лучается,  если  захочешь  по-настоящему.  Единственное
фальшивое во всем этом -- анализ".
     -- Ну вот, ты почти у цели, -- возвестил  Тревелер. --  Закрепи ее так,
чтобы можно было связать разошедшиеся концы.
     -- Обрати внимание, как я набросил на нее аркан, -- сказал Оливейра. --
Теперь, Ману, ты не скажешь, что я не мог бы работать с вами в цирке.
     -- Ты оцарапал мне  лицо,  -- жалобно сказала Талита. -- Веревка ужасно
колючая.
     -- В техасской шляпе выхожу на арену, свищу что есть мочи и заарканиваю
весь мир, -- вошел в раж Оливейра. --  Трибуны обрушиваются  аплодисментами,
успех, какого цирковые анналы не помнят.
     -- Ты перегрелся на солнце, -- сказал Тревелер,  закуривая сигарету. --
Сколько раз я говорил -- на называй меня Ману.
     -- Не хватает  сил, --  сказала  Талита. -- Веревка  шершавая, никак не
завязывается.
     -- В  этом заключается амбивалентность  веревки, -- сказал Оливейра. --
Ее    естественная   функция   саботируется   таинственной   тенденцией    к
нейтрализации. Должно быть, это и называется энтропией.
     --  По-моему,  хорошо закрепила,  -- сказала Талита. --  Может, еще раз
обвязать, один конец получился намного длиннее.
     -- Да, обвяжи его вокруг  доски, -- сказал Тревелер. -- Ненавижу, когда
что-то остается и болтается, просто отвратительно.
     --  Обожает совершенство во  всем,  --  сказал  Оливейра. --  А  теперь
переходи на мою доску: надо опробовать мост.
     -- Я боюсь, -- сказала Талита. -- Твоя доска выглядит не такой крепкой,
как наша.
     -- Что?  --  обиделся  Оливейра. -- Не видишь  разве  -- это  настоящая
кедровая доска. Разве можно ее сравнить с вашим сосновым барахлом.  Спокойно
переходи на мою, не бойся.
     -- А ты что скажешь, Ману? -- спросила Талита, оборачиваясь.
     Тревелер, собираясь  ответить, оглядел место  соединения досок, кое-как
перевязанное веревкой. Сидя верхом на доске, он чувствовал: она подрагивает,
не  поймешь, приятно или неприятно. Талите достаточно было упереться руками,
чуть-чуть  продвинуться вперед  --  и  она  оказывалась на  доске  Оливейры.
Конечно, мост выдержит, сделан на славу.
     -- Погоди минутку, --  сказал  Тревелер с сомнением. --  А ты не можешь
дотянуться до него оттуда?
     -- Конечно, не может, -- сказал Оливейра  удивленно.  --  Зачем это? Ты
хочешь все испортить?
     -- Дотянуться до него я не могу,  -- уточнила  Талита. -- А вот бросить
ему кулек -- могу, отсюда это легче легкого.
     -- Бросить,  -- расстроился Оливейра. -- Столько возились, а под  конец
хотят просто бросить -- и все.
     -- Тебе только  руку протянуть, до кулька  сорока сантиметров не будет,
--  сказал  Тревелер,  -- и незачем Талите добираться  до  тебя. Бросит тебе
кулек -- и привет.
     -- Она промахнется, как  все женщины, -- сказал Оливейра. -- И  заварка
рассыпется по мостовой, я уж не говорю о гвоздях.
     --  Не беспокойся, -- сказала Талита и  заторопилась достать кулек.  --
Может, не в самые руки, но в окно-то попаду.
     --  И заварка рассыпется по полу, а пол  грязный, и я потом  буду  пить
мерзкий мате с волосами, -- сказал Оливейра.
     -- Не слушай его, -- сказал Тревелер. -- Бросай и двигай назад.
     Талита  обернулась и посмотрела  на него, чтобы понять, всерьез  ли он.
