видел ее и на судне, и под мостом
у авениды  Сан-Мартин... Он разговаривает не так, как во время галлюцинаций,
и не старается, чтобы ему верили. Он разговаривает, и все, и это -- на самом
деле, это -- есть. Когда он закрыл холодильник, я испугалась и что-то, уж не
помню что, сказала,  и  он так посмотрел  на меня, как будто  смотрел не  на
меня, а  на  ту, другую. А я  вовсе  не зомби, Ману,  я  не хочу быть ничьим
зомби.
     Тревелер   провел  рукой  по   ее  волосам,   но   Талита   нетерпеливо
отстранилась. Она сидела на кровати, и он чувствовал: ее бьет дрожь. В такую
жару -- и дрожит. Она сказала, что Орасио поцеловал ее, и хотела  объяснить,
что  это был за поцелуй, но не находила слов и в  темноте касалась Тревелера
руками,  ее ладони, как тряпичные, ложились ему на лицо, на  руки, водили по
груди, опирались на его колени, и из этого рождалось объяснение, от которого
Тревелер  не  в  силах  был  отказаться,  прикосновение  заражало,  оно  шло
откуда-то,  из глубины или из  высоты, откуда-то, что  не было этой ночью  и
этой  комнатой,   заражавшее  прикосновение,  посредством  которого   Талита
овладевала  им,   как  невнятный   лепет,  неясно  возвещающий  что-то,  как
предощущение  встречи с  тем,  что  может оказаться  предвестьем,  но голос,
который нес  ему  эту  весть, дрожал  и ломался, и  весть сообщалась  ему на
непонятном языке,  и  все-таки она  была  единственно  необходимой  сейчас и
требовала,  чтобы ее услышали и приняли, и билась о рыхлую губчатую стену из
дыма  и  из  пробки, голая,  неуловимо-непонятная,  выскальзывала из  рук  и
выливалась водою вместе со слезами.
     "На мозгах у нас  короста", --  подумал Тревелер. Он  слушал что-то про
страх,  про  Орасио,  про  лифт,  про  голубя; постепенно  уху  возвращалась
способность принимать  информацию. Ах, так,  значит, он,  бедный-несчастный,
испугался, что он ее убил, смешно слушать.
     -- Он так и сказал? Трудно поверить, сама знаешь, какой он гордый.
     --  Да  нет,  не  так,  --  сказала Талита,  отбирая у  него сигарету и
затягиваясь жадно, как в немом кинокадре. -- Мне кажется,  страх, который он
испытывает,  --  вроде  последнего прибежища,  это  как перила,  за  которые
цепляются  перед тем, как броситься вниз. Он так был рад, что испытал  страх
сегодня, я знаю, он был рад.
     -- Этого, -- сказал Тревелер, дыша, как настоящий йог, --  даже Кука не
поняла бы, уверяю тебя.  И мне  приходится напрягать  все  мои  мыслительные
способности, потому  что твое заявление насчет радостного страха, согласись,
старуха, переварить трудно.
     Талита подвинулась немного и прижалась к Тревелеру. Она  знала, что она
снова  с ним, что она  не утонула,  что  он удерживает  ее на поверхности, а
внизу,   в   глубинах   вод,  --  жалость,  чудотворная   жалость.  Оба  они
почувствовали это одновременно и скользнули друг к другу как бы затем, чтобы
упасть в себя самих,  на  их  общей  земле, где и  слова,  и ласки,  и  губы
закручивались в один круг, ах эти успокаивающие метафоры, эта старая грусть,
довольная тем,  что  все вернулось к прежнему,  и  что все --  прежнее, и ты
по-прежнему  держишься на плаву, как бы ни штормило и кто бы  тебя ни звал и
как бы ни падал.
     (-140)


