винутого почти до отказа);
тазы с водой  образовывали два  неровных защитных ряда, которые шли от левой
стены к правой, другими словами, первый ряд тянулся от умывальника к комоду,
а второй -- от ножек кровати к ножкам письменного стола. Свободным оставался
только небольшой,  не больше метра, промежуток в  последнем ряду  тазов, над
которым  были натянуты многочисленные нити, и стена с открытым окном во двор
(лежавший двумя  этажами ниже).  Сидя  на краю  письменного стола,  Оливейра
закурил новую сигарету и стал смотреть в окно; потом снял рубашку и сунул ее
под стол. Теперь уже не попьешь, хоть жажда и мучила. Так он и сидел в одной
майке, курил  и  смотрел  во двор, ни на  миг не забывая о двери, даже когда
забавы  ради  целился окурком в  клеточки классиков. И не так уж плохо было,
хотя  край стола, на котором он сидел, был каменно твердым и  от пуловера на
лампе противно пахло паленым. В конце концов  он погасил лампу и увидел, как
стала вырисовываться фиолетовая полоска под дверью, а значит, когда Тревелер
подойдет к  двери, его резиновые тапочки перережут фиолетовую полоску в двух
местах, другими словами, он, сам того не желая, даст сигнал о  начале атаки.
Едва Тревелер откроет дверь, должны произойти  различные вещи, а может быть,
и еще много  других. Первые --  механические и роковые --  произойдут в силу
глупой зависимости действия от причины; стул зависит от нитки, дверная ручка
-- от руки, рука -- от воли, воля -- от... Затем следуют вещи, которые могут
случиться, а могут и не случиться, в зависимости от того, как падение стула,
разлетевшаяся в осколки пепельница, грохот  комодного  ящика  -- как все это
подействует на Тревелера, да и на самого Оливеиру, потому что теперь -- и он
прикурил новую сигарету от окурка, а окурок швырнул вниз, целясь  в  девятую
клетку, но  окурок упал в восьмую и отскочил в седьмую, дерьмовый окурок, --
теперь, должно быть, пришел  момент задать себе вопрос: что он будет делать,
когда откроется дверь  и полкомнаты полетит  к чертовой  матери, а  Тревелер
глухо вскрикнет,  если только  он вскрикнет и если вскрикнет глухо. Пожалуй,
он сделал  глупость,  отказавшись  от  бум-пистоля, потому что, кроме лампы,
совсем легонькой, и стула в углу у окна, не было никакого оружия для защиты,
а с одной только лампой и стулом далеко не уедешь, если Тревелер прорвет две
оборонительные  линии  из  тазов и  благополучно не  наступит на роллерманы.
Однако едва ли ему это  удастся;  вся стратегия  строилась  именно  на этом:
оружие обороны  не могло быть в точности таким же, как и оружие нападения. К
примеру,  нитки должны  ужасно подействовать на Тревелера,  когда он будет в
потемках   продвигаться   вперед,  чувствуя,   как   все  возрастает  слабое
сопротивление лицу, рукам и  ногам, а в нем  самом зарождается непреодолимое
отвращение,  какое  испытывает человек,  попав  в паутину. Даже если  в  два
прыжка  он оборвет все нити,  даже если не попадет ногой в  таз с водою и не
наступит на роллерманы,  то,  оказавшись  у  окна, он и  в  полутьме  узнает
фигуру,  неподвижно сидящую на краю стола. Мало вероятно,  что он  доберется
сюда,  но, если все-таки доберется, у Оливейры, без сомнения, совершенно  не
будет надобности в бум-пистоле, и не  потому, что Восемнадцатый сказал ему о
гвоздиках,  а  потому,   что  встреча  будет  не  такой,  какой,   возможно,
представляет ее Тревелер,  но совершенно  иной,  какой и он сам  не способен
вообразить,  однако  знает так  же  хорошо,  как если  бы  он это видел  или
пережил:  черная  масса катит извне,  он  это  знает,  не зная, и  вот  она,
невычисленная невстреча между черной массой  --  Тревелер и тем,  что  сидит
сейчас на  краю стола и курит. Как бы явь против сна (часы сна и яви, сказал
кто-то однажды, пока еще не слились воедино), но говорить: явь против сна --
означало  окончательно  согласиться  с  тем,  что  нет  никакой  надежды  на
единство.  А могло случиться,  что, наоборот,  приход Тревелера стал  как бы
крайней точкой, из которой можно было еще раз попытаться совершить прыжок от
одного к другому  и одновременно от  другого к этому, первому,  прыжок  этот
вовсе не был бы столкновением, Оливейра был убежден, что территория-Тревелер
