орая только что случилась в
баре, о бурях, какие бывают в  марте... А рыбы сновали туда-сюда, туда-сюда,
и  среди них  -- одна огромная  черная  рыбина,  самая  большая.  Туда-сюда,
туда-сюда,  как рука  толстухи по моим  ногам -- вверх-вниз...  Так вот  что
такое  любовь, черная  рыбина настырно  снует  туда-сюда.  Образ  как образ,
кстати  говоря,  довольно  точный.  Повторенное  до бесконечности  страстное
желание бежать, пройти сквозь стекло и войти в другую суть.
     -- Кто его  знает, -- сказала Мага.  -- Мне  кажется,  что  рыбы уже не
хотят выйти из аквариума, они почти никогда не тычутся носом в стекло.
     Грегоровиус  вспомнил:  где-то  у Шестова он  прочел  об  аквариумах  с
подвижной  перегородкой,  которую через какое-то  время  вынимали,  а  рыба,
привыкшая  жить в  своем  отсеке, даже не пыталась заплыть  на другой  край.
Доплывала до  определенного места,  поворачивалась и уплывала, не  зная, что
препятствия уже нет, что достаточно просто проплыть еще немного вперед...
     --  А вдруг  и с любовью так, --  сказал Грегоровиус.  --  Как чудесно:
восхищаешься рыбками в аквариуме,  а они внезапно взмывают в воздух и летят,
точно голуби. Дурацкая надежда, конечно. Мы все отступаем из страха ткнуться
носом во что-нибудь неприятное. Нос как край света  -- тема для диссертации.
Вы ведь знаете, как учат кошку не гадить в  комнате? Тычут носом. А как учат
свинью  не поедать  трюфели? Палкой по носу,  ужасно. Я  думаю,  Паскаль был
величайшим  знатоком  проблем  носа,  достаточно  вспомнить  его  знаменитое
египетское суждение.
     -- Паскаль? -- сказала Мага. -- Что за египетское суждение?
     .Грегоровиус вздохнул.  Стоило ей спросить  что-нибудь, все вздыхали. И
Орасио -- тоже, но особенно -- Этьен, он не просто вздыхал, но сопел, фыркал
и обзывал  глупой. "Какая я невежественная  -- до фиолетового", --  подумала
Мага  с раскаянием. Всякий  раз, когда  она  шокировала  кого-нибудь  своими
вопросами, ей казалось, будто на  мгновение ее  окутывало фиолетовое облако.
Приходилось вдохнуть поглубже, чтобы выбраться из фиолетового,  а оно  плыло
вокруг  фиолетовыми  рыбками, рассыпалось  на множество  фиолетовых  ромбов,
превращалось в воздушных змеев на пустоши Поситос, в лето на морском берегу,
в  фиолетовые пятна, что  появляются в глазах, когда  смотришь на  солнце, а
солнце звалось  Ра,  и оно  тоже было египетским, как Паскаль.  Ее  почти не
трогали вздохи Грегоровиуса,  после Орасио кто мог волновать,  как бы он  ни
вздыхал  в  ответ  на ее  вопросы,  и все  равно:  на  мгновение  появлялось
фиолетовое  пятно,  хотелось  заплакать, но  это длилось  одно мгновение  --
только  успевала  стряхнуть  с  сигареты  пепел,  отчего  ковры  непоправимо
портились, если бы они у нее были.
     (-141)


26

     -- По сути, -- сказал Грегоровиус, -- Париж -- это огромная метафора.