134

     Ваш сад
     Следует   помнить,   что  сад   строгой  планировки  в  так  называемом
"французском  стиле",  где  клумбы,  газоны, дорожки  расположены  в  строго
геометрическом порядке, требует высокого уровня знаний и большого ухода.
     И  напротив, в саду английского типа легко  скрадываются все  просчеты,
которые может допустить садовод-любитель. Несколько кустов,  квадрат газона,
грядка с  цветами вдоль стены  или живой изгороди --  все  это,  не броское,
вперемежку, составит основные  элементы декоративного  и  очень  практичного
ансамбля.
     Если, к несчастью, отдельные экземпляры не дадут ожидаемых результатов,
их очень легко пересадить в другое  место; и они не будут создавать ощущения
несовершенства  или неухоженности  всего сада в целом,  поскольку  остальных
цветов,  разбросанных  разноцветными пятнами,  различных по  высоте,  всегда
хватит, чтобы радовать глаз.
     Этот   способ  планировки,   чрезвычайно  ценимый  в  Великобритании  и
Соединенных  Штатах, называется mixed border, т.е. "смешанный газон". Цветы,
высаженные таким образом, сплетаются, перемешиваются друг с другом, как если
бы они выросли сами по себе, и придают саду естественный вид, в то время как
высадка  цветов  на  строго  квадратных  и  круглых  клумбах  всегда  вносит
определенную искусственность и требует безупречности и совершенства.
     Другими словами, как по соображениям практического, так и эстетического
свойства садоводу-любителю следует посоветовать mixed border.
     "Almanaque Hachette"337
     (-25)


135

     -- Ну просто пальчики  оближешь,  -- сказала Хекрептен, -- я два съела,
пока жарила, воздушные, да и только.
     -- Завари еще мате без сахара, старуха, -- сказал Оливейра.
     -- Сию минуту, дорогой. Только переменю тебе холодный компресс.
     --  Спасибо. Как странно есть пончики  с  завязанными глазами, че. Так,
наверное, тренируют тех, кто будет открывать для нас космос.
     --  Ты  про  тех, которые летают на Луну  в специальных  аппаратах?  Их
засовывают в капсулу или что-то вроде, так?
     -- Совершенно верно, и дают им пончики с мате.
     (-63)


136

     Морелли помешан на цитатах:
     "Мне было бы трудно объяснить, почему в одной и той же книге я публикую
поэмы и отрицаю поэзию, соединяю дневник мертвеца с заметками прелата, моего
друга...".
     Georges Вataille, "Haine de la poesie"338.
     (-12)


137

     Мореллиана.
     Если  объем  или тон произведения начинают  вызывать мысль,  что  автор
хочет  подняться  до итоговых  сообщений, срочно  показать,  что  ему грозит
совершенно противоположное -- остаться с ничтожными результатами.
     (-17)


