темень.  Но ей  как
будто уже все расхотелось, и Берт Трепа забормотала что-то, не выпуская руки
Оливейры и поглядывая украдкой в сторону тонувшего во мраке коридора.
     -- Вернулся, -- сказала она вдруг и уставилась  на Оливейру сверкавшими
от слез глазами. -- Он там, наверху, я чувствую. И не один, уверена:  каждый
раз, когда я выступаю на концерте, он путается со своими дружками.
     Пальцы  впивались  Оливейре в  руку,  она  тяжело  дышала  и  все время
оборачивалась,   вглядываясь   в  потемки.  Сверху  донеслось   приглушенное
мяуканье,  бархатные лапы упруго проскакали по крутой  лестнице. Оливейра не
знал, что сказать, и, достав сигарету, старательно раскурил.
     -- У меня нет ключа, -- сказала Берт Трепа совсем тихо, почти неслышно.
-- Он никогда не оставляет мне ключ, если собирается на свои делишки.
     -- Но вам необходимо отдохнуть, мадам.
     --  Какое  ему  дело  до  меня, плевать ему,  отдыхаю  я  или  погибаю.
Наверное,  затопили печку  и  жгут уголь, мой  маленький запас угля, который
подарил мне  доктор Лемуан. Они  там  голые, голые.  В  моей  постели, какая
гадость.  А завтра мне -- убирать, Валентин, наверное, заблевал весь матрас,
он всегда... А завтра мне -- как всегда. Мне завтра.
     --  Кто-нибудь  из ваших  друзей не живет поблизости,  чтобы  вы  могли
переночевать у них? -- спросил Оливейра.
     -- Нет, -- сказала  Берт  Трепа,  глянув  на него искоса.  -- Поверьте,
юноша, большинство моих друзей живут в Нейи. А здесь -- одно старое отребье,
вроде иммигрантов с восьмого этажа, низкие людишки, хуже некуда.
     -- Если  хотите, я  могу подняться  и попросить  Валентина открыть,  --
сказал Оливейра. -- А вы пока в кафе подождите, все уладится.
     -- Как же,  уладится, -- проговорила Берт Трепа заплетающимся, словно с
перепоя, языком. -- Не откроет он, я его знаю. Будут сидеть в темноте и даже
не  откликнутся.  Зачем  им свет?  Свет  они потом  зажгут,  когда  Валентин
убедится, что я ушла ночевать в гостиницу или в кафе.
     --  Я  постучу  в дверь посильнее,  они  испугаются.  Не  думаю,  чтобы
Валентин хотел скандала.
     --  Ему  все  равно,  когда  он  принимается  за свое,  ему  становится
абсолютно  все равно. Тогда он готов вырядиться в мое платье и отправиться в
полицейский  участок, распевая  "Марсельезу".  Один раз  так  чуть  было  не
случилось,  спасибо, Робер из  соседней  лавочки вовремя  перехватил  его  и
привез домой. Хороший человек был Робер, наверное, у него  тоже свои причуды
были, вот он и понимал других.
     --  Позвольте,  я  поднимусь  наверх,  --  настаивал  Оливейра.  --  Вы
подождите в кафе на углу. Я все улажу, нельзя же вам тут стоять всю ночь.
     Свет в коридоре зажегся в тот момент, когда Берт Трепа собиралась резко
возразить. Берт Трепа отпрянула  от Оливейры и торопливо вышла  на  улицу, а
тот  остался  в подъезде,  не зная, что  делать дальше. По  лестнице сбежала
парочка, промчалась мимо, не  глядя на Оливейру, и устремилась к улице Туэн.
Берт Трепа, нервно озираясь, снова укрылась в подъезде. На улице лило как из
ведра.