Тревелер глядел на нее:  этот его  взгляд она  хорошо знала и почувствовала,
как ласковый озноб пробежал по спине. Она сжала кулечек и примерилась.
     Оливейра  стоял опустив  руки; казалось, ему было совершенно все равно,
как поступит Талита.  Он  пристально посмотрел на  Тревелера  поверх  головы
Талиты, а Тревелер так же пристально смотрел  на него. "Эти двое между собой
перекинули  еще  один мост, -- подумала Талита. -- Упади я сейчас,  они и не
заметят". Она глянула на брусчатку внизу: служанка смотрела  на нее  разинув
рот; вдалеке, из-за второго поворота, показалась женщина, похоже, Хекрептен.
Талита застыла, опершись о доску рукой, в которой сжимала кулечек.
     -- Ну вот, -- сказал Оливейра, -- Этого следовало ожидать, и никто тебя
не переменит.  Ты подходишь к чему-то вплотную, кажется, ты вот-вот поймешь,
что это за  штука,  однако ничего  подобного -- ты  начинаешь  крутить ее  в
руках,  читать ярлык. Так ты никогда  не поймешь о вещах больше того, что  о
них пишут в рекламе.
     --  Ну  и  что?  --  сказал  Тревелер.  --  Почему,  братец,  я  должен
подыгрывать тебе?
     -- Игра идет сама по себе, ты же суешь палки в колеса.
     -- Но колеса запускаешь ты, если уж на то пошло.
     --  Не   думаю,  --  сказал  Оливейра.   --   Я  всего-навсего  породил
обстоятельства, как говорят образованные люди. А игру надо играть чисто.
     -- Так, старина, всегда говорят проигравшие.
     -- Как не проиграть, если тебе ставят подножку.
     -- Много на себя берешь, -- сказал Тревелер. -- Типичный гаучо.
     Талита  знала, что так или иначе, но речь шла о ней, и не отрывала глаз
от служанки, которая застыла на стуле, разинув рот. "Что угодно отдам,  лишь
бы не слышать,  как  они  ссорятся,  -- подумала Талита. --  О чем бы они не
говорили, по сути, они всегда говорят обо мне, это не так, но почти так". Ей
подумалось:  выпустить бы  кулечек  из рук,  он угодит прямо в  открытый рот
служанки,  вот  смешно-то,  наверное.  Но ей  было  совсем  не  смешно,  она
чувствовала другой, натянувшийся над ее головой, мост, по которому туда-сюда
пробегали то слова, то короткий смешок, то раскаленное молчание.
     "Как на суде, -- подумала Талита. -- Судебный процесс, да и только".
     Она узнала  Хекрептен,  которая  подходила  к  ближайшему  углу  и  уже
смотрела  вверх. "Кто тебя судит?" -- сказал в это время Оливейра. Но судили
не Тревелера, судили ее. Она почувствовала что-то липкое, как  будто  солнце
пристало к затылку и к ногам. Сейчас ее хватит солнечный удар, наверное, это
и будет приговором. "Кто ты такой, чтобы судить  меня", -- возразил Ману. Но
это не  Ману,  а  ее судят. А  через  нее --  вообще  неизвестно  что судят,
разбирают по косточкам, в то время как дурочка Хекрептен машет  левой рукой,
делает ей знаки, словно это с ней, того гляди, случится солнечный удар и она
свалится вниз, на мостовую, окончательно и бесповоротно приговоренная.
     -- Почему  ты так  качаешься?  -- сказал Тревелер, сжимая  доску обеими
руками. -- Ты ее раскачиваешь. Осторожней, мы все полетим к чертовой матери.
     -- Я не шевелюсь, -- жалобно сказала Талита. -- Я просто хотела бросить
кулечек и вернуться в комнату.
     --  Тебе голову напекло, бедняга,  -- сказал Тревелер. -- Да это просто
жестоко, че.
     -- Ты виноват, -- разъярился Оливейра. -- Во всей  Аргентине  не сыщешь
другого такого любителя устроить заварушку.
