лапочка, а предсмертный хрип. Я же говорю о вещах,
которыми грезил Иригойен, о вещах, имеющих историческое значение, о том, что
предсказывали и прорицали,  о чаяниях рода  человеческого, чего,  как видно,
здесь нам ждать не следует.
     -- Ты стал говорить совсем как  тот, -- сказала Талита, глядя на него с
беспокойством, однако стараясь скрыть свой изучающий взгляд.
     А тот  все продолжал ходить в цирк, напоследок посильно помогал Суаресу
Мелиану и только удивлялся, насколько ему самому все было безразлично. Такое
ощущение, словно остаток  своей  маны он отдал Талите  с Тревелером, которые
приходили все  в большее возбуждение, думая о клинике; для него единственным
настоящим удовольствием в эти  дни было играть с котом-считальщиком, который
питал к нему особую  нежность и  считал, исключительно  чтобы  доставить ему
удовольствие. Поскольку Феррагуто строго-настрого приказал  выносить кота на
улицу только  в  корзине и  с опознавательным  ошейником, точь-в-точь таким,
какие использовались в битве при Окинаве, Оливейра прекрасно понимал чувства
кота  и,  отойдя  немного   от   цирка,  оставлял  корзину   в  какой-нибудь
заслуживающей доверия лавчонке,  снимал с  несчастного животного ошейник,  и
они  оба  отправлялись разглядывать пустые консервные банки  на мостовых или
жевать печенье -- особо любимое занятие. После этих оздоровительных прогулок
Оливейра мог уже почти безболезненно выносить посиделки  во  дворике у  дона
Кресло, равно как и нежность Хекрептен, которая во что бы то ни стало желала
связать  ему  к  зиме  побольше  теплых вещей.  В тот вечер, когда Феррагуто
позвонил в пансион,  чтобы  сообщить Тревелеру славную дату великой покупки,
они    втроем   сидели   и   совершенствовали   свои    знания   в   области
испаноамериканского  языка,   каковые,  от  души   веселясь,   извлекали  из
экземпляра "Реновиго". Они  почти загрустили о том, что в клинике их ожидала
серьезность, наука, самоотверженность и тому подобное.
     --  Што  за жисъ бис  трагедий? --  прочитала  Талита  на  великолепном
испаноамериканском языке.
     Так  все и  продолжалось, пока не  пришла сеньора Гутуззо с  последними
радионовостями  насчет полковника  Флаппы и его танков --  наконец-то  нечто
реальное и конкретное, отчего всю троицу разом как ветром сдуло, к изумлению
носительницы новостей, опьяненной патриотическими чувствами.
     (-118)


50

     От остановки автобуса до улицы Трельес было два шага, точнее, надо было
пройти три квартала и еще немножко. Феррагуто с администратором  уже были на
месте, когда появились Талита и Тревелер. Великая покупка свершалась  в зале
на первом этаже, два окна которого выходили во дворик-сад, где прогуливались
больные   вокруг   струйки   воды,  взлетавшей  и   падавшей  над  небольшим
фонтанчиком. Прежде чем попасть в залу, Талите с Тревелером пришлось  пройти
через  коридоры и  комнаты  нижнего  этажа,  и по  дороге  несколько  дам  и
кавалеров на правильном  кастильском наречии подвергли их  расспросу с целью
склонить к тому,  чтобы они  добровольно  вручили  им  пачку-другую сигарет.
Сопровождавший   их  санитар,  похоже,  считал  эту  интермедию   совершенно
нормальной,     но    обстоятельства    не     благоприятствовали    первому
разговору-знакомству.  В залу, где должна была свершиться  великая  покупка,
они  прибыли почти  без сигарет, и  там Феррагуто,  не  жалея красивых слов,
представил  их  администратору.  Когда недоступный  пониманию  документ  был
дочитан  до  середины,  появился Оливейра,  и пришлось полушепотом и хитрыми
жестами объяснять ему, что все идет прекрасно и  никто ни шиша не  понимает.
Талита коротко  поведала ему, как они  добирались до этой  залы,  тшш-тшшшш,
Оливейра поглядел на нее удивленно, потому  что он сразу  попал в вестибюль,
где была  только  одна дверь,  а  именно  -- в  эту  залу.  Что  же касается
директора, то он был в строгом черном костюме.
