утреннего тумана  тонкую  паутину  ветвей. Когда  бродяжка
спросила,  почему он дрожит в  такой куртке, он пожал плечами и предложил ей
еще  сигарету.  Так  они курили и разговаривали, поглядывая друг на друга  с
симпатией. Бродяжка объясняла ему повадки Селестэна, а новенький  вспоминал,
как  вечерами они видели ее, обнимавшую Селестэна на всех скамейках и у всех
парапетов,  у  моста Дез-ар,  на углу Лувра, перед  полосатыми, точно тигры,
платанами,  под  сводами Сен-Жермен-Л'Оксеруа,  а  однажды  ночью  на  улице
Жи-ле-Кер, они то целовались, то отталкивали друг друга, как самые  пропащие
пьяницы,  и Селестэн  был в  свободной  блузе, какую  носят художники,  а на
бродяжке, как всегда, пять  или шесть  одежек,  плащ или  пальто и  в  руках
связка чего-то  красного, откуда  торчали лоскутья, рукава  и даже сломанный
корнет; она  так была влюблена в Селестэна, просто на  удивление, и все лицо
заляпала ему помадой и  чем-то жирным, казалось, они оба были по уши в своей
разворачивающейся на глазах  у всех любви, но, свернув на улицу Невер,  Мага
сказала: "Это она влюблена, а ему -- без разницы"  -- и  еще некоторое время
смотрела им вслед, а потом  наклонилась,  подняла маленький зеленый листик и
накрутила его на палец.
     -- В  это  время не холодно,  -- говорила бродяжка, подбадривая его. --
Пойду посмотрю, не  осталось ли у  Лафлера  немножко  вина. С вином  и  ночь
краше. Селестэн унес две  полных  бутыли,  это  мои бутыли,  да  еще  рыбные
консервы. Нет, у Лафлера ничего не  осталось. Вы прилично одеты, вы могли бы
сходить  и купить  литр вина у  Хабиба.  И булку, если хватит  на булку.  --
Новенький очень ей приглянулся,  хотя в глубине  души она знала, что никакой
он  не  новенький  --  слишком  хорошо  одет,  так  что  вполне  может пойти
облокотиться о стойку у Хабиба и попросить перно или чего-нибудь, и никто не
станет возражать, что, мол, от него пахнет плохо  и тому подобное. Новенький
курил  и  соглашался, рассеянно  кивая  головой. Знакомое лицо. Селестэн  бы
сразу узнал, у Селестэна на  лица  глаз-алмаз... -- А  вот в  девять  станет
по-настоящему холодно. Холод поднимется  снизу, от глинистого  берега. Мы  в
это время можем пойти поесть супу, довольно вкусный бывает.
     И, почти уже скрывшись в глубине улицы  Невер, дойдя, наверное, до того
места,  где когда-то  автомобиль  переехал  Пьера  Кюри  ("Пьера  Кюри?"  --
спросила  Мага, удивленная  и готовая  внимать), они не  спеша  повернули  к
высокому берегу реки и прислонились  к лотку букиниста; Оливейре в  потемках
жестяные лотки  букинистов  всегда казались мрачной чередою  гробов,  словно
выставленных на  каменном парапете,  и однажды ночью, когда  выпал снег, они
забавы ради  на  всех  лотках палочкой написали  RIP175, но полиция не сочла
выходку  остроумной,  их  совестили,  призывая  уважать  смерть  и  интересы
туризма,  и  почему последнее  -- неизвестно.  В те дни все  еще  было как в
желанном  сообществе,  во всяком случае,  сообщество было  еще  возможно,  и
бродить по улицам,  писать RIP на лотках букинистов и восхищаться влюбленной
бродяжкой -- тоже входило в расплывчатый список того, что делалось наперекор
всему, что  следовало делать, испытать,  оставить за плечами. А  теперь было
холодно, от сообщества не осталось и следа. Разве  только обмануться и пойти
купить красного вина  у  Хабиба,  состряпать  себе сообщество в  духе "Кубла
Хан", закрыв  глаза  на разницу  между опиевой настойкой  и  красным  винцом
Хабиба.
     In Xanadu did Kubia Khan
     A stately pleasure-dome decree176.
     --  Иностранец,  --   сказала  бродяжка  уже   с  меньшей  симпатией  к
новенькому. -- Испанец? Или итальянец.
     --  Помесь, -- сказал Оливейра, призывая  на помощь все  свое мужество,
чтобы вынести запах.
     -- Но вы работаете, сразу видно, -- пригвоздила его бродяжка.
     --  Да нет. В общем-то, я вел счета у одного  старика, но уже некоторое
время мы с ним не видимся.
