тках,  потому-то и сует  руки в карманы,  и говорит,  что  ты
такой хорошенький и такой славненький.
     Есть такая штука,  она называется -- время, Рокамадур, и это время, как
какое-нибудь насекомое, все бежит и бежит. Я не могу  тебе объяснить, ты еще
такой маленький,  просто я  хочу сказать, что  Орасио скоро придет. Оставить
ему  почитать это  письмо, чтобы и он тоже сказал тебе что-нибудь? Нет, нет,
мне  бы тоже не хотелось,  чтобы  кто-то прочитал письмо, оно  написано  для
одного тебя. Это будет  наш с  тобой  большой  секрет,  Рокамадур. Я уже  не
плачу, я  рада, но  так  трудно  понимать  всякие  вещи, и мне нужно столько
времени, чтобы хоть немного понять то, что Орасио  и другие понимают с лету,
но эти,  которые  так хорошо понимают все, не могут  понять  тебя и меня, не
понимают, что я не  могу сделать  так, чтобы ты жил здесь,  не  могу кормить
тебя, перепеленывать  тебя,  укладывать  тебя  спать  и  играть с  тобой, не
понимают они этого,  да их  это и  не трогает,  а меня трогает,  очень  даже
трогает, но я знаю только одно: я не могу,  чтобы ты жил здесь  со мной, это
плохо для нас обоих, я  должна быть одна с Орасио, жить с Орасио одна, и кто
знает, как долго еще помогать ему искать то, что он  ищет, и то, что ты тоже
будешь  искать, Рокамадур, потому  что  ты  станешь мужчиной и  тоже станешь
искать, искать и искать, как великий человек и как дурак.
     Вот так,  Рокамадур. Мы в Париже  как грибы, мы  растем  на  лестничных
перилах, в темных комнатах, где пахнет едой и где люди  только и делают, что
занимаются  любовью,  а потом  жарят яичницу  и ставят пластинки  Вивальди,;
курят  сигареты  и разговаривают, как Орасио,  и Грегоровиус,  и Вонг, и  я,
Рокамадур,  и как Перико, и  Рональд, и Бэпс;  все мы  только и  делаем, что
занимаемся любовью,  а потом  жарим  яичницу  и курим,  ох, ты и  понятия не
имеешь, сколько  мы курим, сколько и  как занимаемся любовью,  с  плачем и с
пением, а за окном чего только нет, окна высоко над землей, и все начинается
с  залетевшего  воробья или  ударивших в  стекло дождевых капель,  здесь так
часто идет дождь, Рокамадур, гораздо чаще, чем в поле, и все ржавеет, все --
и водосточные желоба на крышах, и  лапки  у голубей, и проволока, из которой
Орасио  делает свои  скульптуры. У  нас почти нет одежды, мы обходимся самой
малостью, одно теплое пальто, одни туфли, которые бы не промокали, а сами мы
грязные,  все в Париже  такие грязные и красивые, Рокамадур, постели  пахнут
ночью  и тяжелыми снами, а под  кроватями -- пух и книги,  Орасио  засыпает,
книга падает  под кровать и там остается, а потом затеваются страшные ссоры,
потому  что  книги исчезают и Орасио  думает,  что  Осип их крадет, пока они
наконец не обнаруживаются, и  тогда мы смеемся, у нас уже почти нет места ни
для чего, даже для новой пары ботинок, Рокамадур, и, чтобы поставить на  пол
таз, нужно передвинуть проигрыватель, а куда его  поставить,  если весь стол
завален  книгами. Я бы все равно  не  могла  держать  тебя здесь, хотя ты  и
совсем крохотный, тебя бы  некуда было девать,  ты бы то и дело натыкался на
стенки.  Когда  я  об  этом думаю, то  начинаю плакать, Орасио  не понимает,
думает, что я плохая и плохо делаю, что не привожу тебя сюда, хотя сам он, я
знаю, недолго мог бы тебя выносить. Никто здесь долго вынести не может, и ты
не смог бы, и я не могу, здесь  надо жить и постоянно бороться, такой закон,
единственный возможный способ,  но  это  больно,  Рокамадур,  это  мерзко  и
горько, тебе бы не понравилось, ведь ты, случается, и ягняток в поле видишь,
и  слышишь, как черные птички поют, усевшись на флюгере. Орасио считает меня
сентиментальной, считает меня слишком практичной, кем только меня не считает