138

     Иногда мы  с  Магой вдруг  принимаемся осквернять воспоминания. Причины
могут быть  самые чепуховые: не  задалось настроение  или  тоска  взяла, как
бывает, когда долго смотришь в глаза друг другу. Слово за слово, и разговор,
похожий на изодранный в клочья  лоскут,  выводит  нас на  воспоминания.  Два
совершенно различных мира, чуждых друг  другу и почти  всегда  непримиримых,
встают за нашими словами, и, будто мы сговорились, рождается издевка. Обычно
начинаю я, с презрением вспоминаю свой прежний культ друзей, как был верен я
и как  меня  не  поняли,  чем  отплатили  за  верность, вспоминаю  смиренное
упорство,  с каким  носил  плакаты на политических  демонстрациях, вспоминаю
интеллектуальные  споры  и  страстные   любови.  Я  смеюсь  над  собственной
подозрительной  честностью,  которая  столько  раз  оборачивалась  медвежьей
услугой и для меня и для других, в то время как предательство и бесчестность
плели свою паутину; я не мог им помешать, а только признавал, что  на глазах
у меня творятся предательство и бесчестные поступки,  а я ничего  не сделал,
чтобы воспрепятствовать им, оттого вдвойне виновен. Я насмехаюсь  над своими
дядьями, беспорочно  приличными,  сидящими  в  дерьме  по  горло,  однако  в
белоснежных крахмальных воротничках. Они бы рот раскрыли от изумления, скажи
им, что  они  вляпались, ведь один свято  верит в  Тукуман,  а другой  --  в
Девятое июля,  и  оба  являются образцом беспорочно-аргентинского духа  (это
буквально их  выражения).  И  все-таки  воспоминания у  меня  о них остались
хорошие.  А я все-таки топчу  эти воспоминания  в дни, когда  на нас с Магой
нападает парижская хандра и нам хочется сделать друг другу больно.
     Но вот Мага перестает  смеяться, чтобы  спросить  меня, почему я говорю
такие вещи о своих  дядьях,  и я чувствую, что  мне хотелось бы,  чтобы  они
оказались тут и  слушали  нас под  дверью,  как  старик  с  пятого этажа.  Я
тщательно обдумываю ответ, потому что мне не хочется быть несправедливым или
преувеличивать. И еще -- хорошо бы это пошло на пользу Маге, которая никогда
не разбиралась в нравственных вопросах (как Этьен, только менее эгоистичная,
она верит  в ответственность перед настоящим моментом, перед  тем  моментом,
когда нужно  быть добрым или  благородным;  по сути, причины носят  такой же
гедонистический и эгоистический характер, как и те, что движут Этьеном).
     И    я    объясняю,    что    два    моих    честнейших    дядюшки   --
образцово-показательные  аргентинцы,  какими их  представляли  в  1915 году,
ставшем зенитом  их жизни, развивавшейся между двумя полюсами  деятельности:
земледельческо-животноводческой  и  конторской. А  если  говорить о  креолах
добрых  старых времен, то  надо говорить и об антисемитизме, о ксенофобии, о
мелких буржуа, которых  душит тоска по  собственному поместью, где мулаточки
подают  ему  мате  за  десять  песо  в  месяц,  где процветают  бело-голубые
патриотические чувства, великое  уважение ко всему военному и экспедициям  в
пустыню и рубашки  отглаживаются дюжинами,  хотя жалованья не хватает на то,
чтобы заплатить в конце месяца несчастному  существу, которого все семейство
называет "русский" и к которому обращаются не иначе как с криками, угрозами,
а  в  лучшем  случае   --  с  бодренькими  прибаутками.  Стоит  Маге  начать
соглашаться с этим взглядом  на  вещи (о котором лично она никогда  не имела
даже  представления),  как я спешу доказать ей,  что  при  всем том оба моих
дядюшки  с  их  семействами обладают всевозможными превосходными качествами.
Преданные отцы и дети, добронравные граждане, уважающие избирательное  право
и  читающие  самые  солидные  газеты,  добросовестные  служащие,  любимые  и
начальниками и сослуживцами, люди, способные  всю ночь просидеть у изголовья
больного или  подложить  кому  угодно любую  свинью. Мага смотрит  на меня в
замешательстве,  уж не смеюсь ли я  над  ней.  Мне приходится  доказывать  и
объяснять, почему я так  люблю своих дядьев и почему  лишь время от времени,
когда нам осточертевают улица  или  погода, я вдруг выволакиваю  на свет все
это грязное белье и топчу воспоминания, которые у меня от них остались. Мага
немного  взбадривается и начинает плохо говорить о своей матери, которую она
любит и презирает,  больше  или меньше --  в  зависимости от момента. Иногда
меня приводит  в ужас ее рассказ о  случае  из детства, том самом, о котором
она как-то упоминала,  смеясь,  как о  чем-то забавном и  который неожиданно
завязывается  роковым  узлом,  оборачивается  болотом,  кишащим  пиявками  и
клещами, которые впиваются и высасывают друг друга до капли. В такие моменты
лицо у Маги  делается похожим  на лисью морду,  крылья носа напрягаются, она
бледнеет,  говорит  запинаясь,  ломает руки и тяжело  дышит,  и,  словно  на
огромном воздушном шаре, выдутом из жевательной резинки, начинает проступать
бугристое лицо ее матери, сама мать, бедно одетая, и улица в предместье, где
мать осталась точно старая плевательница на мостовой, и нищета,  где мать --
это рука, засаленной тряпкой вытирающая кастрюли.  Беда в  том, что  Мага не
может рассказывать долго, она начинает плакать, прижимается  ко  мне лицом и
так мучается, просто ужас, надо заварить ей чаю и забыть про все, уйти с ней
куда-нибудь  или заняться любовью, без всяких  дядьев  и  без матери, просто
заняться любовью, почти всегда это, или заснуть, но почти всегда -- это.
     (-127)