     Он постучал пальцем  по трубке, примял  табак. Мага уже закурила вторую
сигарету и снова напевала. Она так устала, что даже не разозлилась, когда не
поняла фразы. А поскольку она  не  поспешила задать вопроса, как того ожидал
Грегоровиус,  то он решил объяснить сам.  Мага  слушала  его  словно издали,
сигарета и темнота, окутывавшая комнату, помогали ей. Она слышала отдельные,
не связанные между собой  фразы, несколько  раз был упомянут Орасио, разлад,
царивший в  душе Орасио, бесцельные блуждания по Парижу, которым предавались
почти все члены Клуба, оправдания и доводы для веры  в то, что все это может
обрести какой-то смысл. Случалось, что фраза, сказанная Грегоровиусом, вдруг
рисовалась в  темноте зеленым или белым: то  это  был Атлан, а то  -- Эстев,
потом какой-нибудь  звук  начинал крутиться,  затем слипался и разрастался в
Манессье, или в Вифредо Лама,  или в  Пьобера,  или в Этьена,  или  в  Макса
Эрнста.  Забавно, что  Грегоровиус  говорил:  "...и  вот  все  созерцают эти
вавилонские  пути, так сказать, а значит..." --  а  Мага видела, как из слов
рождаются  сверкающий  Дейроль,  Бисьер,  но   Грегоровиус  уже   говорил  о
бесполезности эмпирической онтологии, а это вдруг  становилось  Фридлендером
или утонченным Вийоном,  который  прореживал тьму и  заставлял  ее  дрожать,
эмпирическая   онтология,   голубоватое,   словно  из   дыма,   и   розовое,
эмпирическая, светло-желтое углубление, в котором мерцали белесые искры.
     -- Рокамадур заснул, -- сказала  Мага, стряхивая  пепел. -- Мне бы тоже
поспать хоть немного.
     -- Сегодня Орасио не придет, я полагаю.
     --  Как знать.  Орасио, словно кошка, может, сидит  где-нибудь на полу,
под дверью, а может, на поезде едет в Марсель.
     -- Я могу остаться, -- сказал Грегоровиус. -- Вы поспите, а я  пригляжу
за Рокамадуром.
     -- Да мне спать не хочется. Вы говорите,  а я все время  в воздухе вижу
какие-то штуки. Вы сказали: "Париж -- это огромная метафора", а у меня перед
глазами что-то вроде знаков Сутая, все красное и черное.
     --  Я  думал об Орасио, -- сказал Грегоровиус. --  Удивительно,  как он
переменился за те  месяцы,  что я его знаю. Вам-то, наверное,  незаметно, вы
слишком близко к нему и сами в этих переменах существенно повинны.
     -- Что значит -- огромная метафора?
     --  В том состоянии, в каком он сейчас, люди ищут способ убежать -- это
может  быть  воду, марихуана, Пьер  Булез  или рисующие машины  Тингели.  Он
догадывается, что где-то  в Париже -- в одном из его дней, или смертей, -- в
одной  из  встреч скрывается ключ,  который он  ищет, ищет  как безумный. По
сути,  он  не  осознает, что  за  ключ ищет,  и  даже  того,  что этот  ключ
существует. Он  только предугадывает его контуры и его лики; в этом смысле я
говорю о метафоре.
     -- А почему вы говорите, что Орасио переменился?
     --   Законный  вопрос,  Лусиа.   Когда  я  познакомился   с  Орасио,  я
классифицировал    его   как   интеллектуала-дилетанта,   другими   словами,
интеллектуала-любителя, не профессионала. Вы ведь такие там, правда? У себя,
в Мату-Гросу.
     -- Мату-Гросу -- в Бразилии.
     --  На  берегах  Параны,  одним  словом.  Очень умные,  любознательные,
страшно информированные., Гораздо  более, чем мы. И в итальянской литературе
разбираетесь,  например, и в английской.  А уж  испанский "золотой век"  или
французская  литература  --  просто с  языка  у вас  не сходят. Таким  был и
Орасио,  с первого взгляда  видно. И удивительно, как  он изменился за такое
короткое время. Огрубел, достаточно взглянуть на него. Еще не совсем грубый,
но к этому идет.
     -- Зачем зря говорить, -- проворчала Мага.