не могла достичь его, даже если бы на него навалились, били бы его и сорвали
с него  майку, если бы  плевали ему в глаза и  в рот,  выламывали бы руки, а
потом выбросили в окно.  А поскольку  бум-пистоль  ничего не  значил  против
территории,  так как, если  верить  Восемнадцатому, представлял собой что-то
вроде  рожка  для  обуви,  то чего  стоили нож-Тревелер  или кулак-Тревелер;
несчастный бум-пистоль,  не  в силах он  сократить несокращаемое  расстояние
между двумя телами в момент, когда одно тело решительно  отвергает другое, а
то,  другое, отвергает это, первое. А вдруг Тревелер  и на  самом деле может
убить его (ведь почему-то сохло у  него  во  рту и противно потели  ладони),
однако все в нем восставало  против этого предположения, в конце концов,  не
убийца же тот. Но  даже  если и так, лучше думать, что убийца -- не убийца и
что территория -- не территория, лучше преуменьшить, принизить и недооценить
территорию,   чтобы  результатом  всей  этой  свистопляски  была  бы  только
вдребезги  разлетевшаяся пепельница и иные мелкие неприятности. Если во  что
бы  то  ни  стало  (борясь  со  страхом)  стоять   на  этом,  во  враждебном
столкновении  с территорией  оборона оказывалась  лучшим нападением и  самый
страшный удар наносился не острым лезвием, а слабой нитью. Однако к чему все
эти метафоры в глухую  ночную пору, когда единственно  разумным было нелепое
безотрывное наблюдение за фиолетовой полоской под дверью, этой температурной
шкалой территории.
     Без  десяти  четыре Оливейра выпрямился,  подвигал затекшими плечами  и
пересел на подоконник. Приятно  было  думать,  что если  ему  повезет  и  он
сегодня  ночью  сойдет  с ума, то  территорию-Тревелер можно  будет  считать
полностью  ликвидированной. Это  решение  никак  не  согласовывалось  с  его
гордыней  и  его  намерением  противиться  любой форме сдачи. И все-таки  --
только представить себе, как Феррагуто  вносит его имя  в список  пациентов,
как вешает  на дверь номер  и вставляет глазок, чтобы подглядывать за ним по
ночам... И  Талита станет приготовлять ему облатки  в аптеке и  ходить через
двор  с величайшей осторожностью,  чтобы не наступить  на клетки  классиков,
чтобы  никогда больше  не  наступать на  классики. А  что говорить  о  Ману,
бедняга, он  будет  в полном  отчаянии от собственной неловкости,  от  своей
дурацкой затеи. Сидя на подоконнике спиной  к  улице  и опасно раскачиваясь,
Оливейра почувствовал, что  страх  проходит и  что это  плохо. Он не отрывал
глаз от фиолетовой  полоски,  и с  каждым вздохом в него  входило  радостное
успокоение:  наконец-то без слов, безо всего, что хоть как-то было связано с
территорией, и радость состояла именно в этом -- чувствовать, как территория
отступает. Не важно, как долго это будет  длиться, с каждым  вздохом  жаркий
воздух  мира примирялся с ним, как уже не раз бывало в его жизни. И не  надо
было курить, на  несколько минут  он заключал мир даже  с самим собой, а это
было все равно, что упразднить территорию,  или выиграть битву без боя, или,
проснувшись  среди ночи, снова захотеть спать, все  равно что оказаться там,
где смешивались первые воды яви и сна и делалось ясно, что нет больше разных
вод;  и  что  было плохо,  разумеется, все  это  непременно будет  нарушено:
внезапно  два  черных отрезка перекроют фиолетовую полоску  света  и в дверь
нудно поскребутся. "Ты этого  хотел, -- подумал Оливейра  и  соскользнул  на
пол, к  столу.  -- Останься я  там еще миг -- и я бы упал  головой прямо  на
классики. Ну  входи же скорее, Ману, ты же не существуешь,  или не существую
я, или оба мы с тобой такие дураки, что верим во все это и сейчас убьем друг
друга, брат, на этот раз окончательно, хлоп -- и конец котенку".
     --  Ну  входи  же,  --  повторил  он  вслух,  но  дверь  не  открылась.
По-прежнему  тихонько  скреблись, и, наверное по  чистому совпадению,  внизу
кто-то стоял у фонтана -- женщина, она стояла к нему спиной, длинные волосы,
бессильно упавшие руки, а сама поглощена созерцанием водяной струйки. Ночью,
да еще в темноте, она  вполне могла  оказаться Магой, или Талитой, или любой
из здешних сумасшедших  и даже Полой, если  взяться настойчиво думать о ней.