     Не  испытывая ни малейшего желания  делать это, однако решив, что иного
выхода нет,  Оливейра двинулся в глубь  коридора к  лестнице. Он не сделал и
трех шагов, как Берт  Трепа схватила  его за руку  и  развернула  в  сторону
двери. Мольбы, запреты, приказы,  слова  и восклицания  слились  в  сплошное
неясное кудахтанье. Оливейра позволил увести себя  от лестницы, сдался  и не
возражал.  Свет,  было  погасший, снова зажегся  и послышались голоса  -- на
втором или третьем этаже прощались. Берт  Трепа выпустила Оливейру и припала
к дверному косяку, делая вид, будто  застегивает плащ и  собирается выйти на
улицу. Она не шевельнулась, пока  Двое мужчин, спускавшихся  с лестницы,  не
прошли мимо нее, по пути без  любопытства поглядев  на  Оливейру  и  бормоча
pardon100 на каждом повороте.  Оливейра подумал, не броситься ли без оглядки
вверх по лестнице, но он не знал, на каком этаже живет Берт Трепа. И снова в
темноте он яростно затянулся  сигаретой, ожидая, чтобы в конце концов что-то
произошло или чтобы не  произошло  ничего. Даже сквозь шум ливня до него все
явственнее доносились всхлипывания пианистки. Он подошел, положил руку ей на
плечо.
     -- Ради бога,  мадам  Трепа, не расстраивайтесь. Скажите мне, что можно
сделать, ведь должен быть какой-то выход.
     -- Оставьте меня, оставьте меня, -- шептала артистка.
     --  Вы совсем измучены, вам надо поспать. Пойдемте в гостиницу, у  меня
тоже нет  денег,  но  я договорюсь с хозяином,  уплачу  завтра. Я знаю  одну
гостиницу неподалеку, на улице Валетт.
     -- В гостиницу, -- Берт Трепа повернулась и посмотрела на Оливейру.
     -- Конечно, это плохо, но переночевать-то надо.
     -- Вы хотите затащить меня в гостиницу.
     -- Я только провожу вас до гостиницы и договорюсь с хозяином, чтобы вам
дали комнату.
     -- В гостиницу, вы хотите затащить меня в гостиницу.
     -- Я ничего  не хочу, -- сказал Оливейра, теряя терпение. -- Я не  могу
вам предложить свой дом по той простой причине, что у меня нет  дома. Вы  не
даете  мне  подняться к вам и сказать Валентину,  чтобы он открыл  дверь. Вы
хотите, чтобы я ушел? В таком случае -- спокойной ночи.
     Как знать, сказал он все это или  только подумал. Никогда еще он не был
так далек от  того, чтобы  проговорить  эти  слова, которые в  другом случае
сразу же слетели  бы с его губ.  Не так ему следовало поступить. Он не знал,
как надо  действовать,  но только  не  так.  А Берт Трепа смотрела на  него,
вжавшись в дверь. Нет, он  ничего не сказал, он  стоял, не двигаясь, рядом с
ней,  все  еще желая, как это  ни дико, помочь, сделать что-нибудь  для Берт
Трепа, которая смотрела  на него сурово и  почему-то поднимала руку, и вдруг
рука хлестнула Оливейру по лицу; тот в смущении отпрянул и  почти  уклонился
от пощечины, только скользнули по лицу, точно кончик хлыста, тонкие пальцы и
царапнули ногти.
     -- В  гостиницу, -- повторила  Берт  Трепа.  -- Вы слышали, что он  мне
предложил?
     Она обернулась к темному коридору, вращая глазами, ее ярко  накрашенный
рот  двигался как бы  сам  по себе, жил  собственной жизнью, и  растерянному
Оливейре вдруг показалось, что он видит руки Маги, пытающейся вставить свечу
Рокамадуру,  а тот  со  страшными воплями извивается и сжимает  попку;  Берт
Трепа двигала ртом, сверлила глазами темноту коридора, невидимую аудиторию и
трясла головой так, что дурацкая высокая прическа ходила ходуном.
     -- Бог с вами, -- бормотал Оливейра, проводя рукой по немного кровившей
царапине. -- Как вы могли такое подумать.