     -- Поймите  меня  правильно, я хочу  сказать, что он ищет черный  свет,
ключ  и начинает понимать,  что все это надо искать  не  в библиотеках. А по
сути  дела, вы научили его этому, и он уходит именно  потому, что никогда не
сможет вам этого простить.
     -- Орасио не поэтому уходит.
     -- Ну, есть еще и некое лицо. Он сам не знает,  почему он уходит,  и вы
не  можете  знать,  что  является  причиной  его ухода,  разве что  решитесь
поверить мне.
     -- Не поверю, -- сказала  Мага, соскальзывая со  стула и укладываясь на
полу. --  Я  вообще ничего не понимаю.  А  про Полу  --  не надо. Я не желаю
говорить про Полу.
     --   Тогда  смотрите,  что  нарисуется  в  темноте,   --  мягко  сказал
Грегоровиус.  -- Разумеется, мы  можем говорить  и  о чем-нибудь другом.  Вы
знаете,  что индейцы племени чероки все время требовали у миссионеров ножниц
и в результате собрали такую коллекцию,  что теперь эта  группа населения на
земном шаре имеет,  можно сказать, самое большое  количество ножниц на  душу
населения? Я прочитал об этом в статье Альфреда Метро. Мир полон необычайных
вещей.
     -- А почему все-таки Париж -- огромная метафора?
     --  Когда  я  был  еще  ребенком,  --  сказал  Грегоровиус,  --  няньки
занимались любовью с уланами, расквартированными в районе Востока. И чтобы я
не  мешал  их утехам, меня пускали  играть в огромный салон, весь в коврах и
гобеленах,  которые  привели бы в  восхищение и Мальте  Лауридса Бригге.  На
одном ковре был изображен план города Офир таким, каким он дошел до Запада в
сказках.  Стоя  на четвереньках,  я носом  или Руками толкал желтый  шар  по
течению  реки Шан-Тен, через  городские  стены,  которые охраняли чернокожие
воины,  вооруженные  копьями,  и,  преодолев  множество  опасностей, не  раз
ударившись  головою о ножки стола из  каобы, который стоял в центре ковра, я
добирался До покоев царицы Савской и, точно гусеница, засыпал на изображении
столовой. Да,  Париж --  метафора. А теперь и вы,  мне думается, брошены  на
ковре. Что за Рисунок на этом ковре? Ах,  украденное детство, а что  же еще,
что  же  еще! Я двадцать раз бывал в  этой  комнате и совершенно не способен
вспомнить рисунка на этом ковре...
     -- Он так замызган, что рисунка  почти не осталось, -- сказала Мага. --
Кажется, на  нем  два павлина  целуются  клювами. И  выглядит  это  довольно
неприлично.
     Они замолчали, слушая шаги на лестнице: кто-то поднимался вверх.
     (-109)


27

     -- Ax, Пола, -- сказала Мага. -- Я о ней знаю больше, чем Орасио.
     -- При том, что вы ее никогда не видели?
     -- Видела, да еще  как, -- сказала Мага нетерпеливо. -- Орасио приносил
ее сюда в волосах, на пальто, дрожал тут от нее, смывал ее с себя.
     --   Этьен  и  Вонг  рассказывали  мне  об  этой  женщине,   --  сказал
Грегоровиус. -- Они видели их  как-то  вместе,  на террасе кафе,  в Сен-Клу.
Одним звездам ведомо, что им всем надо было в Сен-Клу, но так случилось. Они
говорят, Орасио смотрел  на  нее завороженно, как  на муравейник. Вонг потом
воспользовался  и  построил  на   этом  очередную  свою  сложную  теорию   о
сексуальном  насыщении; по его мнению, продвигаться в познании можно было бы
все  дальше и  дальше, если бы в каждый отдельный момент удавалось сохранить
такой коэффициент любви (это его слова, вы уж простите меня за эту китайскую
грамоту), при котором бы  дух резко  выкристаллизовывался  в иное измерение,
переносился бы в сюрреальность. Вы верите в это, Лусиа?
