ого, жившего  на соседнем углу, или чьей-то двоюродной племянницы. А ты
донимаешь ее разговорами о землетрясении в Баб-эль-Мандебе или о наступлении
в районе Вардар-Инга и хочешь, чтобы  бедняжка страдала по поводу ликвидации
трех родов иранского войска, что ей представляется чистой абстракцией...
     -- Take it easy, -- сказала Бэпс. -- Have a drink, sonny, don't be such
a murder to me37.
     --  А  по сути, дело все в  том же: глаза не  видят, сердце не болит...
Какая  необходимость,  скажи,  пожалуйста,  проедать  старухам  плешь  нашим
пуританским недоумочным вонючим кретинизмом?  Ну  и  гадко у меня сегодня на
душе, дружище. Пойду-ка я лучше домой.
     Но не так-то просто  оказалось оторваться от теплого эскимосского ковра
и от созерцания -- издали и почти равнодушно --  того, как Грегоровиус вовсю
интервьюировал чувства Маги. Оторвавшись наконец, он почувствовал себя  так,
словно ощипал  старого полудохлого петуха, который отбивался,  как настоящий
мужчина,  каким  некогда  был,  и  облегченно  вздохнул,  узнав  тему  "Blue
Interlude", -- эта пластинка была у него когда-то в Буэнос-Айресе. Теперь он
уже не помнил состава оркестра, знал только, что  в нем  играли Бенни Картер
и, кажется,  Чью Берри,  а  когда началось  труднейшее  своей простотой соло
Тедди Уилсона, решил,  что, пожалуй,  лучше  остаться до конца действа. Вонг
говорил, что на улице льет, весь день лило. А это, наверное, Чью Берри, если
только  не сам Хоукинс,  нет, это  не  Хоукинс.  "Поразительно, как  все  мы
оскудеваем,  --  подумал  Оливейра,  глядя  на  Магу,  которая  смотрела  на
Грегоровиуса, а тот -- куда-то в пространство. -- Кончим тем, что отправимся
в Bibliotheque Mazarine38 составлять библиографию о мандрагоре, об ожерельях
банту или об истории ножниц  для стрижки ногтей". Подумать только, как велик
выбор  подобных  пустячков  и  какие  огромные  перспективы открываются  для
исследования и тщательного изучения. Одна только  история ножниц для стрижки
ногтей -- две тысячи книг надо прочесть для полной уверенности в том, что до
1675 года  этот  предмет  не  упоминался. А  потом  в  какой-нибудь Магунсии
кто-нибудь напечатает оттиск с изображением женщины, обрезающей себе ноготь.
Не  ножницами,  но  чем-то  на  них смахивающими. В XVIII веке  некий Филипп
Мак-Кинни запатентовал в Балтиморе первые ножницы с пружинкой: ура, проблема
решена,  можно теперь  стричь  ногти на  ногах, невероятно  толстые и быстро
отрастающие, -- жми до  отказа, ножницы потом сами раскроются автоматически.
Пятьсот картотечных карточек с названиями трудов, целый  год работы. А  если
заняться  вопросом  изобретения винта  или употреблением  глагола  "gond"  в
литературе пали VIII  века... Любое,  за  что ни  возьмись, будет интересно,
лишь бы не гадать, о чем там разговаривают Мага с Грегоровиусом. Городи, что
угодно и из чего  вздумается,  лишь  бы спрятаться за этой баррикадой, любое
годится в дело  -- и Бенни Картер, и маникюрные ножницы,  и глагол "gond" --
еще   стакан,   --  церемония   сажания  на   кол,   изысканнейшим   образом
осуществленная палачом,  не  опустившим ни малейшей подробности, а не хочешь
-- затеряйся в блюзах Джека Дюпре  --  вот баррикада так баррикада, лучше не
сыскать, потому что (пластинка страшно зашипела):
     Say goodbye, goodbye to whisky
     Lordy, so long to gin,
     Say goodbye, goodbye to whisky
     Lordy, so long to gin.
     I just want my reefers,
     I just want to feel high again39.
     Значит,  наверняка  Рональд  вернется  сейчас к  Биг  Биллу Брунзи  под
действием ассоциаций, которые хорошо знал  и уважал, и Биг Билл расскажет им
еще об одной баррикаде, расскажет тем  самым тоном, каким, должно быть, Мага
теперь  рассказывает  Грегоровиусу  о  своих  детских  годах  в  Монтевидео,
расскажет без горечи, matter of fact40.
     They said if you white, you all right,
     If you brown, stick aroun,
     But as you black,
     Mm, mm, brother, get back, get back, get back41.