Никто не мешал ему смотреть на женщину, стоявшую к нему спиной, даже если бы
Тревелер решил войти в  этот миг: оборонное  сооружение  сработало бы само и
хватило времени  оторвать взгляд  от окна и встретиться с Тревелером лицом к
лицу. И  все-таки странно, что Тревелер  продолжал  скрестись в  дверь,  как
будто проверял, спит он или не спит  (нет, это не Пола, у Полы шея покороче,
а  бедра  заметнее), если  только он  тоже  не  соорудил какой-нибудь особой
системы нападения (это может быть  только  Мага или Талита,  они так похожи,
особенно ночью, да еще со  второго этажа), имеющей целью вывести-его-из-себя
(во всяком случае, с часу ночи до восьми утра, едва ли сейчас больше восьми,
нет,  никогда ему  не добраться  до  Неба и  не увидеть вовек его сообщества
желаний). "Чего ты ждешь, Ману, -- подумал Оливейра. -- К чему нам все это".
Ну  конечно,  это  Талита,  теперь  она  смотрела  вверх  и  вновь   замерла
неподвижно, когда он высунул голую руку в окно и устало помахал ей.
     -- Подойди  поближе, Мага, -- сказал Оливейра. -- Отсюда ты так похожа,
что имя вполне можно заменить.
     -- Закрой окно, Орасио, -- попросила Талита.
     -- Никак нельзя, жара страшная, а твой муж царапается  в дверь так, что
страх берет. Как говорится, стечение неблагоприятных обстоятельств.  А ты не
беспокойся, найди камешек и поупражняйся, как знать, может, когда-нибудь...
     Ящик, пепельница и стул одновременно обрушились на пол.  Чуть сжавшись,
ослепленный  Оливейра смотрел  на  фиолетовый  прямоугольник, оказавшийся на
месте двери, на черное  шевелящееся пятно и слушал проклятия Тревелера. Шум,
должно быть, разбудил полсвета.
     -- Беда с тобой, -- сказал Тревелер, остановившись в дверях. -- Ты что,
хочешь, чтобы Дир выкинул нас отсюда?
     --  Наставляет на  путь  истинный, -- сообщил  Оливейра  Талите. --  Он
всегда мне был отцом родным.
     -- Закрой окно, пожалуйста, -- сказала Талита.
     --  Открытое окно  мне нужно позарез,  --  сказал Оливейра. -- Послушай
своего мужа, видно, попал ногой в воду. Убежден: лицо у него опутано нитками
и он не знает, что делать.
     --  Мать  твою...  --  говорил Тревелер, размахивая в темноте  руками и
стараясь освободиться от ниток. -- Зажги свет, черт тебя подери.
     -- Пока еще не упал, -- сообщил Оливейра. -- Роллерманы подводят.
     -- Не высовывайся,  -- закричала Талита, вскидывая руки кверху. Сидя на
подоконнике  спиной к  ней,  Оливейра поворачивал голову,  чтобы видеть ее и
разговаривать  с ней,  и каждый  раз  наклонялся  все больше и  больше. Кука
Феррагуто выбежала  во  двор, и только тут Оливейра увидел, что уже не ночь:
халат на Куке был того же цвета, что и камни во дворе, что и стены у аптеки.
Поняв,  что пора обратиться к фронту военных Действий, Оливейра вгляделся  в
темноту  и  догадался, что, несмотря на все трудности  наступления, Тревелер
все  же решил  запереть  дверь.  Он  слышал,  как  среди проклятий  лязгнула
щеколда.
     --  Вот это -- по мне, че,  -- сказал  Оливейра. -- Одни  на ринге, как
мужчина с мужчиной.
     -- Наклал  я на тебя, -- сказал разъяренный  Тревелер.  -- В тапке вода
хлюпает,  ничего нет на свете противнее. Зажги  свет хотя  бы,  ни  черта не
видно.
     -- В  битве на Канча-Раяда все  случилось, наверное, так же неожиданно,
-- сказал Оливейра. -- И запомни: я не собираюсь уступать  преимуществ своей
позиции. Скажи спасибо, что я с  тобой разговариваю, а  не должен бы. Я тоже
ходил обучался стрельбе, братец.
     Он услыхал, как тяжело дышит Тревелер. В доме хлопали двери,  доносился
голос  Феррагуто,  кто-то  спрашивал,  что-то   отвечали.  Силуэт  Тревелера
становился все более четким; все вещи до одной стали на свои места  --  пять
тазов,  три  плевательницы,  десятки роллерманов. И можно было  почти как  в
зеркало смотреться в этот фиолетовый свет, так похожий на голубя в ладонях у
сумасшедшего.