     Жара  стояла  такая, что  совсем задавленно  звучали  голоса  дикторов,
каждый  час передававших  сначала сводку погоды,  а  за  ней --  официальные
опровержения  по  поводу  восстания  в  Кампо-де-Майо  и  суровых  намерений
полковника Флаппы. Без  пяти шесть администратор  прервал чтение документа и
включил  свой  японский  транзистор, чтобы поддерживать  --  как он  сказал,
предварительно извинившись,  -- контакт  с событиями. На эту  фразу Оливейра
мгновенно  отреагировал  классическим жестом, каким  обычно дают понять, что
забыли нечто ценное в вестибюле (в конце  концов,  подумал он, администратор
должен принять это как  еще одну из форм поддержания контакта  с событиями),
и,  не обращая внимания на взгляды,  которые метали в его сторону Тревелер с
Талитой,  вышел  из залы через ближайшую дверь,  а  не  через ту,  в которую
вошел.
     Из  нескольких  уловленных  им  фраз  документа  он  понял, что клиника
размещалась в нижнем этаже  и  еще четырех, находящихся над ним, а также  во
флигеле, стоявшем в глубине дворика-сада. Лучше всего было бы прогуляться по
дворику-саду,  если найти туда  дорогу,  но такого случая  не представилось,
поскольку не успел  он пройти и пяти метров, как улыбающийся молодой человек
в легкой  рубашке подошел к нему, взял его за  руку и, раскачивая рукою, как
ребятишки, повел по коридору, куда выходило немало  различных дверей, в  том
числе и дверь, судя по всему, грузового лифта. Мысль осмотреть клинику  рука
об  руку с  психом представилась Оливейре чрезвычайно приятной; первым делом
он  достал сигареты  и предложил  своему  спутнику,  на  вид интеллигентному
молодому  человеку; тот  взял  сигарету  и довольно  свистнул. При ближайшем
рассмотрении оказалось,  что молодой человек  -- санитар и что Оливейра тоже
не псих, но такие недоразумения в подобных  обстоятельствах -- дело обычное.
Случай  самый  банальный и  ничего  особенного  не сулил;  бродя по  этажам,
Оливейра  с  Реморино  сделались друзьями, и топография клиники  познавалась
изнутри за веселыми рассказами, язвительные ми выпадами по адресу остального
персонала, хотя  сами они  то  и  дело  настораживались по отношению друг  к
другу. Они находились в комнате, где доктор Овехеро держал своих белых мышей
и фотографию Моники Витти, когда вбежал косоглазый парень и сказал Реморино,
что  если этот сеньор, который  с  ним, является сеньором  Орасио  Оливейра,
то... и т.  д. Вздохнув, Оливейра  спустился  на два этажа и  снова вошел  в
залу,  где  свершалась великая  покупка;  в  этот  момент  чтение  документа
волоклось к концу, сопровождаемое климактерическими приливами Куки Феррагуто
и  непочтительными  звуками  Тревелера.  Оливейра  вспомнил фигуру в розовой
пижаме, которую он заметил у поворота коридора на третьем  этаже,  -- старик
шел, прижимаясь к стенке, и  гладил голубя, как будто бы спавшего у него  на
ладони. В этот момент Кука Феррагуто издала что-то вроде мычания.
     -- Что значит -- должны подписать о'кей?
     -- Помолчи,  дорогая, -- сказал  директор.  --  Сеньор  хочет  сказать,
что...
     -- Ну конечно, -- сказала Талита, которая находила с Кукой общий язык и
всегда  желала  ей  помочь.  --  При  передаче клиники  необходимо  получить
согласие больных.
     -- Но это безумие, -- сказала Кука очень ad hoc211.
     --  Видите  ли,  сеньора,  --  сказал  администратор,  свободной  рукой
поправляя  жилет.  --  У  нас  больные особые, и закон Мендеса Дельфино  для
данного случая подходит как нельзя больше. За исключением восьми или  десяти
больных, чьи семьи уже дали согласие, остальные всю жизнь кочуют из психушки
в психушку, если  позволите мне это выражение,  и никто за них  не отвечает.
Закон  Мендеса Дельфино дает администратору полномочия спросить у этих лиц в
период просветления сознания, согласны ли они с тем, что клиника переходит к
новому владельцу. Вот здесь эти статьи отмечены, -- добавил он, показывая на
книгу в  красном  переплете,  где  из  Пятого раздела  торчала  закладка. --
Прочтите, и делу конец.
     -- Я и так  понял, -- сказал Феррагуто, -- эту процедуру надо выполнять
тотчас же.
     -- А для  чего я вас созвал? Вы  -- владелец, эти сеньоры -- свидетели,
сейчас начнем вызывать больных и кончим все сегодня же.