     Но она могла такое подумать,  потому что (она  выкрикнула все это,  и в
коридоре снова  зажегся  свет),  потому  что  слишком  хорошо  знала,  какие
развратники  привязываются на улице  к  ней  и ко всем  порядочным женщинам,
однако  она не  позволит  (тут дверь привратницкой  приоткрылась, и Оливейра
увидел в щели морду, как у гигантской крысы, а хищные глазки жадно впились в
него), не позволит, чтобы чудовище, слюнявый  сатир приставал к ней у дверей
ее собственного дома, для чего же тогда полиция, для чего правосудие (кто-то
спускался сверху во всю прыть, и вот уже цыганистый курчавый мальчишка повис
на перилах и радостно пялился), и если соседи ее не защитят, то  она  и сама
способна заставить  уважать  себя,  не впервой  ей давать отпор  распутнику,
растленному эксгибиционисту, который...
     На углу улицы Турнефор Оливейра заметил,  что все еще сжимает в пальцах
сигарету, наполовину выкрошившуюся и давно затухшую под дождем. Прислонясь к
фонарю, он поднял кверху  лицо, чтобы его омыло дождем.  В  таком  состоянии
невозможно  сосредоточиться, дождь заливает  лицо.  Он  медленно  побрел  по
улице,  низко опустив голову и застегнув куртку до  самого  подбородка;  как
всегда, воротник вонял гнилью, дубильней. Оливейра, ни о чем не думал, шел и
словно видел себя  со стороны: огромный черный пес бредет под дождем, темное
существо на неуклюжих  лапах, в  клочьях свалявшейся шерсти тяжело  ковыляет
под дождем. Время от времени он поднимал руку и проводил ею по лицу, а потом
и  это  перестал  делать,  и  дождь заливал ему глаза, а  он  только  иногда
выставлял нижнюю губу и пил соленую влагу, бежавшую  по лицу. А  когда много
позже, около Ботанического сада, он вернулся памятью ко всему, что случилось
за  день, старательно  и в  подробностях просмотрел  минуту  за минутой,  то
подумал,  что, в конце концов,  не таким  уж  он был дураком, когда  испытал
радость,  провожая  домой старуху.  И,  как  положено, расплатился  за  свою
нелепую радость.  Теперь-то  он,  конечно, станет корить  себя  за  то,  что
сделал, и разбирать на части содеянное до тех пор, пока не останется то, что
остается всегда,  --  дыра,  в которую,  точно  ветер,  свищет  время, нечто
постоянное  и  неопределенное, без  четких  границ. "Хватит  литературы,  --
подумал  он  и,  подсушив  немного  руки  в карманах  брюк,  стал  доставать
сигарету.  -- Хватит  играть  -- жонглировать словами,  обойдемся  без  этих
ослепляющих сводников. Было и  прошло. Берт Трепа... Конечно,  это глупо, но
как  бы хорошо было подняться и выпить рюмочку вместе с  нею и с Валентином,
сесть к печурке и сбросить башмаки. По сути дела и радость-то была только от
этого --  от мысли,  что вот сниму  ботинки и носки  высохнут.  И --  полный
провал, парень, ничего  не попишешь.  Ну  что ж, раз  так, надо идти  спать.
Другого выхода не  было, да и не могло  быть. Коли  дал  себя так  провести,
значит, способен  вернуться домой и, как  сиделка,  не отходить всю ночь  от
ребенка.  Оттуда, где  он  оказался, до улицы  Соммерар  -- по  дождю  минут
двадцать ходу, не  меньше, и лучше бы зайти переночевать в первую попавшуюся
гостиницу. А вдобавок спички не загорались, ни одна. Смех, да и только.
     (-124)


24

     --  Я не умею  выразить  это  словами, --  сказала Мага, вытирая  ложку
далеко  не чистой тряпкой. -- Может,  другие  лучше объяснят, а  мне  всегда
гораздо легче говорить о грустных вещах, чем о веселых.