     --  Мне  кажется, все  мы  ищем что-то в  этом  роде, но  почти  всегда
обманываемся или  нас  обманывают. Париж -- это огромная любовь вслепую,  мы
все гибельно  влюблены, но все  тонем  в чем-то зеленом, в каком-то мху, что
ли,  не  знаю.  И в Монтевидео -- то же  самое,  там тоже нельзя было любить
по-настоящему,  не  успеешь  влюбиться,   как  сразу  же  начинается  что-то
странное,  какие-то истории с  простынями, с волосами,  а  у  женщин  -- еще
множество другого, Осип, аборты, например. И конец.
     -- Любовь, сексуальная жизнь. Мы говорим об одном и том же?
     -- Конечно, -- сказала Мага. -- Если говорим о любви, значит, говорим и
о  сексуальной  жизни.  А наоборот -- не  обязательно.  Но мне кажется,  что
сексуальная жизнь и секс -- не одно и то же.
     -- Хватит теорий, -- неожиданно сказал Осип. --  Все эти дихотомии, все
эти синкретизмы...  По-видимому,  Орасио  искал  у Полы то, чего  вы ему  не
давали. Скажем так, переходя на практические рельсы.
     -- Орасио  всегда ищет кучу всякого, --  сказала Мага.  -- Он устает от
меня,  потому что я не умею думать, вот  и все. А Пола, наверное, думает все
время, без остановки.
     -- Бедна та любовь, что питается мыслью, -- процитировал Осип.
     --  Постараемся  быть справедливыми,  --  сказала  Мага.  -- Пола очень
красивая, я поняла это по глазам  Орасио,  какими он смотрел на  меня, когда
возвращался  от нее; он бывал  похож  на спичку, которой  чиркнешь  -- и она
разом  вспыхивает ярким пламенем, не важно, что это  длится всего один  миг,
это чудесно; чирк! --  запахнет серой, и  пламя -- огромное, а потом гаснет.
Вот таким он приходил, потому что Пола наполняла его  красотой. Я и ему  это
говорила.  Мы немного отдалились в  последнее время, но все равно любим друг
друга. Такое не  кончается разом, Пола входила  к нам, как солнце в окно, --
мне  всегда надо думать таким образом,  чтобы  знать, что я  говорю  правду.
Входила, постепенно отодвигая  от  меня  тень, и Орасио  горел в  ее  лучах,
словно на палубе корабля, даже загорал, и был такой счастливый.
     -- Никогда бы не подумал. Мне  казалось, что вы сами... в конце концов,
увлечение  Полой  пройдет, как  прошли и многие  другие.  Вспомним  хотя  бы
Франсуаз.
     -- Эта -- не в счет, -- сказала Мага, стряхивая сигарету на пол. -- Это
все равно, что я стала бы поминать, например, Ледесму. Право же, вы ничего в
этом не понимаете. И чем кончилось с Полой -- тоже не знаете.
     -- Не знаю.
     --  Пола  умирает,  --  сказала Мага. --  И не  из-за булавок,  это все
шуточки,  хотя я  делала  это серьезно, поверьте, совершенно  серьезно.  Она
скоро умрет от рака груди.
     -- И Орасио...
     -- Не надо.  Осип, это  нехорошо. Когда Орасио оставил Полу, он понятия
не имел, что она больна.
     -- Ради бога, Лусиа, я...
     -- Вы прекрасно знаете, что вы сегодня говорите и чего хотите, Осип. Не
будьте негодяем и даже не намекайте.
     -- На что я намекаю?
     -- На то, что Орасио, оставляя Полу, знал о ее болезни.
     -- Ради бога, -- сказал Грегоровиус. -- Я ничего подобного.
     -- Это нехорошо, -- ровным голосом говорила Мага. -- Что вам за радость
его марать? Разве не знаете, что мы с Орасио разошлись и он ушел  отсюда, да
еще в такой дождь?