     --  Ну,  вот, --  сказал Тревелер, поднимая  упавший стул  и без  охоты
усаживаясь на него. -- Может, объяснишь мне все-таки, что за бардак.
     -- Довольно трудно объяснить, че. Разговаривать, сам знаешь...
     -- Ты чего только не придумаешь, лишь бы поговорить, -- сказал Тревелер
в  ярости.  --  Если тебе не удается для этого усадить нас обоих  верхом  на
доску  при сорока пяти  градусах  в  тени, то  суешь меня  в таз  с  водой и
опутываешь мерзкими нитками.
     -- Однако наше положение всегда симметрично, -- сказал Оливейра. -- Как
два близнеца на качелях или будто перед зеркалом. Заметил, Doppelganger?
     Не  отвечая,  Тревелер достал из  кармана пижамы  сигарету  и  закурил.
Оливейра достал свою и тоже закурил почти одновременно с ним. Они  поглядели
друг на друга и рассмеялись.
     -- Совершенно чокнутый, -- сказал Тревелер. -- Ты -- чокнутый, и думать
нечего. Надо же вообразить, будто я...
     --  Оставь в покое  слово  "воображение", -- сказал Оливейра. -- Просто
обрати  внимание,  что  я  принял  меры  предосторожности, а  ты пришел.  Не
кто-нибудь. А ты. В четыре часа утра.
     -- Талита  сказала мне, я  подумал, что...  А  ты  что  и правда решил,
будто...?
     -- А может, без этого не обойтись, Ману. Тебе  кажется, будто ты встал,
чтобы пойти успокоить меня, поддержать.  Если  бы я спал, ты  вошел бы  безо
всякого, как любой может подойти к зеркалу просто так, разумеется, подходишь
спокойненько  к  зеркалу  с  булавкой в  руке и  втыкаешь ее, только  вместо
булавки ты бы держал в руке то, что носишь вон там, в кармане пижамы.
     --  Я  ношу его всегда, че,  --  сказал Тревелер возмущенно. -- Что  за
детский сад. А ты ходишь невооруженный потому, что не соображаешь,
     --  Так  вот,  --  сказал  Оливейра,  снова  садясь  на  подоконник   и
приветственно махнув рукой Талите и  Куке, -- все, что я думаю на этот счет,
очень мало значит в сравнении с тем, что должно быть на самом деле, нравится
нам это или не нравится. Вот уже некоторое время мы с тобой как тот пес, что
крутится на  месте, пытаясь укусить себя за  хвост.  Нельзя  сказать, что мы
ненавидим друг друга, наоборот. Просто нас с тобой использовали в игре, мы с
тобой вроде белой пешки и черной пешки. Как,  скажем, в  игре: одна  из двух
сторон непременно должна одержать верх.
     --  Я  не испытываю  к тебе ненависти, -- сказал Тревелер. -- Просто ты
загнал меня в угол и я не знаю, что делать.
     -- Mutatis mutandis219: ты встретил меня в  порту вроде как перемирием,
белым флагом, этим печальным призывом  забыть все. Я  тоже не  питаю  к тебе
ненависти,  брат, но  я  говорю тебе  правду  в глаза,  а  ты  называешь это
загонять в угол.
     --  Я  жив, --  сказал  Тревелер,  глядя ему в  глаза. -- А  за то, что
живешь, я полагаю, надо расплачиваться. А ты платить не хочешь. И никогда не
хотел. Эдакий катар-экзистенциалист в чистом виде. Или Цезарь, или  никто --
у  тебя радикальный подход к делу. Думаешь, я по-своему не восхищаюсь тобой?
Думаешь, твое  самоубийство, случись такое, не вызвало бы у меня восхищения?
Подлинный  Doppelganger  --  ты,  потому что  ты, похоже,  бесплотен, ты  --
сгусток воли, принявший  вид  флюгера, что там, наверху. Хочу  это, хочу то,
хочу север, хочу юг --  и все сразу, хочу Магу, хочу Талиту, и вот -- сеньор
на  минуточку заходит  в морг и там целует жену  лучшего своего друга. А все
потому,  что  у  него  смешалась  реальность  и воспоминания  совершенно  не
по-эвклидовски.