     -- Это --  закон, -- сказал  Грегоровиус. -- Глубокая мысль и прекрасно
высказана. А если перевести ее на язык литературы, то  можно сказать, что из
прекрасных  чувств  рождается  дурная  литература,  и тому подобное. Счастье
невыразимо,   Лусиа,   возможно,   потому,   что  оно   представляет   собой
наисовершеннейший момент покрова Майи.
     Мага растерянно посмотрела на него. Грегоровиус вздохнул.
     --  Покрова Майи, --  повторил он. -- Однако не  будем все  сваливать в
одну кучу. Вы,  разумеется, замечали, что беда, скажем так,  более осязаема,
потому что в беде  как бы рождается размежевание между объектом и субъектом.
Поэтому  она и запечатлевается  в памяти, поэтому так легко  рассказывать  о
бедствиях.
     -- Дело в  том, -- сказала Мага, помешивая разогревающееся в кастрюльке
молоко, -- что счастье -- для одного, а беда, наоборот, вроде бы для всех.
     -- Справедливейший вывод, --  сказал Грегоровиус. -- Впрочем, заметьте,
я не любитель задавать вопросы. Но в тот  раз, в Клубе...  Действительно,  у
Рональда  такая  водка,  язык  прямо-таки  развязывает.  Не сочтите меня  за
хромого  беса,  я просто  хотел бы лучше  понимать  своих  друзей.  У вас  с
Орасио... Ну, конечно, есть что-то необъяснимое, какая-то великая  тайна  --
тайна  из  тайн. Рональд и Бэпс говорят, что вы -- совершенная  пара, что вы
дополняете друг  друга.  Лично  мне не кажется,  что  вы так  уж друг  друга
дополняете.
     -- А почему вас это волнует?
     -- Не волнует, но вы сказали, что Орасио ушел.
     -- Это ни при чем, -- сказала Мага. -- Я не умею говорить о счастье, но
это не значит, что у меня его не  было. Хотите, могу  рассказать вам, почему
ушел Орасио и почему бы я и сама могла уйти, если бы не  Рокамадур. -- Она с
сомнением обвела  взглядом  разбросанные  по  комнате вещи,  ворох  бумаг  и
конвертов из-под пластинок. -- Это все надо где-то держать, надо еще  найти,
куда уходить... Не хочу тут оставаться, слишком грустно,
     -- Этьен может  договориться  для  вас о  хорошей, светлой комнате. Как
только отвезете Рокамадура обратно в деревню. Тысяч за семь в месяц. А я бы,
если sbi  не против, перебрался сюда. Эта комната мне нравится, в ней что-то
есть. Тут и думается хорошо, одним словом, прекрасно.
     -- Не скажите, -- возразила Мага.  --  Часов в  семь Девушка  с нижнего
этажа начинает петь "Les  Amants du Havre"101.  Песенка-то славная,  но если
все время одно и то же...
     Puisque la terre est ronde,
     Mon amour t'en fais pas,
     Mon amour t'en fais pas.
     -- Очень славная, -- сказал Грегоровиус равнодушно.
     -- И с большим смыслом,  как сказал  бы Ледесма. Нет, вы его не знаете.
Он был еще до Орасио, в Уругвае.
     -- Тот негр?
     -- Нет, негра звали Иренео.
     -- Значит, история с негром -- правда?
     Мага поглядела  на него с удивлением. В самом  деле,  Грегоровиус  туп.