за то, что я не привожу тебя сюда,  или за то, что хочу привезти, за то, что
отказываюсь от этой мысли, за  то, что хочу съездить повидать тебя,  за  то,
что вдруг понимаю, что не могу поехать, за то,  что способна целый  час идти
под   дождем,  если  в  каком-то   неизвестном   мне  кинотеатре  показывают
"Броненосец  "Потемкин"  и  надо  посмотреть его, пусть  даже  рушится  мир,
Рокамадур,  потому  что  не до мира тебе, если нет  сил выбирать  все  время
только настоящее и если  все в тебе раскладывается по правилам и по порядку,
как  в  каком-нибудь  ящике  из  комода,  и  тебя  кладут  в  одну  сторону,
воскресенья -- в  другую,  материнскую любовь -- в  третью, новую игрушку --
сюда,  а  туда  --  Монпарнасский  вокзал,  поезд  и  поездку, которую  надо
совершить. Не хочется мне ехать, Рокамадур, но ты знаешь, что  все хорошо, и
не грустишь.  Орасио прав, иногда мне не  до тебя, и я думаю, что за это  ты
мне когда-нибудь скажешь спасибо, когда поймешь, когда увидишь, что мне надо
было  быть такой, какая есть. Но я все равно плачу,  Рокамадур,  я пишу тебе
это письмо,  потому что не знаю, потому  что, может, я ошибаюсь, потому что,
может,  я плохая, или больна, или  немного глупая, не очень, совсем немного,
но это все равно ужасно, от одной этой мысли у меня  начинает болеть живот и
пальцы на ногах как будто внутрь втягивает, я сейчас просто туфли раздеру на
себе, я  тебя так люблю,  Рокамадур, крошечка  моя, Рокамадур, чесночная моя
долька, так люблю тебя, сахарный носик, деревце мое, игрушечный мой конек...
     (-132)


33

     "А ведь он оставил меня одного с умыслом, -- подумал Оливейра, открывая
и закрывая тумбочку. --  Не  поймешь -- деликатность  проявил или, наоборот,
подлянку  кинул.  Может,  он   на  лестнице  и  слушает,  как  садист.  Ждет
карамазовского   кризиса  или   селиновского   приступа.   Или  плетет  свои
герцеговинские  кружева  и  за   второй  рюмкой  кирша  в  заведении  Бебера
раскидывает в уме карты таро и обдумывает церемонию торжественного  прибытия
Адголь.  Казнь надеждой:  Монтевидео, Сена, Лукка. Варианты: Марна, Перуджа.
Но, в таком случае, ты и в самом деле..."
     Закурив  новую "Голуаз"  от  окурка, он еще раз  осмотрел  ящик,  вынул
роман,  раздумывая  над  тем,  что такое  жалость  -- жалость  как тема  для
диссертации. Жалость к себе самому: это  уже лучше. "Никогда я не сулил тебе
счастья, -- подумал он,  листая роман. --  Это не извинение и не оправдание.
Nous  ne  sommes  pas au  monde. Done,  ergo, dunque...157  Почему  я должен
испытывать  жалость? Потому, что нашел ее  письмо  к сыну, которое на  самом
деле -- письмо ко  мне? Я -- автор полного собрания писем к Рокамадуру.  Нет
никаких оснований для  жалости. Это она оттуда, где сейчас находится, своими
волосами, пылающими, точно башня, жжет меня на расстоянии, раздирает меня на
части одним своим отсутствием. И  так далее и тому подобное.  Она  прекрасно
обойдется без меня  и без  Рокамадура. Голубая  мошка, прелестная, кружится,
кружится на  солнце и  --  бац! -- об стекло, кровь из носу, трагедия, да  и
только.  А через  две минуты  она уже  довольна и  рада и покупает  какие-то
картинки  в  писчебумажном  магазине, сует  в конверт и несется посылать  их
какой-то своей подруге со скандинавским именем, одной из тех, что разбросаны
по самым невероятным  странам.  Как можно  жалеть  кошку или  львицу?  Живые
механизмы,  незамысловатые, вспыхнут и погаснут. А моя  единственная вина  в
том, что  не хватило во  мне горючего, чтобы ей в свое удовольствие греть  у
моего тепла руки и ноги.  Она выбрала меня, приняв за неопалимую купину, а я
ей  --  подумать только!  --  холодной  воды  за шиворот. Бедняга, черт меня
подери".