     -- Только вот, -- сказал Тревелер, -- закон позволяет проделывать это в
периоды просветления сознания.
     Администратор посмотрел на  него  с жалостью и погремел  колокольчиком.
Вошел Реморино,  подмигнул  Оливейре  и положил  на  стол длиннющий  список.
Придвинул  стул к столу, а сам скрестил руки на груди, как персидский палач.
Феррагуто с понимающим видом углубился в список и  спросил у администратора,
надо  ли расписываться о согласии в  самом низу,  администратор ответил, что
именно так, сейчас  они станут  вызывать  больных  в  алфавитном  порядке  и
попросят их ставить свое согласие  синей шариковой ручкой "Бироме". Несмотря
на то что приготовления шли полным ходом,  Тревелер высказал опасение: вдруг
кто-нибудь из больных откажется подписать или совершит что-либо неожиданное.
И хотя Кука с  Феррагуто не  решились открыто поддержать его, к  словам этим
отнеслись с большим вниманием.
     (-119)


51

     Но  тут  появился  Реморино  со  старичком,  у  которого  был  довольно
испуганный  вид   и  который,  увидев   администратора,  приветствовал   его
причудливым поклоном.
     -- В пижаме! -- поразилась Кука.
     -- Ты же их видела, когда мы шли, -- сказал Феррагуто.
     -- Они были не в пижамах. А в чем-то, скорее похожем...
     --  Тихо,  --  сказал  администратор.  --  Подойдите сюда,  Антуньес, и
поставьте свою подпись там, где укажет Реморино.
     Старик внимательно глядел в список, а Реморино протягивал ему "Бироме".
Феррагуто достал  носовой платок и легкими прикосновениями промокнул  пот со
лба.
     --  Это страница  восемь, -- сказал Антуньес, -- а я,  по-моему, должен
расписываться на первой.
     -- Вот тут, --  сказал Реморино, указывая ему место, где расписываться.
-- И пошли, а то кофе с молоком остынет.
     Антуньес  изящно   расписался,  приветствовал  собравшихся  и  удалился
жеманной  походочкой,  которая  привела  Талиту  в  восторг.  Вторая  пижама
оказалась гораздо толще, и, проплыв вокруг стола, владелец пижамы подал руку
администратору, тот пожал руку безо  всякого удовольствия  и сухо указал его
место в списке.
     -- Вы уже знаете, в чем дело, так  что подписывайте  и идите к  себе  в
палату.
     -- Моя палата не метена, -- сказал Пижамный толстяк.
     Кука про себя отметила недостаток санитарии и гигиены. Реморино пытался
вложить "Бироме" в руку Пижамного толстяка, а тот пятился от него.
     -- У  вас сейчас  же подметут, --  сказал  Реморино. -- Подпишите,  дон
Никанор.
     -- Ни за что, -- сказал Пижамный толстяк. -- Это ловушка.
     -- Что за глупости, какая ловушка, -- сказал администратор.  --  Доктор
Овехеро  объяснил  вам,  в чем дело. Вы  подписываете и  с  завтрашнего  дня
получаете двойную порцию рисовой каши на молоке.
     --  Я  не подпишу,  раз  дон Антуньес  не согласен, -- сказал  Пижамный
толстяк.
     -- Он только что подписал, перед вами. Смотрите.
     --  Подпись  неразборчивая.  Это  не  его  подпись.  Вы  заставили  его
подписать электрошоком. Дона Антуньеса убили.
     --  Ведите его снова  сюда,  --  приказал  администратор  Реморино, тот
опрометью  кинулся вон и  возвратился с Антуньесом.  Пижамный толстяк  издал
радостный крик и подошел к Антуньесу пожать ему руку.
     -- Подтвердите, что вы согласны  и чтобы он тоже не боялся, подписывал,
-- сказал администратор. -- Давайте, а то уже поздно.
     -- Подписывай, не бойся, сынок, -- сказал Антуньес  Пижамному толстяку.
-- Как ни крути, все равно по башке дадут.
     Пижамный  толстяк  выронил  ручку.   Реморино,  ворча,  поднял   ее,  а
администратор вскочил на ноги в ярости. Прячась за спиной Антуньеса, Толстяк
дрожал  и крутил рукава пижамы.  В  дверь  коротко постучали, и,  прежде чем
Реморино  успел открыть, в залу вошла сеньора в розовом кимоно, не говоря ни
слова,  направилась  прямиком к списку  и оглядела его со  всех  сторон так,
словно это  был не  список,  а жареный поросенок. Выпрямилась, довольная,  и
положила ладонь на список.