     --  Эту заварил ты,  --  сказал Тревелер объективно.  -- Давай  скорей,
Талита.  Швырни  ему кулек в  физиономию,  и пусть отцепится,  чтоб ему было
пусто.
     -- Немного поздно, -- сказала Талита.  -- Теперь я уже  не уверена, что
попаду в окно.
     -- Я тебе говорил, -- прошептал Оливейра, который  шептал очень редко и
только в тех случаях, когда готов был на что-нибудь чудовищное. -- Вот уже и
Хекрептен идет, полны руки свертков. Только этого нам не хватало.
     -- Бросай как угодно, -- сказал Тревелер нетерпеливо. -- Мимо так мимо,
не расстраивайся.
     Талита  наклонила голову, и волосы упали  ей на  лоб,  закрыв  лицо  до
самого  рта. Ей приходилось все время моргать, потому что пот заливал глаза.
На языке было солоно, и колючие искорки, крошечные звездочки сталкивались  и
скакали по деснам и небу.
     -- Подожди, -- сказал Тревелер.
     -- Ты -- мне? -- спросил Оливейра.
     -- Нет. Подожди, Талита. Держись крепче, я сейчас протяну тебе шляпу.
     -- Не слезай с доски, -- попросила Талита. -- Я упаду вниз.
     -- Энциклопедия с комодом крепко держат. Не шевелись, я мигом.
     Доски  чуть подались вниз, и  Талита  вцепилась в них из последних сил.
Оливейра, желая удержать Тревелера, свистнул что есть мочи, но в окне никого
уже не было.
     -- Ну и скотина, -- сказал Оливейра. -- Не шевелись, не дыши. Речь идет
о жизни и смерти, поверь.
     -- Я донимаю, -- проговорила Талита тоненьким, как ниточка, голосом. --
Всегда так.
     -- А  тут еще  Хекрептен, уже поднимается  по  лестнице.  И она на нашу
голову, боже ты мой. Не шевелись.
     -- Я не шевелюсь, -- сказала Талита. -- Но мне кажется, что...
     --  Да, но  совсем  чуть-чуть, --  сказал  Оливейра.  --  Ты только  не
шевелись -- это единственный выход.
     "Вот  они и  осудили меня, --  подумала  Талита. -- Мне остается только
упасть, а они будут жить дальше, будут работать в цирке".
     -- Почему ты плачешь? -- поинтересовался Оливейра.
     -- Я не плачу, -- сказала Талита. -- Я потею.
     --  Знаешь, --  сказал Оливейра, задетый за живое, -- может, я и грубая
скотина, но никогда еще не путал слезы с потом. Это совершенно разные вещи.
     -- Я не плачу, -- сказала  Талита. -- Я почти никогда не плачу, клянусь
тебе. Плачут такие, как  Хекрептен, которая сейчас поднимается по лестнице с
полными руками. А я, как птица лебедь, я с песней умираю, -- сказала Талита.
-- Так Карлос Гардель поет на пластинке.
     Оливейра   закурил  сигарету.   Доски   пришли   в  равновесие.   Он  с
удовлетворением вдохнул дым.
     -- Знаешь, пока этот дурак Ману ходит за шляпой, мы могли бы поиграть с
тобой в "вопросы-на-весах".
     -- Давай, -- сказала Талита. -- Я как раз вчера приготовила несколько.
     --  Очень  хорошо.  Я  начинаю,  и  каждый  задает  по одному  вопросу.
Операция,  состоящая  в  нанесении  на  твердое тело  покрытия  из  металла,
растворенного в жидкости под действием электрического тока; не звучит ли это
похоже на название старинного судна с латинским парусом и  водоизмещением  в
сто тонн?
     --  Ну  конечно, -- сказала Талита, откидывая волосы назад. --  Снимать
одежду, веселить,  привораживать,  уводить  в  сторону, вести за собой -- не
одного  ли  они корня  со  словом, означающим  получать  растительные  соки,
предназначенные для питания, как, например, вино, оливковое масло и т. п.?