     -- Мне ничего  не надо, -- сказал  Осип, весь словно вжимаясь в кресло.
--  Я  вовсе  не  такой,  Лусиа,  вы постоянно  меня  неправильно понимаете.
Наверное,  мне, как капитану "Грэффина", надо встать на колени и умолять вас
поверить мне и...
     -- Оставьте меня в покое, -- сказала  Мага.  -- Сперва Пола, а потом --
вы. Да еще эти пятна  на стенах, а ночь все не кончается и не кончается. Вы,
наверное, даже способны подумать, что это я убиваю Полу.
     -- Никогда бы и такой мысли не допустил.
     -- Ладно, хватит. Орасио мне этого никогда  не простит, даже если бы он
и не был влюблен в  Полу. Да это просто смешно, всего-навсего рождественская
свечка-куколка из зеленого воска, как сейчас помню, хорошенькая такая.
     -- Лусиа, я не могу поверить, что вы бы могли...
     --  Он  мне  никогда  не  простит,  я чувствую, хотя мы  об  этом  и не
говорили.  Он все знает, потому что он видел эту куколку и видел булавки. Он
швырнул ее  на  пол и раздавил ногой. Не понимал, что  это еще хуже,  что он
только увеличивает опасность. Пола живет  на улице  Дофин,  и он ходил к ней
почти каждый день. Он вам, наверное, рассказывал про зеленую куколку, Осип?
     --  Вполне  возможно,  --  раздражаясь,  сказал  Осип.  --  Вы  все  --
ненормальные.
     -- Орасио говорил о порядке, о  том, что можно обрести иную жизнь.  Он,
когда говорил о  жизни,  всегда имел в виду  смерть, непременно смерть, и мы
всегда ужасно смеялись.  Он сказал мне, что спит с Полой, и я поняла, что он
вовсе не считает обязательным,  чтобы я сердилась или  устраивала ему сцену.
Осип,  а я  и  вправду не очень  рассердилась, я бы и сама могла  переспать,
например, с  вами,  если  бы мне хотелось. Очень трудно  объяснить,  но дело
совсем не  в  изменах  или  прочих  подобных штуках,  Орасио при одном слове
измена  или обман  прямо-таки  в  ярость приходил. Надо  признать,  когда мы
познакомились, он сразу сказал, что никаких обязательств на себя не берет. А
с куколкой я  так поступила потому, что  Пола забралась в мой дом, а это уже
слишком, я знала, что она способна даже украсть мое белье, надеть мои чулки,
или взять у меня что-нибудь красное, или покормить Рокамадура.
     -- Но вы сказали, что не знакомы с нею.
     --  Она  была  в Орасио,  глупый вы,  глупый. Вы просто  глупый,  Осип.
Бедняжка,  такой  глупый. На  его куртке,  в  его воротнике, вы же видели, у
Орасио на куртке меховой воротник. И  когда он  возвращался. Пола была еще в
нем, я видела по  тому, как он смотрит. А когда Орасио раздевался вон там, в
углу, и когда мылся в этом тазу, -- вон он, видите его, Осип? -- тогда с его
кожи стекала Пола, как призрак, я видела ее. Осип, и еле сдерживалась, чтобы
не  заплакать, потому  что меня  в доме у Полы не было, никогда бы  Пола  не
почувствовала меня  ни  в глазах Орасио, ни в его волосах.  Не знаю, как это
объяснить, но мы друг друга очень  любили. А за что -- не знаю. Не знаю.  Не
знаю, потому что я не умею думать, и он меня презирает именно за это.
     (-28)


28

     По лестнице кто-то поднимался.
     -- Может быть, Орасио, -- сказал Грегоровиус.
     -- Может быть, --  сказала  Мага.  --  Но больше  похоже на часовщика с
шестого этажа, он всегда возвращается поздно. Не хотите послушать музыку?
     -- В такое время? Разбудим ребенка.