Если не считать Орасио (ну, иногда...), все мужчины, желавшие ее, вели себя,
как  полные  кретины. Помешивая молоко, она подошла к кровати  и  попыталась
заставить Рокамадура пить с ложечки. Рокамадур вопил и не хотел есть, молоко
текло  по  шейке.  "Топи-топи-топи,  --  гипнотизировала его Мага  обещающим
тоном,  каким объявляют номера выигравших  билетов. -- Топи-топи-топи".  Она
старалась попасть ложкой  в рот Рокамадура, а тот, пунцово-красный, не желал
пить молоко,  но  потом  вдруг почему-то сдался  и,  отодвинувшись  в  глубь
кроватки,  принялся  глотать   ложку  за  ложкой  к  величайшему  довольству
Грегоровиуса, который сидел, набивая трубку и чувствовал себя немного отцом.
     -- Чок-чок,  --  сказала  Мага,  ставя кастрюльку  рядом с кроваткой  и
укутывая Рокамадура,  который засыпал прямо на глазах.  -- А жар не спадает,
тридцать девять и пять, не меньше.
     -- Вы не ставите ему термометр?
     -- Это очень трудно, он  потом минут двадцать плачет, Орасио не выносит
его плача.  Я  ему  лобик потрогала -- и знаю  сколько. Тридцать девять,  не
меньше, не понимаю, почему не снижается.
     -- Боюсь,  вы чересчур доверяетесь ощущениям, -- сказал Грегоровиус. --
А молоко при температуре не вредно?
     --  Для  ребенка эта температура  не очень  высокая,  -- сказала  Мага,
закуривая сигарету. -- Хорошо бы свет погасить, он сразу заснет.  Вот там, у
двери.
     От печки шел жар, и стало еще жарче, когда они сели друг против друга и
молча закурили. Грегоровиус смотрел,  как сигарета  Маги то  опускалась,  то
поднималась к лицу, и тогда ее лицо, удивительно бледное,  загоралось жаром,
точно угли в печи,  и в глазах, глядевших на него, появлялся блеск, а  потом
снова  все погружалось  в  полутьму,  только слышались возня  и всхлипывание
Рокамадура, все тише и тише, вот он тихонько икнул и затих, снова икнул, еще
раз и еще. Часы пробили одиннадцать.
     -- Не вернется, -- сказала Мага. -- За вещами-то он все-таки придет, но
это дела не меняет. Все кончено, Kaputt102.
     --  Вот я  задаю себе вопрос, -- осторожно начал Грегоровиус. -- Орасио
-- человек тонко  чувствующий, и  ему так трудно в  Париже. Ему кажется,  он
делает то, что хочет,  что он  здесь свободен,  а в действительности он  все
время натыкается на стены. Достаточно посмотреть, как  он ходит по улицам, я
один раз некоторое время следил за ним издали.
     -- Шпионили, -- сказала Мага почти вежливо.
     -- Скажем лучше так: наблюдал.
     -- На самом деле вы следили за  мной,  даже  если  меня рядом  с ним не
было.
     --  Может быть, хотя в тот момент  мне это в голову  не приходило.  Мне
всегда  страшно интересно, как  мои знакомые ходят по улицам,  увлекательное
занятие,  ни  с  какими шахматами  не  сравнишь.  Так  я  открыл,  что  Вонг
занимается  онанизмом,   а   Бэпс   предается   благотворительности  в  духе
янсенистов: поворачивается лицом к стене, на ладони -- кусок хлеба, а  в нем
--  еще  что-то. Было время,  я даже  родную  мать изучал.  Давным-давно,  в
Герцеговине.  Я был без ума от Адголь, она носила белокурый  парик,  но я-то
знал, что у нее черные волосы. Никто в  замке не  знал этого, мы  поселились
там после смерти графа Росслера. Когда я начинал спрашивать  (мне было всего
десять  лет, счастливая пора), мать смеялась  и заставляла  меня поклясться,
что  я  не  открою  правды.  А  мне  не  давала покою  эта  правда,  которую
приходилось  скрывать и которая была проще и красивее,  чем белокурый парик.