139

     Ноты для фортепиано (ля,  ре, ми-бемоль, до, си-бемоль, ми, соль), ноты
для  скрипки (ля, ми, си-бемоль, ми),  ноты для рожка  {ля,  си-бемоль,  ля,
си-бемоль,   ми,   соль)  являются  музыкальным  эквивалентом  имен   AmoIdD
SCHoenberg, Anton WEBErn, ALBAn BErG (no немецкой системе, согласно  которой
Н  соответствует  си,  В  --  си-бемоль  и  S (ES)  --  ми-бемоль).  В  этой
своеобразной музыкальной анаграмме нет ничего особенно нового. Вспомним, что
Бах  использовал собственное  имя подобным же образом, и такое было в ходу у
мастеров-полифонистов XYI  века (..). Еще одной существенной для скрипичного
концерта  чертой  является   строгая  симметрия.  Для  скрипичного  концерта
ключевое число -- два: две  самостоятельные темы, и каждая из них делится на
две части, кроме того  что есть  еще деление:  скрипка и оркестр. В  "Kammer
Konzert"  -- не  так, там ключевое число --  три: в посвящении  представлены
Маэстро и два его ученика; инструменты делятся  на три  группы:  фортепиано,
скрипка  и  духовые; и сам концерт строится на  трех взаимосвязанных  темах,
каждая из которых  в большей  или меньшей  степени  обнаруживает трехчастную
композицию.
     Из анонимного комментария к Камерному  концерту для скрипки, фортепиано
и 13 духовых инструментов А л ь б а н а Берга (запись Pathe Vox PL, 8660).
     (-133)


140

     В ожидании более захватывающего дела упражнялись в осквернении, а также
в отгадывании странных слов, для чего собирались в аптеке  между полуночью и
двумя     часами     ночи,    после     того     как     Кука     отправится
соснуть-для-подкрепления-сил (или для  того, чтобы она ушла поскорее);  Кука
упрямо держится,  не уходит, но  это сопротивление с непринужденной и доброй
улыбкой  на  устах  в  ответ на  все  словесные  оскорбления  извергов  рода
человеческого выматывает ее окончательно.  С  каждым  разом она отправляется
спать все раньше, и изверги рода  человеческого любезно улыбаются ей,  желая
спокойной ночи.  Талита, самая нейтральная, наклеивает в  это время этикетки
или роется в пухлом томе "Index Pharmacorom Gottinga".
     Такие, например, упражнения: перевести, еретически извратив, знаменитый
сонет:
     Безбрежно-мертвое, ужасное былое,
     Нас воскресишь ли ты в своем надменном взлете?
     Или: чтение странички из записной книжки Тревелера:
     "Ожидая  своей очереди  в  парикмахерской, уронил  взгляд  на  брошюрку
ЮНЕСКО   и   обратил   внимание    на    следующие    слова:   "Opintotoveri
(Tolaisopiskelija) Tyovaenopisto". Выглядит как название финских журналов по
педагогике. Для читателя  с начала  и до конца  --  полная ирреальность. Они
существуют?  А  для  миллионов  блондинов  "Opintotoveri" означает  "Спутник
общеобразовательной  школы".  Для  меня...  (Приступ  ярости.)  Но  зато  им
неведомо,   что  слово   "cafisho"   означает   на   лунфардо  "проходимец".
Ирреальность разрастается. Подумать только,  эти  технократы считают,  будто
оттого, что на "Боинге-707" можно долететь до Хельсинки  всего  за несколько
часов... Выводы каждый делает лично. А мне, пожалуйста, массаж, Педро".
     Словосочетания  для упражнений  по  отгадыванию смысла.  Талита  ломает
голову над словами Genshiryoku, Kokunai, Jijo и решает, что скорее всего они
означают развитие ядерных исследований  в  Японии.  Она все больше  и больше
убеждается в  этом,  так и сяк переворачивая  слова, а тут  ее муж, коварный
поставщик   материала  для  размышления,   собранного   по   парикмахерским,
подбрасывает еще  одно  словосочетание:  Genshiryoku  Kaigai Jijo,  судя  по
всему,  означающее  развитие  ядерных  исследований  за  рубежом.  Радостное
волнение Талиты, пришедшей путем  анализа  к выводу, что Kokunai = Япония, a
Kaigai  =  зарубеж. Но красильщик  Матсиу  с  улицы  Ласкано не  согласен  с
открытием,  и  бедной Талите, незадавшемуся  полиглоту,  приходится  поджать
хвост.
     Осквернение:  на  основе  определенных  предположений,  как,  например,
знаменитая строка "Ощутимая двуполость  Христа", воздвигнуть целую  систему,
соответствующую и удовлетворяющую предположению. К  примеру, высказать мысль
о том, что Бетховен  был копрофагом, и т.д. Защищать бесспорно святость сэра
Роджера  Кейзмента, что следует из "The Black Diaries"339. К изумлению Куки,
совершенно в этом уверенной и это мнение разделяющей.
     По  сути,   это  означает,  что  промывка  мозгов   происходит  в  силу
профессиональной  преданности.  Над этим пока  еще смеются (не  может  быть,
чтобы  Аттила  собирал  марки),   но  принцип   Arbeit  macht  frei340  даст
результаты,  поверьте, Кука. Вот, например, изнасилование  епископа из Фано,
ведь это случай...
     (-138)