     (-67)


34

     В сентябре 80-го года, через несколько месяцев после смерти моего отца,
я решил
     Видишь такой скверно написанный роман, да, в довершение ко всему, еще и
дурно
     отойти   от   дел,   передать  их   другой  фирме,  также  занимающейся
производством хереса
     изданный,  --  и  спрашиваешь  себя, как  можно  читать такое. Подумать
только, часами
     и столь же  хорошо  зарекомендовавшей  себя,  как и  моя;  я реализовал
кредиты, сдал в
     жевать  и  жевать эту  безвкусную  остывшую  котлету,  это  непостижимо
пресное варево
     аренду недвижимость, все кабачки со всем запасом продукции и перебрался
жить в
     вроде  "Elle"158  и  "Франс  Суар"  --  унылых  журнальчиков,  которыми
снабжала нас Бэпс. "И
     Мадрид. Мой дядя, родной  брат отца,  Рафаэль Буэно де Гусман-и-Агаиде,
хотел, чтобы
     перебрался жить  в  Мадрид"  --  представляю, заглотишь так  пять-шесть
страниц -- и, сам
     я  поселился  у него в доме;  но  я этому решительно  воспротивился, не
желая терять
     того не  замечая, втягиваешься, и уже не можешь бросить, как, например,
не можешь
     независимости.  В конце концов  мне удалось  мирно все  уладить и найти
способ сочетать
     перестать спать или  мочиться,  как не можешь  отвыкнуть от  раболепия,
кнута или
     мою  свободную жизнь  с  горячим  гостеприимством моего родственника; я
снял жилье по
     слюнявого умиления.  "В конце концов мне удалось мирно все уладить"  --
допотопный
     соседству с  его домом  и таким образом  мог в любое  время  оставаться
один, если мне
     язык, штампованные  фразы,  специально, чтобы передавать архипрогнившие
мысли,
     то  было нужно, или  нежиться в тепле семейного очага, когда  возникала
подобная
     переходящие, как деньги, из  рук в руки,  от поколения к поколению,  te
voila en pleine
     необходимость. Жил мой славный родственник, вернее, мы жили в квартале,
построен-
     echolalie159. Heжиться в тепле семейного очага" -- ну и фразочка,  мать
ее, ну и фразочка.
     ном  на  том  месте,  где  прежде  находилось  Посито.  Квартира  дяди,
располагавшаяся в
     Ох, Мага, как ты могла питаться этой  остывшей жвачкой  и что это, черт
побери, за По-
     пронсипаяе  и  стоившая  восемнадцать  тысяч реалов,  была  красивой  и
светлой, однако
     сито! Сколько времени ты  убивала на это чтиво, видимо, убежденная, что
это и есть
     не слишком просторной  для его  семьи.  Я  поселился  в  нижнем,  более
тесном, этаже, но
     жизнь, и если  ты права и это действительно жизнь, то со всем остальным
давно пора
     вполне достаточном  для  одного человека,  обставил  его  с роскошью  и
снабдил всеми
     было  покончить. (Принсипал -- что же  это такое?)  И бывало, когда  я,
обойдя, витрина за
     удобствами, к  которым привык. Мое состояние, слава богу, позволяло мне
это в
     витриной, весь египетский отдел Лувра, возвращался домой, мечтая о мате
и куске хлеба
     достатке.
     с  сахаром,  то заставал тебя у окна над  чудовищным  кирпичом-романом,
иногда в слезах,
     Первые впечатления относительно внешнего облика Мадрида, в котором я не
был со
     да,  не отрицай,  ты плакала  оттого,  что  кому-то отрубили голову, ты
обнимала меня и
     времен  Гонсалеса  Браво, приятно  удивили  меня.  Сюрпризом  оказались
красивые и
     спрашивала, где я был, я не  говорил, потому что в Лувре ты была бы мне
в тягость, я не
     просторные  новые  кварталы,  скорые  средства  сообщения  и  очевидное
улучшение общего
     мог бы ходить там  с тобою, твое невежество, бедняжка,  могло испортить
мне все
     вида зданий, улиц и  даже  людей:  красивейшие сады,  разбитые на месте
ранее пыльных
     удовольствие,  а значит;  в том,  что  ты читала эти  кошмарные романы,
виноват был я, мой
     площадей,  горделивые  дома  богачей, разнообразие  и  обилие  торговых
помещений, ничуть
     эгоизм; "пыльных площадей" -- это  ничего,  сразу вспоминаются  пыльные
площади
     не уступавших, судя по виду, торговле в Париже и в Лондоне, и, наконец,
множество
     провинциальных  городков  или  же   улицы  в  Риохе;  в  сорок  втором,
фиолетовые горы в
     элегантных театров для всех слоев общества, рассчитанных на любые вкусы
и
     сумерках  и ощущение счастья, что  ты один  на  краю  света; "множество
элегантных
     возможности. Эти и прочие  вещи, которые  я заметил  позднее,  дали мне
представление
     театров" --  о  чем он,  этот тип? Да еще  поминает  Париж  с Лондоном,
чьи-то вкусы и
     о том резком продвижении вперед, которое наша столица сделала со времен
68-го года,
     возможности, видишь, Мага, видишь, он  обводит ироническим взглядом то,
что до
     продвижении,  более похожем  на  капризный скачок, нежели на  твердую и
спокойную
     глубины души трогает тебя,  полагающую, будто ты культурнее оттого, что
читаешь этого
     поступь тех,  кто  знает, куда он идет, однако ничуть не менее реальный
оттого. Одним
     испанского  писателя, чья  фотография помещена на  обложке,  видишь, он
что-то талдычит
     словом, в нос так и бил дух европейской культуры, дух  благосостояния и
даже
     про дух европейской культуры, а ты  твердо уверена, что, преодолев этот
кирпич,
     богатства, а также труда.