     -- Работать -- не позор, если не в тягость. Я, когда была молодой...
     -- Эммануэлъ,  --  сказал Оливейра,  кладя  руку туда, где у нее должно
было  находиться  плечо.  При  звуке  своего  имени  бродяжка  вздрогнула  и
взглянула на  него искоса, а  потом достала  из  кармана пальто зеркальце  и
оглядела  свой рот.  Оливейра подумал: какая, невероятная цепь обстоятельств
привела ее к тому, чтобы  вытравить волосы перекисью? Процедура накрашивания
губ  огрызком   помады  занимала  ее  целиком  и  полностью.   Времени  было
достаточно, чтобы еще раз назвать себя  круглым  дураком. Дружески  положить
руку на  плечо после того, что было с Берт Трепа. Результат -- всегда один и
тот  же  и известен наперед. Все равно, что пнуть  себя  самого, самому себе
дать  по  физиономии. Кретин вонючий,  грязный самец, RIP,  RIP.  Malgre  le
tourisme177.
     -- Откуда вы знаете, что меня зовут Эммануэль?
     -- Не помню. Кто-то сказал.
     Эммануэль  достала  жестяную  коробочку  из-под  карамелек,  в  которой
держала розовую пудру, и  принялась пудрить щеку. Будь Селестэн тут, он  бы,
конечно.  Наверняка, Селестэн, он такой,  не знает устали. Десятки коробок с
консервами, le salaud178. Она вдруг вспомнила.
     -- А, -- сказала она.
     -- Возможно, -- согласился Оливейра, закутываясь в клубы дыма.
     -- Я много раз видела вас вместе, -- сказала Эммануэль.
     -- Мы бродили здесь.
     --  Но она  разговаривала  со  мной, только когда  бывала  одна.  Очень
славная девушка, немного сумасшедшая.
     "Вполне  согласен",  --  подумал   Олидейра.  Он  слушал,  а  Эммануэль
припоминала, как та  угостила  ее мороженым, отдала ей белый пуловер, совсем
хороший, замечательная  девушка, и не работала, и  времени  не  губила не на
какие дипломы, иногда, правда,  вела себя как чокнутая, зря франками сорила,
голубей кормила  на  острове  Сен-Луи,  то  печальная до  ужаса, а  то прямо
помирала со смеха. А бывала и плохой.
     -- Один раз мы подрались, -- сказала Эммануэль. -- Она сказала, чтобы я
отвязалась от Селестэна. И больше не приходила, а я ее очень полюбила.
     -- И часто она приходила поболтать с вами?
     -- А вам это не по вкусу?
     -- Да нет, -- сказал Оливейра, глядя на другой берег. Но ему и на самом
деле  было  не  по вкусу, потому что Мага рассказывала ему лишь  часть своих
отношений с  бродяжкой, и  напрашивался  элементарный вывод  и  т.д. и  т.п.
Ревность по поводу того, что было  и быльем  поросло, читайте Пруста,  тихая
пытка and so on179. Похоже,  собирался дождь, ива точно повисла над землей в
мокром воздухе.  И стало  теплее, да,  теплее. Кажется,  он  обронил  что-то
вроде: "О вас  она не  особенно много рассказывала", потому что у  Эммануэль
вырвался  довольный и ехидный  смешок,  при  этом  она не  переставала почти
черным пальцем  втирать  себе  в щеку  розовую  пудру; время от  времени она
поднимала  руку  и  хлопала себя  по свалявшимся волосам, повязанным  чем-то
зелело-красно-полосатым, скорее всего  шарфом,  добытым на помойке. В общем,
пора  было уходить,  возвращаться  в  город, а  о"  был рядом, рукой подать,
только подняться метров на шесть -- и вот он, сразу же за  парапетом, на том
берегу  Сены, за жестяными лотками  RIP, где, раздуваясь, беседуют  голуби в
ожидании первых бессильных и мягких солнечных лучей " бледной манной  крупы,
которая падает им в половине девятого с низкого неба,  не обрушивающегося на
землю только потому, что наверняка, как всегда, опять пойдет дождь.