     --  Клянусь, -- сказала сеньора, -- говорить правду и только правду.  А
вы, дон Никанор, не дадите мне соврать.
     Пижамный толстяк бурно закивал головой и  тут же взял  из рук  Реморино
"Бироме", быстро расписался где попало, никто и глазом не успел моргнуть.
     -- Ну  и  скотина, --  послышался шепот  администратора.  --  Посмотри,
Реморино, годится ли его подпись. Ну ладно. А теперь вы, сеньора  Швитт, раз
уж вы тут. Реморино, покажи ей где.
     -- Если  социальные условия не  будут улучшены, я ничего не подпишу, --
сказала  сеньора  Швитт.  --  Надо открыть  двери и окна навстречу  духовным
запросам.
     -- Я хочу,  чтобы у  меня в комнате  было два окна, -- сказал  Пижамный
толстяк. --  А дон Антуньес хочет пойти во Франко-английский  магазин купить
вату и еще что-то. Здесь так темно.
     Чуть  повернув  голову,  Оливейра увидел, что Талита  смотрит на него и
улыбается.  Оба знали:, что каждый  из них думает: все это дурацкая комедия,
Пижамный  толстяк  и все  остальные -- такие же  сумасшедшие, как  они сами.
Скверные  актеры,  они  даже  и  не  старались  выглядеть  сумасшедшими,  не
удосужились  проштудировать общедоступный учебник психиатрии. Вот, например,
Кука, которая  сидела в  кресле,  сжимая  обеими руками сумочку,  сама  себе
хозяйка,  эта самая  Кука  выглядела  куда  более  ненормальной,  чем  трое,
которые, поставив  свои подписи, теперь принялись требовать что-то, кажется,
смерти  какого-то  пса,   по   поводу  которого   сеньора  Швитт  пространно
изъяснялась, усиленно жестикулируя. Ничего непредвиденного, все складывалось
самым  обыденным образом  в неустойчивых и многословных взаимоотношениях,  и
гневные реплики администратора  не проясняли рисунка без конца повторявшихся
жалоб,  требований и  заявлений насчет  Франко-английского  магазина.  Итак,
Реморино одного за другим ввел Антуньеса.  Пижамного толстяка, затем сеньора
Швитт  с презрением  поставила свою  подпись,  потом  вошел  гигант, кожа да
кости,  вроде тощей вспышки в розовой фланели, а за ним -- совсем мальчонка,
седой  как  лунь,  с  зелеными,  недобро-красивыми глазами. Эти,  последние,
подписали, не слишком сопротивляясь, но зато,  видно  сговорившись, пожелали
остаться  в  зале  до конца церемонии.  Не  ввязываясь в спор, администратор
велел им сесть в углу, а Реморино пошел и привел двух следующих -- девушку с
пышными бедрами и смуглого мужчину, не  подымавшего глаз от пола. И снова, к
удивлению собравшихся,  больные  потребовали  смерти собаки.  Когда  же  они
поставили свои  подписи,  девушка раскланялась  как балерина на выходе. Кука
Феррагуто ответила ей любезным  наклоном головы, что у Талиты  с  Тревелером
вызвало приступ неудержимого смеха. Под списком стояло уже  десять подписей,
а  Реморино приводил все  новых, и каждый раз следовал обмен  приветствиями,
иногда затевался спор,  затем  прекращался, персонажи сменяли друг друга,  а
под списком  появлялась новая подпись. Было уже  половина восьмого, и  Кука,
достав  пудреницу,  стала  приводить  себя  в   порядок  с  видом  настоящей
директорши клиники, нечто среднее между  мадам  Кюри  и Эдвиж Фейер. И снова
Талита с Тревелером скорчились, а Феррагуто  с беспокойством заглядывал то в
список --  как  продвигаются дела, то  в  лицо администратору.  Без двадцати
восемь очередная пациентка заявила, что ничего не подпишет до  тех пор, пока
не прикончат пса. Реморино  пообещал  ей,  а сам подмигнул  Оливейре,  и тот
оценил его  доверие.  Прошло  уже двадцать больных, и оставалось  еще  сорок
пять.  Администратор подошел и сообщил,  что  наиболее заковыристых  они уже
подписали (так и  сказал) и что теперь лучше  всем пройти в  другую комнату,
где  можно  будет получить  пиво  и  последние  известия.  Перекусывая,  они
говорили   о   психиатрии   и   о   политике.    Революция   была   задушена
правительственными силами, главари сдавались  в  Лухане. Доктор Нерио  Рохас
сейчас на конгрессе в Амстердаме. А пиво превосходное.