     --  Нет,  мы  поставим пластинку  совсем  тихо, хорошо бы  какой-нибудь
квартет. Можно сделать так тихо, что будет слышно только нам, вот увидите.
     -- Нет, это не Орасио, -- сказал Грегоровиус.
     --  Не  знаю,  -- сказала  Мага,  зажигая спичку  и  разглядывая стопку
пластинок в  углу. -- А  может, сидит у двери,  такое с  ним бывает.  Иногда
дойдет  до двери  и передумает. Включите проигрыватель, вон ту белую кнопку,
около самой печки.
     Ящик  был похож на ящик из-под обуви, и Мага, опустившись на колени, на
ощупь в темноте поставила пластинку. Ящик тихонько загудел, и далекий аккорд
повис в  воздухе  рядом,  казалось,  достанешь  рукой.  Грегоровиус принялся
набивать  трубку, все еще немного  шокированный. Ему не нравился Шенберг, но
не в этом дело  -- поздний час,  больной ребенок, все запреты нарушены.  Вот
именно, все запреты нарушены. А впрочем, какой идиот. Но иногда с ним бывали
такие  вот приступы, некий порядок мстил ему  за то, что  он им пренебрегал.
Прямо на полу, почти засунув голову в обувной ящик, Мага, похоже, спала.
     Время от  времени слышалось посапывание  Рокамадура, но Грегоровиус все
больше и больше  погружался в музыку -- и открыл вдруг, что может уступить и
безропотно позволить увести себя,  переселиться  на  какое-то время  в этого
давно умершего и  погребенного жителя Вены.  Мага курила, лежа на полу, и ее
лицо на мгновение выступало и" потемок: глаза закрыты, волосы упали на лоб и
щеки блестят, словно от слез, но она не плакала, глупо думать, что она могла
плакать,  скорее  она в ярости  сжала  губы,  когда  услыхала  сухой  стук в
потолок,  еще раз  и  еще. Грегоровиус вздрогнул и чуть  было  не вскрикнул,
когда почувствовал, как рука сжала ему щиколотку.
     -- Не обращайте внимания, это старик сверху.
     -- Но ведь и нам едва слышно.
     -- Это все -- трубы, -- загадочно сказала Мага. -- Звук уходит в трубы,
такое уже бывало.
     -- Акустика -- удивительная наука, -- сказал Грегоровиус.
     -- Ему скоро надоест, -- сказала Мага. -- Мерзавец.
     Сверху  все  стучали.  Мага гневно  выпрямилась и приглушила  звук  еще
больше. Прозвучали восемь или  девять аккордов, затем пиццикато,  и  снова в
потолок застучали.
     --  Не  может  быть,  -- сказал Грегоровиус.  -- Совершенно невероятно,
чтобы этот тип мог хоть что-нибудь слышать.
     -- У него слышнее, чем у нас, в том-то и беда.
     -- Этот дом -- как дионисово ухо.
     --  Чье? Вот не  везет, как раз  адажио пошло. А он стучит,. Рокамадура
разбудит.
     -- Может, лучше...
     --  Нет, я хочу слушать. Пусть разобьет потолок. Вот бы  поставить  ему
пластинку Марио  Дель Монако, чтобы  знал; как жаль, у меня ее  нет. Кретин,
ненавижу мерзкого гада.
     -- Не надо, -- нежно срифмовал Грегоровиус. -- Уже за полночь, Лусиа.
     -- Музыка  всегда  ко  времени,  -- проворчала  Мага. --  Съеду  с этой
квартиры.  Тише  сделать  нельзя, и так  ничего не слышно. Погодите, давайте
послушаем еще раз последний кусочек. Не обращайте внимания.
     Стук прекратился, и квартет спокойно двинулся дальше, какое-то время не
слышно было даже  посапывания Рокамадура. Мага  вздохнула, прижимаясь ухом к
динамику. Снова раздался стук.
     -- Ну что за негодяй, -- сказала Мага. -- И все -- так.
     -- Не упрямьтесь