     Оливейра пожал плечами, но при этом посмотрел  на Тревелера,  чтобы тот
понял: этот жест не означает презрения. Как передать, как объяснить ему: то,
что  на  территории  напротив  называется  поцелуем,  что  у них  называется
поцеловать  Талиту,  поцеловать Магу или Полу,  -- это еще одна игра образов
вроде той, какую он ведет сейчас,  оборачиваясь  в окне, чтобы посмотреть на
Магу, застывшую у черты классиков, в то время как Кука, Реморино и Феррагуто
сгрудились у  двери и, как видно,  ждут,  когда наконец Тревелер покажется в
окне и объявит им, что все  в порядке, спасибо таблетке намбу-тала, а может,
и смирительной рубашечке, но  ненадолго,  всего  на  несколько  часов,  пока
парень  не выйдет  из  своего  заскока. Стук в  дверь не  облегчил взаимного
понимания. Если бы Ману сообразил:  то,  о чем он  думает, не имеет никакого
смысла тут, у окна, а ценно только там, где  тазы с водой и роллерманы, -- и
если бы хоть  на минуту перестали колотить  в дверь обоими  кулаками, тогда,
может быть... Но не было сил оторвать глаз от Маги,  такой красивой, там,  у
черты классиков,  и хотелось  только одного: чтобы она подбивала камешек  из
одной клетки в другую, от Земли к Небу.
     -- ...совершенно не по-эвклидовски.
     --  Я  ждал  тебя  все это  время, -- сказал  Оливейра  устало. --  Сам
понимаешь, я не мог дать себя прирезать за здорово живешь. Каждый сам знает,
как  ему поступать, Ману.  А  если ты  хочешь  объяснений насчет  того,  что
произошло внизу...  скажу  одно: это совершенно  не  то,  ты  сам  прекрасно
знаешь. Ты знаешь это,  Doppelganger. Для тебя  этот  поцелуй  ровным счетом
ничего не значит и для нее тоже. В конце концов, все дело в вас самих.
     -- Откройте! Откройте сейчас же!
     --  Забеспокоились всерьез, -- сказал Тревелер, поднимаясь. -- Откроем?
Это, наверное, Овехеро.
     -- Что до меня...
     --  Он  собирается  сделать  тебе укол, видно, Талита  переполошила всю
психушку.
     -- Беда с этими женщинами, -- сказал Оливейра. -- Видишь, вон там стоит
около классиков такая скромница из скромниц... Нет, лучше не открывай, Ману,
нам и вдвоем хорошо.
     Тревелер подошел  к двери и  прижался ртом к  замочной  скважине. Стадо
кретинов,  отвяжитесь вы, в самом деле, перестаньте орать, это вам не  фильм
ужасов. Они  с Оливейрой  в большом порядке  и откроют,  когда нужно  будет.
Лучше бы приготовили кофе на всех, житья нет в этой клинике.
     Было отчетливо слышно, что Феррагуто не удовлетворился этим сообщением,
однако  голос Овехеро перерокотал его мудро и настойчиво, и дверь оставили в
покое. Единственным  признаком  неунявшегося  беспокойства были  стоявшие во
дворе  люди и свет на  третьем этаже, который все время то зажигался, то гас
-- такой обычай  развлекаться завел себе Сорок третий.  Через минуту во двор
снова  вышли  Овехеро  с  Феррагуто  и  снизу посмотрели на сидящего  в окне
Оливейру, который махнул им рукой, мол, приветствую и извиняюсь за то, что в
одной майке. Восемнадцатый подошел к Овехеро  и  объяснил ему  что-то насчет
бум-пистоля, после чего Овехеро, похоже, стал смотреть на Оливейру с гораздо
большим  интересом и профессиональным вниманием,  словно это не его соперник
по покеру, что Оливейру позабавило.  На первом этаже были раскрыты почти все
окна,   и   несколько   больных  принимали  чрезвычайно   живое   участие  в
происходящем,  хотя ничего особенного не  происходило.  Мага  подняла правую
руку, стараясь привлечь  внимание  Оливейры,  как  будто  это было нужно,  и
попросила позвать к  окну  Тревелера. Оливейра четко и ясно объяснил, что ее
просьба невыполнима, поскольку все пространство  около окна -- зона обороны,
но, возможно,  удастся заключить  перемирие. И Добавил,  что воздетая кверху
рука напоминает ему актрис  прошлого  и в первую  очередь -- оперных  певиц,
таких,  как Эмми Дестин, Мельба, Маржори  Лоуренс, Муцио,  Бори, да, а также
Теду Бара и Ниту Нальди,  --  он с удовольствием сыпал в нее именами, Талита
опустила руку, а потом снова подняла ее, умоляя, -- Элеонору  Дузе, конечно,
Вильму Банки,  ну  и,  разумеется,