     -- Тут ничего не поделаешь, воспоминания меняют в прошлом  только самое
неинтересное.
     -- Да, ничего не поделаешь, -- сказала Мага.
     -- Я попросил рассказать  о Монтевидео потому,  что вы для меня  -- как
карточная королева:  вся  тут, но  вся плоская,  без  объема.  Поймите  меня
правильно.
     -- А Монтевидео даст объем... Чепуха все это, чепуха, и только. Что вы,
например, называете старыми временами, прошлым? Для меня, например, все, что
было в прошлом, случилось как вчера, как вчера поздно вечером.
     --  Уже лучше, -- сказал Грегоровиус. --  Теперь вы королева, но уже не
карточная.
     -- В общем,  для меня все это -- недавнее. Оно -- далеко, очень далеко,
но  было недавно. Мясные  лавчонки  на площади Независимости, ты их помнишь,
Орасио,  кругом  мясо жарят  на  решетке,  и  от  этого площадь  так грустно
выглядит,  наверняка  накануне  случилось  убийство  и  мальчишки  у  дверей
лавчонок выкрикивают газетные новости.
     -- И лотерейные выигрыши, -- сказал Орасио.
     -- Зверское убийство в Сальто, политика, футбол...
     --  Рейсовый пароход, рюмочка рома анкап. Словом, местный колорит, черт
подери.
     --  Должно  быть, очень экзотично, --  сказал Грегоровиус и  подвинулся
так, чтобы заслонить Оливейру и остаться чуть более наедине с Магой, которая
глядела на свечи, тихонько отстукивая ногой внутренний ритм.
     -- В Монтевидео в ту пору не было времени, -- сказала Мага. --  Мы жили
у самой реки в огромном доме с двором. Мне там всегда было тринадцать лет, я
хорошо помню. Синее небо, тринадцать лет  и косоглазая учительница из пятого
класса.  Однажды  я влюбилась в  белобрысого мальчишку, который продавал  на
площади  газеты. Он кричал "гзе-е-ета", а у  меня вот тут отдавалось эхом...
Ходил в длинных штанах, хотя было ему лет двенадцать, не больше. Мой папа не
работал и целыми вечерами читал в патио, пил мате. А мама  умерла, когда мне
было всего пять  лет, я росла у теток, они потом уехали  в  деревню. А тогда
мне  было  тринадцать  лет,  и  мы  с   папой  остались  вдвоем.   Дом   был
многонаселенный. В нем  жили еще итальянец, две  старухи и негр с женой, они
всегда  по ночам  ссорились,  а потом  пели  под гитару.  У негра были рыжие
глаза,  похожие  на влажный рот.  Мне они всегда были немножко противны, и я
старалась уходить играть на улицу. Но отец, если видел меня на улице, всегда
загонял в  дом и  наказывал. Один раз, когда он меня порол, я заметила,  что
негр  подглядывал в  приоткрытую  дверь. Я  даже не  сразу  поняла, подумала
сначала, что он чешет ногу,  что-то там делает рукой...  А отец  был слишком
занят  --   лупил  меня  ремнем.   Странно,  оказывается,  можно  совершенно
неожиданно потерять невинность и даже не узнать, что вступил в другую жизнь.
В  ту ночь на кухне негритянка с негром пели допоздна, а я сидела в комнате;
днем я так наплакалась,  что  теперь мучила жажда, а  выходить из комнаты не
хотелось.  Папа сидел у дверей и  пил мате. Жара была страшная, вам в  ваших
холодных странах не понять, какая бывает жара. Влажная жара -- вот что самое
страшное,  из-за того, что  река  близко;  но, говорят, в Буэнос-Айресе  еще
хуже, Орасио говорит, гораздо хуже, не знаю, может быть.  А в ту ночь одежда
прилипала к телу,  и все без конца пили мате, я раза два или три выходила во
двор попить воды из-под крана, туда, где росли герани. Мне казалось,  что  в
том кране вода прохладнее. На небе не было ни звездочки, герань пахла резко,
это очень красивые, броские  цветы, вам, наверное, случалось  гладить листик
герани.  В  других  комнатах уже  погасили  свет,  а  папа  ушел  в  лавку к
одноглазому Рамосу, и я  внесла в  дом скамеечку, мате и  пустой  котелок --
папа  всегда оставлял их  у  дверей,  а  бродяги с соседнего пустыря  крали.