     --  Очень  хорошо,  -- снизошел Оливейра.  --  Растительные соки,  как,
например,  вино, оливковое масло...  Никогда не приходило в  голову  считать
вино растительным  соком. Великолепно.  А теперь  слушай: религиозная секта,
заболевание, большой водопад, потускнение глазного хрусталика, передняя лапа
морского  зверя,  американский  коршун,  --  не  похоже  ли  это  на термин,
означающий по-гречески "очищение" в применении к трагедии?
     --  Как  прекрасно,  --  сказала  Талита,  загораясь.  -- Замечательно,
Орасио. Как ты умеешь извлечь самый сок из "кладбища".
     -- Растительный сок, -- сказал Оливейра.
     Дверь  открылась, и  в комнату, бурно дыша, вошла Хекрептен. Хекрептен,
крашеная блондинка, не говорила, а сыпала словами; ее ничуть не удивило, что
шкаф опрокинут на кровать, а человек сидит верхом на доске.
     --  Ну  и жара, -- сказала она, сваливая пакеты  на  стул.  --  Худшего
времени ходить по  магазинам  не  придумаешь, поверь. А ты что  тут делаешь,
Талита? Почему-то я всегда выхожу на улицу во время сиесты.
     -- Ладно, ладно,  --  сказал Оливейра, не  глядя на  нее. --  А теперь,
Талита, твоя очередь.
     -- Больше не вспоминается.
     -- Подумай, не может быть, чтобы ие вспомиияось.
     -- А все зубной врач, -- сказала Хекрентеи. -- Как до пломбы доходит --
всегда назначает мне самое неудобное время. Я тебе говорила, что должна идти
к зубному?
     -- Вспомнила один, -- сказала Талита.
     -- А что получается, -- сказала Хекрептен. -- Прихожу к зубному, это на
улице Уорнес. Звоню у  дверей, выходит служанка. Я ей говорю: "Добрый день".
А она: "Добрый день. Проходите, пожалуйста".  Я вхожу,  она проводит меня  в
приемную.
     --  Вот  он, -- сказала  Талита.  -- Толстощекий толстосум на плоту  из
толстых  бревен  плывет  по  реке, где  водится толстолобик  и  толстобрюхие
ящерицы, а в толще ила -- толстокожие жуки. Вот видишь, слова все придумала,
осталось положить вопросы на весы.
     -- Какая прелесть, -- поразился Оливейра. -- Проста потрясающе.
     -- Она мне: "Посидите минутку, пожалуйста". Я сажусь и жду.
     -- У меня остался еще  один, --  сказал Оливейра. -- Погоди,  я немного
забыл.
     -- Там еще две сеньоры были и один сеньор с ребенком. А время как будто
не двигается.  Представляешь, я  успела  прочитать  три номера "Идилиос", от
корки до корки. Ребенок плачет, бедненький,  а папаша нервничает... Не скажу
лишнего, но  прошло  больше двух часов, я ведь  пришла в половине  третьего.
Наконец моя очередь, и  зубник  говорит: "Проходите, сеньора"; я вхожу, и он
мне: "Не беспокоило лекарство, которое я  положил в прошлый раз вам на зуб?"
Я ему:  "Нет, доктор, чего ему беспокоить.  Да я и жевала все  время  другой
стороной". Он мне: "Очень хорошо, так и надо. Садитесь, сеньора".  Я сажусь,
а он мне: "Пожалуйста, откройте рот". Очень любезный доктор.
     --  Ну  вот, -- сказал Опивейра. -- Слушай хорошенько, Талита.  Что  ты
оглядываешься?
     -- Смотрю, не вернулся ли Ману.
     -- Он  вернется,  жди  больше.  Лучше слушай: действие и  результат  на
турнирах  и  состязаниях,  когда  всадник заставляет  своего  коня удариться
грудью о грудь  коня  противника, --  не  похоже  ли  то, что произойдет, на
кризисное состояние во время тяжелой болезни?