     Он  зашагал  прочь,  в тут  Эммануэль крикнул" что-то.  Он остановился,
подождал ее, в они вместе  стали подниматься по лестнице. В заведении Хабиба
они  купили  Два  литра  красного  вина  и,  пройдя  по  улице  Л'Иpoн-дель,
спрятались под сводами галереи. Эммануэль  благосклонно достала из-под  двух
своих  пальто  несколько  газет и настелила из них  самый  настоящий ковер в
углу, который Оливейра сперва  подозрительно обследовал при  свете спички. С
другого конца галереи доносился храп,  отдающий чесноком, цветной капустой и
дешевым  забытьем;  закусив  губу,   Оливейра  скользнул  вниз,  пристроился
поудобнее спиной к стене  и прислонился  к Эммануэль, которая уже  припала к
горлу бутылки и довольно отдувалась. Если органы чувств не слишком изнежены,
то ничего не стоит пошире раскрыть  рот и нос и вдыхать худший из запахов --
смрад человеческого тела. Минуту, две, три, и чем дальше, тем легче, как при
любом обучении.  Сдерживая подступающую тошноту, Оливейра  взялся за бутылку
и, хотя не мог видеть,  знал, что  горлышко у  нее все в помаде и  слюне,  а
обоняние в  темноте обострялось. Закрыв глаза, словно  защищаясь от чего-то,
он  втянул  в  себя сразу четверть литра.  Потом они закурили, сидя плечом к
плечу, в блаженном довольстве. Тошнота отступала, не сраженная, а униженная,
и ждала, опустив голову, а значит,  можно было  спокойно подумать. Эммануэль
говорила  без умолку, произносила  торжественные речи,  прерываемые  икотой,
серьезно   выговаривала   призрачному  Селестэну,  пересчитывала   банки   с
сардинами,  и  каждый раз, когда Оливейра затягивался, ее лицо освещалось  и
становились видны  слой  грязи  на  лбу, пухлые,  перепачканные вином губы и
победная  повязка на голове,  словно у сирийской богини, попранной вражеским
войском, хрисоелефантинная голова, низвергнутая в пыль, запятнанная кровью и
грязью,  однако  не  потерявшая  нетленной зелено-красно-полосатой  диадемы,
Великая Мать,  поверженная  в прах и попираемая пьяной солдатней,  что  ради
забавы  мочится  на  ее   растерзанные  груди,  а  самый  отъявленный  паяц,
подстрекаемый  остальными,  опускается  возле  нее   на   колени  и  орошает
прекрасный  чистый мрамор, заливает  ей глазницы,  откуда  руки офицеров уже
выцарапали  драгоценные  каменья,  и полуоткрытый рот, принимающий поругание
точно последний дар, перед тем как скатиться в забвение. И так естественно в
потемках рука Эммануэль касалась плеча Оливейры и доверчиво задерживалась на
нем, а другая ее рука шарила в поисках бутылки, и раздавалось  бульканье,  а
потом довольное сопение, так естественно, как будто все было сразу и аверсом
и  реверсом,  все  имело  одновременно  противоположный  смысл  и  это  было
единственной возможной  формой выжить. И даже если бы  Оливейра  не  верил в
опьянение,  этого ловкого сообщника  Великого  Обмана,  что-то говорило ему:
есть желаемое общество, оно там, ибо за всем этим всегда кроется надежда  на
сообщество. То  была уверенность,  основанная  не на  логике, о нет, дорогой
мой,  ничего подобного, и не  на  затрепанной  in vino  veritas180, и  не на
диалектике в духе Фихте или иных спинозиадах, но она была,  эта уверенность,
она пробивалась сквозь тошноту, однако  Гераклит  в свое время велел  зарыть
себя в кучу навоза, чтобы вылечиться от водянки, кто-то рассказывал об  этом
не далее как сегодня ночью, кто-то из его той, другой жизни, вроде  Полы или
Вонга, люди, которых он не раз унижал, а ведь хотел как лучше и хотел заново
придумать  любовь единственно для  того,  чтобы когда-нибудь достичь наконец
сообщества. Сидел  в дерьме  по самую макушку, Гераклит ты мой Темный, точно
так же, как и все мы, только без вина, но зато  с  водянкой. А может, так  и
надо  -- сидеть в  дерьме  по  макушку и  ждать,  ведь  Гераклиту  наверняка
приходилось сидеть в дерьме целыми  днями,  и Оливейре  вспомнилось:  именно
Гераклит сказал  также, что если бы не ждали, то никогда бы и не встретились
с нежданным, сверните  шею лебедю,  сказал  Гераклит,  нет, конечно,  ничего
подобного Гераклит не говорил;  и, пока он втягивал в себя следующий глоток,