     сможешь наконец-то  понять,  что такое  микрокосм и макрокосм;  бывало,
стоило мне
     Мой дядя  --  хорошо  известный в  Мадриде  торговый агент. Было время,
когда он
     войти в комнату, как ты доставала из ящика стола -- ибо у тебя был свой
рабочий стол,
     занимал государственные посты, был первым консулом, потом советником в
     что-то, а стол  у тебя был  всегда,  хотя  я  так и не понял, для какой
такой работы он был
     посольстве; а  затем  брак вынудил  его закрепиться при дворе; какое-то
время он служил
     тебе нужен,  --  да,  из  ящика  ты  доставала  пачку  стихов  Тристана
Л'Эрмита, к примеру,
     в  министерстве финансов, пользуясь покровительством и поддержкой Браво
Мурилъо,
     или  труд  Бориса де  Шлецера и  показывала  их мне  с нерешительным  и
одновременно
     пока наконец  семейные обязательства  не  побудили  его сменить  жизнь,
полную
     высокомерным   видом,   какой  бывает  у   человека,  который  приобрел
грандиозную вещь и
     приключений,  надежд и свободных порывов,  на  скучное  место с твердым
жалованьем.
     намерен тотчас же погрузиться  в ее чтение. И невозможно было заставить
тебя понять,
     Он  был умеренно честолюбив, упрям, подвижен и умен, однако имел  много
связей; он
     что таким образом  ты никогда ни к чему не придешь -- одно для тебя уже
слишком
     занялся посредничеством  в самого  разного рода делах и немного  спустя
весьма преуспел
     поздно, а другое еще рано -- и что твое место всегда на краю отчаяния и
в самой
     в  искусстве  давать ход делам,  отложенным в долгий ящик.  На это он и
жил, пробуждая
     поздно, а другое еще рано -- и что твое место всегда на краю отчаяния и
в самой
     к жизни те, что дремали  в архивах, подталкивая  те, что залеживались в
столах, и
     сердцевине  радости  и искренности,  а  твоя душа  обречена  на  вечные
смятения и маету.