     --  Странно,  --  задумалась  Талита. --  Есть такое  слово в испанском
языке?
     -- Какое ты имеешь в виду?
     --  Что  получается,  когда  всадник  заставляет  своего коня удариться
грудью о коня соперника.
     -- Да, во время турнира или состязания, -- сказал Оливейра. -- Оно есть
в словаре, че.
     -- Кризис, -- сказала Талита, -- тоже красивое  слово. Жаль только, что
обозначает печальное.
     -- Ха, а как быть  со словом "брак" в смысле союз -- таких  слов полно,
--  сказал  Оливейра.  --  Этим занимался  аббат Бремон,  но  тут ничего  не
поделаешь. Слова, как и мы, рождаются каждое на свое лицо, вот так. Вспомни,
пожалуйста, какое лицо было у Канта. Или у Бернардино Ривадавии, чтоб далеко
не ходить.
     -- Мне поставили пластиковую пломбу, -- сказала Хекрептен.
     --  Жуткая жарища, --  сказала Талита. --  Ману говорил,  что  пошел за
шляпой.
     -- Этот принесет, жди, -- сказал Оливейра.
     --  Если  ты не против,  я брошу кулечек  и  вернусь к себе, -- сказала
Талита.
     Оливейра оглядел мост, раскинул  руки в стороны, как  бы измеряя ширину
окна, и кивнул.
     -- Вряд ли попадешь, -- сказал он. -- А с другой стороны, как-то не  по
себе,  что ты торчишь на адском  морозе. Чувствуешь, у тебя на волосах и под
носом сосульки?
     --  Не  чувствую,  --  сказала  Талита.  --  Сосульки,  наверное,  тоже
кризисное состояние?
     -- В некотором роде конечно, -- сказал  Оливейра. -- Эти вещи  при всем
своем различии похожи, как  мы  с  Ману, если призадуматься. Согласись, мы и
ссоримся с Ману потому, что слишком похожи.
     -- Да, -- сказала Талита. -- Но иногда бывает довольно тяжело.
     --  Масло растаяло,  --  сказала Хекрептен,  намазывая  ломоть  черного
хлеба. -- В жару с маслом просто беда.
     --  И самая  страшная разница  -- в этом, --  сказал Оливейра. -- Самая
страшная.  Два  типа   с  одинаково  черными  волосами,  с  лицами  типичных
буэнос-айресских гуляк, одинаково презирающие почти одно и то же, и ты...
     -- Ну, я... -- сказала Талита.
     -- Не отмежевывайся, -- сказал Оливейра. -- Это факт: ты в определенном
смысле присоединяешься к нам обоим и тем самым увеличиваешь наше сходство и,
следовательно, наше различие.
     -- Мне не кажется, что я присоединяюсь к вам обоим, -- сказала Талита.
     --  Откуда  ты знаешь?  Как ты можешь знать?  Вот ты  у себя в комнате,
живешь там, варишь-паришь, читаешь энциклопедию  по самообразованию, вечером
идешь в цирк, и тебе  всегда кажется,  что ты там,  где  находишься в данный
момент. А ты никогда не обращала внимания на дверные ручки, на металлические
пуговицы, на кусочки стекла?
     -- Иногда обращала, -- сказала Талита.
     --  Если бы обращала, то заметила  бы, что повсюду и там, где ты меньше
всего ждешь, множество изображений повторяют каждое твое движение. Знаешь, я
ужасно чувствителен к этим идиотским вещам.
     -- Ну-ка, выпей молока, его уже  пенкой затянуло, -- сказала Хекрептен.
-- Почему вы всегда говорите о каких-то странных вещах?
     -- Ты слишком серьезно относишься ко мне, -- сказала Талита.