а  Эммануэль смеялась  в  потемках, слушая бульканье,  и гладила  его  руку,
словно  желая  показать,  как ей  дорого его  общество  и обещание  отнять у
Селестэна консервы, Оливейре  вдруг винной отрыжкой ударило в голову двойное
имя  этого подлежащего удушению лебедя, и стало  ужасно смешно, и захотелось
рассказать обо всем Эммануэль, но он только вернул ей  почти пустую бутылку,
а  Эммануэль, раздирая  душу, принялась напевать "Les Amants du Havre" -- ту
самую песню,  которую напевала Мага, когда  грустила, но Эммануэль пела ее с
трагическим надрывом, страшно фальшивя и  совсем  забывая про  слова, потому
что гладила Оливейру, который не переставая Думал об одном: только тот,  кто
ждет, может встретиться с нежданным; он сидел прикрыв глаза, чтобы не видеть
мутного света, кравшегося по галерее, сидел и представлял себя далеко-далеко
(по ту сторону океана -- или это просто приступ  патриотизма?) и тот чистый,
прекрасный пейзаж,  которого,  пожалуй, в его  прибежище,  в его  сообществе
желаний не было. По-видимому, надо было  и в самом деле свернуть шею лебедю,
хотя  Гераклит  таких  указаний  и не  давал.  Кажется, он  расчувствовался,
puisque la terre est ronde, mon amour fen fais pas, mon amour, fen fais pas,
от  вина   и  этого   липнущего  голоса,  он  расчувствовался,  того  гляди,
разрыдается  или начнет жалеть  себя,  как  Бэпс: бедняжка Орасио, застрял в
Париже,  а  как,  наверное,  изменилась  за  это  время  твоя  родная  улица
Коррьентес, Суипача, Эсмеральда и старое предместье. И  хотя всю свою ярость
он  вложил в то, чтобы закурить новую сигарету,  где-то глубоко-глубоко,  "а
дне  глаз, еще маячил образ желанного прибежища, не по ту сторону океана, а,
возможно, здесь,  совсем  рядом,  на улице  Галаня, или Пюто,  или  на улице
Томб-Иссуар, -- что бы там ни говорили, но его  прибежище где-то тут, оно не
мираж, оно существует на самом деле.
     -- Нет, не мираж, Эммануэль.
     -- Та gueule, mon pote,  --  выругалась  Эммануэль,  нашаривая в  своих
бесчисленных юбках новую бутылку.
     Потом они  заговорили  совсем о  другом, и Эммаиуэль рассказала ему про
утопленницу, которую Селестэн видел  неподалеку от улицы Гренель, и Оливейра
хотел знать, какого  цвета  у нее были волосы,  но Селестэн не видел ничего,
кроме ног, ноги торчали из воды, и Селестэн поспешил смотаться, пока полиция
не начала по своей проклятой  привычке  допрашивать  всех  подряд.  К  концу
второй бутылки они пришли в самое прекрасное  расположение духа, и Эммануэль
прочла вдруг кусочек из "La mort du loup"181, а Оливейра ударился в секстины
"Мартина  Фьерро". По  площади  уже  проезжали  грузовики,  слышались  шумы,
которые Делиус однажды... Нет, ни  к чему  рассказывать Эммануэль о Делиусе,
несмотря на  то что  она  женщина чувствительная и не  довольствуется  одной
поэзией, а  выражает свои чувства и  при помощи рук,  и трется  об Оливейру,
чтобы согреться,  и гладит ему руку, и  мурлычет  арии, понося в промежутках
Селестэна.  Зажав сигарету во  рту так, что она стала  казаться частью  губ,
Оливейра слушал и позволял прижиматься  к нему, убеждая  себя, что он ничуть
не лучше нее  и  в крайнем случае  всегда можно вылечиться,  как Гераклит, и
что, может  быть,  самый  важный завет  Темного  как  раз  этот,  неписаный,
дошедший до нас как случай из era жизни, который ученики передавали из уст в
уста  с  тем, чтобы когда-нибудь  чье-нибудь чуткое ухо его  уловило.  И ему
показалось забавным,  что рука Эммануэль дружески  и  как matter  of fact182
расстегивала ему  пуговицы,  и  занятной  показалась  мысль, что,  возможно,
Темный зарылся в  дерьмо по  макушку,  вовсе не будучи  больным и не страдал
никакой водянкой, а просто для выведения некой формулы,  которой мир никогда
бы ему  не  простил,  выведи  он ее в виде  сентенции или  поучения, а  так,
контрабандой, она пересекла временные границы и,  переплетясь с его теорией,
достигла нас  -- отвратительная с виду деталь рядом с ослепительным  сиянием
его panta rhei183,  варварская терапия, которую Гиппократ  заклеймил  бы  из
соображений элементарной гигиены, равно как заклеймил бы и то, что Эммануэлъ
все больше и больше наваливалась на своего опьяневшего друга, мурлыча что-то