141

     Достаточно  было прочесть  всего  несколько  страниц, чтобы  убедиться:
Морелли  имел  в  виду   совсем   другое.  Его  намеки  на  глубинные   слои
Zeitgeist341, то место, где  у него лишившаяся рассудка логика  кончила тем,
что удавилась на  шнурках  от ботинок, не в силах отвергнуть несообразности,
провозглашенные   законом,  свидетельствовали  о   спелеологическом  замысле
произведения. Морелли то бросался  вперед, то отступал, нарушая при этом все
законы  равновесия и  принципы,  которые следовало бы  назвать нравственными
основами пространства, а  потому  вполне  могло случиться (хотя такого и  не
происходило, однако  не  было полной  уверенности, что  не  произойдет), что
события, о которых он рассказывал, занимали  пять  минут, отделявшие у  него
битву  при  Акциуме  от австрийского  аншлюса (то,  что  три  основных слова
начинались на букву  "а",  вполне могло оказаться для него определяющим  при
выборе исторических  моментов),  или, например, человек, звонивший  у дверей
дома номер тысяча двести по улице Кочабамба, переступив порог, оказывался во
дворике  дома  Менандра,  в  Помпее.  Все  это  было  достаточно тривиально,
бунюэльно и не  более того,  но от  Клуба не укрылась главная ценность всего
этого: налицо  было  подстрекательство, парабола,  открытая другому  смыслу,
более глубокому и резкому. Прибегая к подобным танцам на канате, чрезвычайно
похожим на те, что так ярко представлены в Евангелиях, в Упанишадах и других
материях,  начиненных шампанским  тринитротолуолом,  Морелли  доставлял себе
удовольствие  продолжать свои  занятия и придумывать литературу,  которая по
самой своей сути была подкопом, развенчанием и насмешкой.
     Неожиданно  слова,  весь  язык,  надстройка  целого  стиля,  семантика,
психология, целое,  искусно  построенное сооружение  -- все  устремлялось  к
ужасающему  харакири. Банзай! И -- к новому порядку,  безо всяких  гарантий,
однако в конце всегда бывала ниточка,  протянутая куда-то туда, выходящая за
пределы книги, нацеленная на  некое  "возможно",  на некое "может быть",  на
некое  "как  знать",  которая  внезапно  повергала  в подвешенное  состояние
каменно-застывшее представление о  произведении.  И  именно  это приводило в
отчаяние  Перико  Ромеро,  человека,  нуждавшегося  в  точности,  заставляло
дрожать от  наслаждения  Оливейру, подстегивало  воображение Этьена, а  Мага
пускалась танцевать босой, держа в каждой руке по артишоку.
     В спорах, заляпанных кальвадосом и табаком, Этьен с Оливейрой все время
задавались  вопросом, почему Морелли так  ненавидит литературу  и почему  он
ненавидит ее изнутри самой литературы, вместо того  чтобы повторить "Exeunt"
Рембо   или  проверить   на  собственном  левом   виске   хваленую  точность
"кольта-32". Оливейра склонялся  к тому, что Морелли заподозрил демоническую
природу литературного  творчества  как такового (а чем  еще была литература,
даже если  она  -- всего-навсего  вроде  облатки, в которой мы  проглатываем
gnosis, praxis или ethos342 многих и многих, которые где-то есть, а может, и
просто  выдуманы).  Разобрав  тщательно самые подстрекательские места,  он с
новой  силой  почувствовал  особый  тон, который  окрашивал  все,  что писал
Морелли.  Проще всего  было  различить  в  этом  тоне разочарование,  однако
подспудно  ощущалось,  что разочарование это относится не  к обстоятельствам
или   событиям,   о  которых  рассказывается  в  книге,  но  лишь  к  манере
рассказывать  о них,  --  Морелли  замаскировал это  насколько  возможно  --
разочарование    это   изливалось   на   все    повествование.    Ликвидация
псевдоконфликта  и  формы как таковой сказывалась по мере  того,  как старик
начинал разоблачать материал формы,  пользуясь им на свой манер; усомнившись
в орудиях труда, он заодно сводил на нет и плоды труда, полученные с помо