Помню, когда я шла через двор, выглянула луна и я остановилась посмотреть --
от луны у меня всегда мурашки по коже, -- я задрала голову, чтобы оттуда, со
звезд, могли меня увидеть,  я верила в такие веши, мне ведь всего тринадцать
было. Потом  попила  еще  немного из-под крана и  пошла  к  себе  в комнату,
наверх,  по железной лестнице, на  которой я однажды, лет  девяти, вывихнула
ногу.  А  когда  собиралась  зажечь  свечку  на столике, чья-то горячая рука
схватила меня за  плечо,  я услыхала,  что  запирают  дверь,  а  другая рука
заткнула мне рот,  и я почувствовала вонь,  негр щупал меня и тискал, что-то
бормотал в ухо  и  обслюнявил мне все лицо, разодрал платье,  а  я ничего не
могла  поделать,  даже не  кричала, потому  что знала: он  убьет  меня, если
закричу,  а я  не  хотела, чтобы меня убивали, что угодно -- только  не это,
умирать -- хуже оскорбления нету и нет  большей глупости на свете. Что ты на
меня так смотришь, Орасио? Я рассказываю,  как меня в нашем доме-муравейнике
изнасиловали, Грегоровиусу хотелось знать, как мне жилось в Уругвае.
     -- Рассказывай со всеми подробностями, -- сказал Оливейра.
     -- Не обязательно, достаточно общей идеи, -- сказал Грегоровиус.
     -- Общих идей не бывает, -- сказал Оливейра.
     (-120)


16

     -- Он ушел почти на рассвете, а я даже плакать не могла.
     -- Мерзавец, -- сказала Бэпс.
     --  О, Мага вполне  заслуживает такого  внимания, -- сказал  Этьен.  --
Одно, как всегда, странно -- дьявольский разлад между  формой и содержанием.
В случае, о котором ты рассказала, механизм полностью совпадает с механизмом
того,   что  происходит  между   двумя   возлюбленными,  не  считая  легкого
сопротивления и, возможно, некоторой агрессивности.
     -- Глава вторая, раздел четвертый, параграф А, --  сказал Оливейра.  --
"Presses Universitaires Francaises"42.
     -- Ta gueule, -- выругался Этьен.
     -- Короче, -- заключил Рональд,  -- настало, кажется,  время  послушать
что-нибудь вроде "Hot and Bothered"43.
     -- Подходящий  заголовок для славных воспоминаний, --  сказал Оливейра,
поднимая стакан. -- Храбрый малый был этот негр, а?
     -- Не надо шутить, -- сказал Грегоровиус.
     -- Сами напросились, приятель.
     -- Да вы пьяны, Орасио.
     -- Конечно, пьян. И  это великий миг, час  просветления. А тебе, детка,
придется  подыскивать какую-нибудь  геронтологическую  клинику.  Посмотри на
Осипа, ты ему годков двадцать добавила своими милыми воспоминаниями.
     --  Он  сам  просил,  -- обиделась  Мага.  --  Сперва просят,  а  потом
недовольны. Налей мне водки, Орасио.
     Но, похоже, Оливейра не  был расположен  больше путаться-мешаться между
Магой и Грегоровиусом, который бормотал никому не нужные объяснения. Гораздо
нужнее  оказалось  предложение Вонга сварить кофе.  Крепкий  и  горячий,  по
особому  рецепту, перенятому в  казино "Ментона".  Предложение было  принято
единодушно,  под  аплодисменты. Рональд, нежно поцеловав этикетку,  поставил
пластику на проигрыватель и торжественно опустил  иглу. На мгновение могучий
Эллингтон  Увлек их сказочное  импровизацией на трубе, а вот и Бэби Кокс, за
ним,  мягко и  как бы между прочим,  вступил Джонни Ходжес и  пошло крещендо
(ритм за тридцать лет  у него стал тверже -- старый, хотя  все  еще  упругий
тигр), крещендо напряженных  и в то же время  свободных риффов, и  на глазах
родилось   маленькое  чудо:   swing   ergo   существую44.  Прислонившись   к
эскимосскому  ковру  и  глядя сквозь  рюмку водки на  зеленые  свечи (как мы
ходили на набережную  Межиссери смотреть  рыбок), совсем легко согласиться с
пренебрежительным  определением,  которое  Дюк дал  тому,  что  мы  называем
реальной действительностью: "It don't mean a thing if it ain' that swing"45,
но  почему  все-таки рука  Грегоровиуса  перестала  гладить  Магу по голове,
бедный  Осип  совсем  сник,  тюлень,  да и только, как  расстроила  его  эта
приключившаяся в  стародавние  времена дефлорация,  просто  жаль смотреть на
него,  такого  напряженного в этой обстановке,  где музыка,  сламывая  любое
сопротивление, расслабляла  и  размягчала,  плела и  сплетала  все  в единое
дыхание,  и вот уже словно  одно на всех огромное сердце  забилось в  едином
покойном ритме. И тут хриплый голос пробился сквозь заигранную пластинку  со
старым,  времен Возрождения,  изложением  древней  анакреонтовской тоски,  с
чикагским сагре diem46 1929 года:
     You so beautiful but you gotta die some day,
     You so beautiful but you gotta die some day,
     All I want's little lovin' before you pass away47.