Парик был истинным  произведением искусства, мать могла  совершенно спокойно
причесываться в присутствии горничной, и та не  замечала, что это парик. Мне
страшно  хотелось,  сам  не  знаю  почему,  оказаться  под  диваном  или  за
фиолетовыми шторами, когда мать оставалась в комнате одна. Я решил проделать
дырку в  стене, которая  отделяла  библиотеку от туалетной комнаты матери, и
трудился по ночам, когда все считали, что я сплю. И вот  однажды через дырку
я увидел, как Адголь сняла белокурый парик, распустила черные волосы и стала
совершенно другой,  невообразимо  красивой,  а  потом  сняла  этот  парик  и
оказалась совсем гладкой, как бильярдный шар, такой омерзительной,  что в ту
ночь меня вырвало прямо на подушку.
     -- Ваше детство немного  похоже на узника  Зенды, -- задумчиво  сказала
Мага.
     --  Это  был  мир париков,  -- сказал Грегоровиус. -- Интересно, что бы
делал Орасио на моем месте. Мы же начали говорить об Орасио, и вы хотели мне
что-то сказать.
     -- Как он странно икает, -- сказала Мага, глядя на кроватку Рокамадура.
-- Первый раз с ним такое.
     -- Что-то с желудком, наверное.
     -- Почему  они  так  настаивают,  чтобы я  положила его в  больницу?  И
сегодня -- опять, этот врач с муравьиным лицом. А я не хочу, ему не нравится
в  больнице. Я и  дома сделаю все, что  следует делать. Утром была Бэпс, она
сказала,  с  ним  ничего  страшного.   И  Орасио  тоже  считал,  что  ничего
серьезного.
     -- Орасио не вернется?
     -- Нет. Орасио должен прийти за вещами.
     -- Не плачьте, Лусиа.
     -- Это я сморкаюсь. Перестал икать.
     -- Ну, расскажите, Лусиа, что-нибудь, если хотите.
     --  Я уже ничего  не помню, ну  и пусть.  Нет,  помню.  А  зачем? Какое
странное имя -- Адголь.
     -- Да, только неизвестно, настоящее ли. Мне говорили...
     -- Как светлый парик и черный парик, -- сказала Мага.
     -- Как все, -- сказал Грегоровиус. -- Правда, перестал икать. Теперь он
будет спать до утра. Когда вы познакомились с Орасио?
     (-134)


25

     Лучше  бы уж Грегоровиус молчал или говорил только  об Адголь, а ей дал
бы  спокойно  покурить в темноте  и забыть ненадолго  о развале в комнате, о
пластинках и книгах, которые надо уложить, чтобы Орасио унес их, как  только
найдет квартиру. Но нет,  он замолкал на минутку, ожидая,  что она скажет, и
задавал  новый вопрос, вечно  все  что-то  у  нее спрашивают,  как  будто им
мешает,  что ей  хочется  напевать "Mon p'tit  voyou", или рисовать горелыми
спичками,  или  гладить самых  драных кошек на улице Соммерар,  или  кормить
Рокамадура.
     -- "Alors,  mon  p'tit  voyou, -- напевала  Мага, -- la vie,  qu'est-ce
qu'on s'en fout..."103
     -- Я  тоже ужасно любил  аквариумы, -- сказал  Грегоровиус, пускаясь  в
воспоминания. -- И  вся любовь прошла, когда начал  заниматься свойственными
моему полу делами. Это  было в Дубровнике, в публичном доме, меня отвел туда
матрос-датчанин, тогдашний любовник моей матери, той, что из Одессы. В ногах
постели стоял чудесный аквариум, и сама постель с небесно-голубым в разводах
покрывалом тоже  напоминала  аквариум,  рыжая  толстуха  аккуратно  откинула
покрывало,  прежде  чем   схватить  меня,  как   кролика,  за  уши.   Вы  не
представляете, Лусиа, как  было страшно, как все  это было ужасно. Мы лежали
на спине, рядом, она меня ласкала совершенно автоматически, меня  бил озноб,
а она рассказывала о  чем придется: о драке,  кот