     спрямляя  по  возможности  путь тех,  которым случалось  заплутаться  в
дороге. Ему
     "Подталкивая те, что залеживались в столах" -- нет, со мною ты не могла
на это
     благоприятствовали дружеские отношения с людьми из той и другой партии,
равно как
     рассчитывать, твой стол -- твой стол: я тебя за него не сажал и  не мне
тебя из-за него
     и влияние, которое он имел в различных государственных учреждениях. Для
него не
     высаживать, я  просто  смотрел,  как  ты  читаешь  эти  свои  романы  и
разглядываешь
     существовало закрытых дверей.  Можно  было  подумать, что  министерские
приврат-
     обложки и  иллюстрации, а ты все ждала, когда я усядусь  рядом и  стану
тебе объяснять и
     ники обязаны были ему жизнью,  ибо всякий раз они приветствовали его  с
истинно
     подбадривать -- словом, делать то, чего каждая женщина ждет от мужчины;
чтобы он
     сыновней  любовью  и распахивали  пред  ним двери,  как перед  своим. Я
слышал, что в
     тихонько распустил ей поясок на талии, подмял бы ее и встряхнул, дал бы
ей стимул и
     былые  времена  он  получил  большие  деньги, приняв  горячее участие в
знаменитом
     оторвал бы  в конце  концов  от  вековечной  тяги  вязать  фуфайки  или
говорить, говорить и
     процессе по делу о шахтах и железных дорогах; однако в других делах его
робкая
     говорить без умолку ни  о чем.  Послушай, даже если  я и  чудовище, мне
нечем
     честность немало вредила ему.  Когда  я появился в Мадриде, он, судя по
всему, вел
     похвастаться, у меня нет даже тебя, поскольку было решено, что я должен
тебя потерять
     достаточно обеспеченную жизнь, однако без особых излишеств. Он ни в чем
не
     (и  даже  не  потерять, так как  для этого надо было  бы  сначала  тебя
заполучить), "что, по
     испытывал  нужды, но сбережений не имел,  что,  по  правде  говоря,  не
слишком похвально
     правде говоря, не  слишком  похвально  для  человека,  который...".  Не
слишком похвально,
     для  человека,  который,  изрядно  потрудившись,  приближался  к  концу
жизненного пути и
     как же, давно я не слыхал этого выражения, до чего же наш язык обедняет
нас,
     едва ли имел время наверстать упущенное.
     пересмешников,  у  меня,  мальчишки, на языке было гораздо больше слов,
чем теперь, а я
     В те годы он был  мужчиной не таким старым, как казался, всегда одетым,
как
     владел огромным словарным запасом, впрочем совершенно бесполезным, хотя
     самые  элегантные  молодые  люди,  превосходно  и   в  высшей   степени
замечательно. Он
     превосходным и  в высшей степени замечательным. Интересно,  неужели  ты
всерьез
     начисто брил лицо, являя тем самым пример верности прошлому  поколению,
к которому
     вникала  во все перипетии  этого  романа  или  он  просто  служил  тебе
отправной точкой для
     он и  принадлежал.  Его  любезность и веселость  никогда не  переходили
черты, за которой
     путешествий  в таинственные страны, для путешествий, которым я напрасно
завидовал, в
     следуют навязчивая  фамильярность  или же развязность.  В умении  вести
беседу
     то время как ты завидовала моим походам в Лувр, о  которых подозревала,
хотя мне
     состояло ею  главное достоинство  и  главный его  недостаток, ибо, зная
цену этому
     ничего не говорила. Так мы с тобой и приближались все больше и больше к
тому, что
     своему  умению, он  давал  волю своей  страсти  к  подробностям,  чтобы
нещадно
     ничего не говорила. Так мы с тобой и приближались все больше и больше к
тому, что
     разбавлять ими свои  рассказы.  Бывало, он принимался за  подробности с
самого начала и
     должно  было случиться однажды, когда  ты  четко  поняла бы,  что  я не
собираюсь тебе
     разукрашивал   свою  историю   с  такой   детской  тщательностью,   что
приходилось
     дать  ничего, кроме  частицы  своего  времени и  своей  жизни, "нещадно
разбавлять ими
     умолять  его  ради  господа  бога  быть  покороче.  Когда  он  описывал
какой-нибудь случай
     свои рассказы",  вот именно, вспомнишь об этом  -- и на душе становится
муторно. Но
     на  охоте  (занятие,  к  которому  он  питал огромную  страсть), то  от
вступления до того
     какая красивая ты была у окна, с бликами серого неба на щеке и с книгой
в руках, а рот,
     момента, когда наконец  вылетала  пуля, проходило столько времени,  что
слушатель
     как всегда, жадно  полуоткрыт, и в глазах смятение. Сколько в тебе было
потерянного
     успевал  окончательно забыть,  о чем  идет  речь,  и звук  выстрела его
порядком пугал. Не
     времени, и  какою  ты казалась нездешнею, словно  бы  несформированной,
словно ты
     знаю,  следует  ли  отнести  к  физическим недостаткам способность  его
слезных желез
     могла стать совсем иной под  иными звездами, и когда я заключал тебя  в
объятия и брал
     легко  раздражаться,  так что порою, особенно в  зимнее  время, глаза у
него были влажны
     тебя, то был не просто акт любви, но любовное  соитие, нежнейшее, почти
что
     и воспалены, словно он  плакал, пуская слюни и сопли. Я не знаю другого
мужчины, у
     богоугодное  дело,   и  я  обольщался,  обольщался  бесовской  гордыней
интеллектуала,
     которого был бы тако