     Время  от  времени случалось так, что слова давно умерших  совпадали  с
тем, о чем думали живые (если только последние были живы, а те действительно
умерли).  "You so  beautiful.  Je  ne  veux  pas mourir sans  avoir  compris
pourquoi  j'avais  vecu"48 ~  Блюз,  Рене  Домаль, Орасио Оливейра, "but you
gotta die some day, you so beautiful but" -- и потому Грегоровиус  так хочет
знать  прошлое Маги, чтобы она чуть-чуть меньше умерла  от той окончательной
смерти, которая  все уносит  куда-то,  от той смерти, которая  есть незнание
того, что унесено  временем; он хочет поместить ее в  свое принадлежащее ему
время you so beautiful but you gotta, поместить  и любить не просто призрак,
который позволяет  гладить  его волосы  при  свете зеленых свечей, -- бедный
Осип, как скверно кончается  ночь, просто невероятно,  да  еще  эти  башмаки
Ги-Моно,  but  you gotta  die some  day,  и негр  Иренео  (позже,  когда  он
окончательно вотрется  к ней в доверие, Мага расскажет ему и  про Ледесму, и
про типов из ночного карнавала -- словом, всю целиком сагу о  Монтевидео). И
тут Эрл Хайнс  с бесстрастным  совершенством изложил первую вариацию темы "I
ain't got  nobody"  так,  что  даже Перико,  зачитавшийся каким-то  старьем,
поднял  голову  и   слушал,   а  Мага  как  приткнулась  головой  к  коленям
Грегоровиуса, так  и  застыла,  уставившись  на паркет, на  кусок  турецкого
ковра, на красную прожилку, уходившую  к центру, на пустой стакан на полу  у
ножки  стула.  Хотелось  курить,  но   она  не  станет  просить  сигарету  у
Грегоровиуса, не знает почему, но  не станет,  не попросит и у Орасио,  хотя
почему не попросит у Орасио  -- знает:  не  хочется  смотреть ему  в глаза и
видеть, как  он  опять засмеется  в отместку  за то,  что она прилепилась  к
Грегоровиусу и за всю  ночь ни разу не  подошла к нему. Она чувствовала себя
неприкаянной, и оттого в голову лезли возвышенные мысли и строчки из стихов,
попадавшие, как ей казалось, в самое яблочко, например, с одной  стороны: "I
ain't  got  nobody, and  nobody cares for me"49, что, однако, было не совсем
так, поскольку по  крайней мере двое из присутствовавших  пребывали в дурном
настроении по  ее милости, и в то же  время строка из Перса: "Tu est la, mon
amour, et je  n'ai  lieu qu'en toi..." ("Ты -- здесь, любовь моя, мне некуда
идти, но лишь в тебя..."), и  Мага цеплялась за это  "мне некуда идти"  и за
"Ты -- здесь, любовь моя", и было легко и приятно думать, что у тебя  просто
нет иного выхода, кроме как закрыть глаза и отдать свое тело на волю судьбы,
--  пусть его берет,  кто  хочет, пусть  оскверняют и  восторгаются  им, как
Иренео, будь что будет, а музыка Хайнса накладывалась бы на красные и  синие
пятна, что пляшут под веками, и у них,  оказывается, есть имена --  Волана и
Валене, слева  --  бешено  крутится Волана  ("and  nobody cares for  me"), а
наверху  -- Валене,  словно  звезда,  утопающая в  яркой, как у Пьеро  делла
Франчески, сини, "et  je  n'ai lieu  qu'en toi".  Волана и  Валене. Рональду
никогда не сыграть на рояле, как Эрл Хайнс, а надо бы им с Орасио иметь  эту
пластинку и заводить ее по ночам, в темноте, и  научиться любить друг  друга
под эти томительные музыкальные переливы, под эти  фразы,  похожие на долгие
нервные ласки, "I ain't got nobody", а теперь на спину, вот так, на плечи, а
руки  закинуть за шею и  пальцы  запустить в  волосы,  еще, еще, и  вот  все
закручивается в последний, финальный, вихрь, Валене сливается с  Волана, "tu
est la, mon amour and nobody cares for me"50. Орасио -- там, и никому она не
нужна, никто не гладит ее по голове, Валене и Волана куда-то пропали, а веки
болят -- так крепко она зажмурилась,  но тут что-то сказал Рональд и запахло
кофе, о, этот дивный запах кофе, Вонг, дорогой Вонг, Вонг, Вонг.