     К  половине девятого было  получено сорок восемь подписей. Темнело, и в
зале  стало вязко и душно от дыма, от людей, набившихся по  углам, от кашля,
то и дело вырывавшегося у кого-нибудь из присутствующих. Оливейра хотел было
выйти  на  улицу, но  администратор был  суров  и неумолим. Последние  трое,
подписывая, потребовали  изменений  в режиме питания. (Феррагуто сделал знак
Куке, чтобы она записала, только этого не хватало, еда в клинике должна быть
безупречной), а также смерти пса (Кука по-итальянски сложив  пальцы, подняла
руку, показывая  их  Феррагуто, который  растерянно  потряс  головой и кидал
взгляды на администратора, а тот, уставший  до невозможности,  закрывался от
него журналом  по  кондитерскому  делу). Когда  вошел  старик с  голубем  на
ладони,  которого   он  все  время  тихонько  поглаживал,  точно  убаюкивал,
наступила  долгая пауза,  и  все глядели на  неподвижного голубя  в  руке  у
больного и  испытали почти сожаление, что старику придется перестать гладить
голубя  и  вместо  этого  взять  в  руку  "Бироме",  которую ему  протягивал
Реморино. Вслед за стариком вошли под руку две сестры и с порога потребовали
смерти пса, а также улучшения условий содержания. Услыхав про пса,  Реморино
рассмеялся, а Оливейра почувствовал, что у него затекла рука, и, поднявшись,
сказал Тревелеру,  что пойдет пройдется немного,  совсем немного, и сразу же
возвратится.
     -- Вам надлежит остаться, -- сказал администратор. -- Вы -- свидетель.
     --  Я буду в доме,  -- сказал  Оливейра. --  Посмотрите  закон  Мендеса
Дельфино, он предусматривает такой случай.
     -- Я пойду с тобой, -- сказал Тревелер. -- Через пять минут вернемся.
     -- Далеко не уходите, -- сказал администратор.
     -- Само  собой, -- сказал Тревелер.  --  Пошли, братец, по-моему, здесь
можно спуститься в сад. Кто  бы мог подумать, что все  так  обернется, какое
разочарование.
     -- Единодушие скучно, -- сказал Оливейра. -- Даже ни одной смирительной
рубашки не  понадобилось. И смотри, все,  как один, хотят смерти  пса. Пошли
сядем  возле фонтанчика, струйка такая чистая, может,  глядя на нее, поймем,
что к чему.
     -- Пахнет нефтью, -- сказал Тревелер. -- Глядя на нее, все поймем.
     -- А мы чего ждали? Видишь, они все в конце концов подписывают, никакой
разницы между ними и нами. Никакой. Так что это заведение -- как раз для нас
с тобой.
     -- Да нет, -- сказал Тревелер, -- разница есть: в отличие от нас, у них
тут все -- в розовом.
     -- Смотри-ка,  -- сказал Оливейра,  указывая  на  верхние этажи.  Почти
совсем стемнело, и в окнах третьего и четвертого этажей ритмично зажигался и
гас свет. Свет в одном окне  -- и темнота в соседнем. Наоборот. Свет на всем
этаже, темнота на следующем, и наоборот.
     --  Ну, началось,  -- сказал  Тревелер.  --  Подписей много, да  только
работа грубая, белые нитки видны.
     Они  решили выкурить по  сигарете возле блестящей струйки, разговаривая
ни  о чем и глядя на  свет в окнах, который зажигался и гас. И тут  Тревелер
намекнул  на грядущие перемены, наступило молчание, а потом  он услышал, как
Орасио в  темноте тихонько  смеется.  Тогда  Тревелер повторил  свое,  желая
одного  -- уверенности,  но не знал, как  сказать  главное, которое никак не
складывалось у него в слова и ускользало.
     --  Мы, как  вампиры,  присосались  друг к  другу,  будто  у  нас  одна
кровеносная система,  она нас соединяет, а вернее, разъединяет. Иногда нас с
тобой,  а иногда и всех троих, не  будем обманываться. Я  не знаю, когда это
началось, но это так, и не надо закрывать на это  глаза. Я думаю, что и сюда
мы пошли не только  потому, что директор нас  притащил. Проще  простого было
остаться в цирке с Суаресом Мелианом, работу св