на языке бродячих котов и грудных младенцев; проявляя полнейшее равнодушие к
высказанным соображениям и движимая смутным состраданием к  новенькому,  она
желала, чтобы он остался доволен своей первой  бродячей ночью, а может быть,
даже  и влюбился в  нее  хоть  немножко, тоща  она  сквитается с Селестэном,
влюбился бы и забыл  о том непонятном, что он пытался высказать ей  на своем
диком  южно-американском  языке,  когда пристроился  поудобнее  у  стены  и,
вздохнув, позволил делать с ним, что ей вздумается, а сам, запустив пальцы в
волосы  Эммануэль, на секунду  представив (вот,  наверное, ад-то),  что  это
волосы Полы и что Пола снова еще раз  набросилась на него, смяв мексиканское
пончо,  открытки  с  репродукциями Клее  и "Квартет" Даррела, и внимательно,
отстраненно  и изучающе ласкает его  и ласкает, прежде чем потребовать  свою
долю и  вытянуться рядом & ним, дрожа и требуя любви и жалости, а рот у  нее
перепачкан,   как  у  сирийской  богини,  как  у  Эммануэль,  которая  вдруг
напряглась, сопротивляясь полицейскому, дернувшему ее за волосы, села рывком
и проговорила:  "On  faisait rien,  quoi"184, и тут Оливейра открыл  глаза и
увидел ноги полицейского рядом со  своими и  себя,  смешно расстегнутого и с
пустой бутылкой  в руках, пинок -- и бутылка покатилась, еще один  пинок под
зад  --  и  страшная  затрещина, прямо  по  лицу  Эммануэль,  та скрючилась,
застонала и,  встав  на колени,  в  единственно возможную  для  этого  позу,
спешила привести его в порядок, застегнуть все пуговицы, да ведь ничего же и
не было, но как  объяснить это полицейскому, который  гнал их к зарешеченной
машине  на площадь, как объяснить Бэпс, что инквизиция -- это совсем другое,
и  Осипу, главное --  Осипу,  как объяснить ему,  что все  это  должно  было
случиться и что единственно достойным было отступить назад, набраться духу и
позволить себе упасть с тем, чтобы когда-нибудь суметь подняться. Эммануэль,
когда-нибудь, возможно...
     --  Отпустите ее, -- попросил  Оливейра  полицейского. -- Бедняжка  еще
пьянее меня.
     И  вовремя наклонил  голову,  увертываясь от удара. Другой  полицейский
схватил его  за пояс  и впихнул в зарешеченную машину. Его  бросили прямо на
Эммануэль,  которая  напевала что-то вроде  "Le  temps  des cerises"185.  Их
оставили одних, и Оливейра стал растирать ногу, она страшно болела от удара,
а потом принялся подпевать "Le temps des cerises", если  это было  то самое.
Грузовик рванул, словно его катапультировали.
     -- "Et tous nos amours"186, -- вопила Эммануэль.
     --  "Et tous nos amours",  --  сказал Оливейра, вытягиваясь на скамье и
шаря в карманах сигарету. -- Такое, старуха, и Гераклиту не снилось.
     -- Tu me fais chier187, -- сказала Эммануэль и зарыдала в голос. -- "Et
tous nos amours", -- пропела она, всхлипывая.
     Оливейра слышал, как полицейские смеялись, глядя на них  через решетку.
"Ну  вот, хотел  покоя,  теперь  у  тебя  его  будет навалом. Получил  --  и
пользуйся, а то, о чем ты думал, -- не нужно". Хорошо бы, конечно, позвонить
по телефону, рассказать,  какой забавный вышел сон,  да только  не  дадут, и
настаивать не  следует. Каждому  свое. Водянку  лечат терпением,  дерьмом  и
одиночеством. К тому же с Клубом покончено, к счастью, со всем покончено,  а
если что еще и осталось --  тоже кончится, дело времени. Грузовик затормозил
на  углу, и, когда Эммануэль  прокричала: "Quand il reviendra, le  temps des
cerises"188,  полицейский открыл  окошко  и  предупредил, что  если  они  не
заткнутся, то он расквасит им физиономии. Эммануэль  бросилась на пол, лицом
вниз,  и  громко  зарыдала, а Оливейра  уперся  ногами  в борт  и  поудобнее
устроился  на  скамейке.  В классики  играют  так; носком ботинка  подбивают
камешек.  Что для этого надо: ровную поверхность, камешек, ботинок и  еще --
красиво начерченные классики,  начерченные  мелками, лучше разноцветными.  В
верхней клеточке  --  Небо, в нижней --  Земля,  и очень  трудно с  камешком
добраться до Неба,  обычно где-нибудь да просчитаешься -- и камешек выскочит
за клетку. Постепенно,  однако, необходимые навыки