     Она  выпрямилась и, часто моргая, поглядела на Грегоровиуса, помятого и
грязного Грегоровиуса. Кто-то подал ей чашку.
     (-137)


17

     -- Мне не хочется говорить о нем походя, -- сказала Мага.
     -- Не хочется -- не надо, -- сказал Грегоровиус. -- Я просто спросил.
     -- Я могу говорить о чем-нибудь другом,  если вы просто хотите, чтобы я
говорила.
     -- Зачем вы так?
     -- Орасио -- все равно что мякоть гуайавы, -- сказала Мага.
     -- Что значит -- мякоть гуайавы?
     -- Орасио -- все равно что глоток воды в бурю.
     -- А, -- сказал Грегоровиус.
     -- Ему  бы родиться в те времена,  о  которых любит рассказывать  мадам
Леони, когда немножко выпьет. В те времена, когда  люди не волновались -- не
дергались, когда  трамваи возило  не электричество, а лошади, а войны велись
на  полях  сражения. Тогда  еще не было таблеток от бессонницы, мадам  Леони
говорит.
     -- Прекрасная, золотая  пора, --  сказал  Грегоровиус.  -- В Одессе мне
тоже рассказывали  об этих временах.  Мама рассказывала, она  так романтично
выглядела с распущенными волосами... На балконах выращивали ананасы, и никто
не пользовался ночными  горшками  --  что-то необыкновенное. Только Орасио в
эту сладкую картину у меня не вписывается.
     -- У меня -- тоже, но, может, там ему было бы не так грустно. Здесь ему
все причиняет страдание, все, даже аспирин. Правда, вчера вечером я дала ему
аспирин, у него зуб болел. Он взял таблетку и смотрит на нее, никак не может
заставить  себя  проглотить.  И  такие чудные  вещи  говорил, мол,  противно
пользоваться  вещами,  которых, по сути  дела,  не  знаешь,  вещами, которые
кто-то другой придумал для того, чтобы унять нечто, чего он тоже не знает...
Вы слышали, как он умеет переворачивать все.
     -- Вот вы несколько раз употребили слово "вещь", -- сказал Грегоровиус.
--  Слово  не  бог  весть  какое, однако  годится для  объяснения того,  что
происходит с Орасио. Совершенно очевидно, что он -- жертва увеществления.
     -- Что такое увеществление? -- спросила Мага.
     -- Довольно неприятное ощущение: не успеешь осознать какую-то вещь, как
начинаешь ею  терзаться. Сожалею, что приходится пользоваться абстрактным  и
даже аллегорическим  языком, но  я имею в  виду  следующее: Оливейра,  мягко
говоря,  патологически чувствителен  к давлению  всего,  что его окружает, к
давлению мира, в котором  он  живет, ко всему тому, что ему  выпало на долю.
Одним словом, обстоятельства слишком угнетают его. А еще  короче: все в мире
причиняет ему страдание. Вы это сочувствовали,  Лусиа, и со свойственной вам
прелестной  наивностью вообразили,  будто Оливейра  может  быть  счастлив  в
карманной Аркадии, измышленной по рецепту какой-нибудь  мадам Леони или моей
одесской  матери. Я  полагаю, вы  не поверили тому,  что  я рассказывал  про
ананасы на балконе.
     -- И  про  ночные  горшки --  тоже, --  сказала  Мага. -- В  это трудно
поверить.

     Ги-Моно угораздило проснуться  как  раз в тот момент, когда  Рональд  с
Этьеном решили послушать Джелли Ролла  Мортона; он открыл один глаз и пришел
к  выводу,  что  спина,  которая  вырисовывалась  на  фоне  зеленых  свечей,
принадлежала   Грегоровиусу.  Его  невольно  передернуло:   мало  приятного,
проснувшись  в постели, первым делом увидеть горящие зеленые свечи; дождь за
окном мансарды странным образом перекликался с тем, что он только  что видел
во сне, а снилось ему какое-то нелепое место, однако залитое солнцем, и Габи
расхаживала там  в  чем мать  родила и крошила  хлеб огромным,  точно  утки,
глупым-преглупым голубям.  "Как болит голова", -- подумал Ги. Его  совсем не
интересовал Джелли Ролл Мортон, хотя на фоне дождя за окном довольно занятно
звучали слова:
     "Sto