  жизни,
отказывая себе даже в праве думать  на сладкозвучном языке, который тебе так
нравилось  мусолить  всего   несколько   месяцев  назад,  как  тут  же,   о,
запутавшийся  в  противоречиях идиот,  ты буквально из  кожи  лезешь, норовя
сблизиться с Тревелерами, войти в семью Тревелеров, влезть к Тревелерам даже
в цирк (но директор, наверное, не пожелает дать мне работу, так что придется
всерьез  думать  о  том,  как  бы  нарядиться  матросом и  пойти  предлагать
добропорядочным сеньорам  отрезы габардина).  О дубина.  А  ты  не боишься и
здесь  посеять смятение  и нарушить  покой добрых людей?  Как  тот тип,  что
считал себя Иудой,  и  по этой причине жизнь  его  в высшем буэнос-айресском
обществе  была хуже собачьей. Не надо тщеславиться. Кто ты  такой -- в конце
концов,  всего  лишь  ласковый инквизитор, как правильно  заметили  одн