     -- О, такие вещи не нам  решать, --  сказал Оливейра. -- Все имеет свой
порядок, мы над ним  не  властны,  и случается, нас донимает  вовсе не самое
серьезное. Я говорю тебе это в  утешение. К примеру: я хотел  выпить мате. А
тут, пожалуйста, является эта и  начинает варить кофе  с молоком, хотя никто
ее не просил. А в  результате: если  я его не выпью,  то образуется пенка. В
общем, ничего серьезного, а раздражает. Ты понимаешь, о чем я говорю?
     -- О  да, -- сказала Талита,  глядя  ему прямо в глаза. -- Ты и в самом
деле  ужасно похож на Ману. Вы оба умеете так говорить про  кофе с  молоком,
что  в  конце  концов  начинаешь  думать,  будто  кофе  с молоком  и  мате в
действительности...
     -- Вот  именно,  --  сказал  Оливейра.  --  В  действительности.  Таким
образом,  мы можем вернуться к  тому, о чем я  говорил раньше. Разница между
Ману и  мною  состоит в  том,  что  мы  почти  одинаковые. А  в этом  случае
мельчайшее различие подобно грандиозному катаклизму. Мы друзья? Да, конечно,
но  я бы  ничуть не удивился, если бы...  Обрати внимание: с тех  пор как мы
знакомы, я могу тебе это сказать потому, что ты и сама это знаешь, с тех пор
как мы знакомы,  мы только и делаем, что цепляем друг друга. Ему не хочется,
чтобы я был таким, какой я есть, стоило мне взяться гвозди выпрямлять, он из
этого целую историю раздул и  тебя мимоходом запутал. Не нравится ему, что я
такой,  какой я есть, потому  что  в  действительности  многое из  того, что
приходит мне  в голову, многое из того,  что я делаю, как бы выскальзывает у
него из-под  носу.  Он еще подумать об этом  не успел, а это уже --  бац! --
готово. Бам-бам-бам, он выглядывает в окно, а я уже выпрямляю гвозди.
     Талита оглянулась и увидела тень Тревелера,  который  слушал, укрывшись
между комодом и окном.
     -- Не надо преувеличивать, -- сказала Талита. -- А тебе не  пришли бы в
голову некоторые вещи, до которых додумается Ману.
     -- Например?
     --  Молоко  стынет,  --  недовольно сказала  Хекрептен.  --  Хочешь,  я
подогрею его, дорогой?
     -- Сделай лучше  флан на завтра, -- посоветовал Оливейра. -- Продолжай,
Талита.
     --  Нет, --  сказала  Талита  со вздохом.  --  Ни  к чему. Такая  жара,
по-моему, я сейчас упаду в обморок.
     Она почувствовала, как мост под ней дрогнул, -- это Тревелер сел верхом
на доску по ту сторону подоконника. Навалившись грудью на  подоконник, но не
перевешиваясь  через него,  Тревелер  положил  на  доску  соломенную шляпу и
метелочкой из перьев стал подталкивать ее к Талите сантиметр за сантиметром.
     -- Чуть-чуть в сторону, -- сказал Тревелер, -- и она упадет вниз, а там
ищи-свищи.
     -- Лучше  бы мне  вернуться в комнату, -- сказала Талита, жалобно глядя
на Тревелера.
     -- Но сначала ты должна передать траву Оливейре, -- сказал Тревелер.
     --  Теперь  уже  не  обязательно,  --  сказал  Оливейра.  --  Если  она
собирается бросать кулек в окно, то может и не бросать.
     Талита посмотрела на одного, потом на другого и замерла неподвижно.
     -- Тебя трудно понять, -- сказал Тревелер. --  Столько сил потрачено, а
выходит, что тебе все равно, получишь ты мате или нет.
     -- Минутная стрелка на месте не стоит, друг мой, -- сказал Оливейра. --
В  непрерывном пространстве -- времени ты движешься  со  скоростью гусеницы.
Подумай,  сколько  всего произошло с тех пор,  как  ты  отправился за  своей
трухлявой  шляпой.  Цикл мате  завершился безр