й  богатый и разнообразный набор батистовых носовых
платков.
     вообразившего  себя  достаточно  подкованным, чтобы понимать  ("плакал,
пуская слюни и
     Благодаря этому  и еще тому, что у него была привычка постоянно, как бы
напоказ
     сопли"?  --  но  эта  фраза  просто   безобразна).  Подкованным,  Чтобы
понимать, -- смех, да
     держать в правой руке,  а  то и в  обеих руках белоснежный платок, один
мой друг,
     и  только,  Мага. Это я  одной тебе говорю,  пожалуйста, не рассказывай
никому. Да, Мага,
     андалусец,  весельчак  и  добрейшей души человек, о  котором я расскажу
позднее, называл
     и  формою для тебя был я, а ты дрожала, чистая и  свободная, как пламя,
как река из ртути,
     моего дядюшку Вероникой.
     как первый крик пробудившейся с зарей птицы, и до  чего сладко говорить
тебе это
     Ко  мне он  выказывал  искреннюю приязнь  и в первые  дни моей  жизни в
Мадриде не
     словами, которые  ты обожаешь, твердо веря, что они существуют только в
стихах и что
     отходил  от  меня,  давая  мне всяческую помощь в  устройстве  и тысяче
прочих вещей.
     мы не  имеем права пользоваться ими просто так. Где же  ты  будешь, где
оба мы будем
     Когда  случалось нам  разговаривать о  семейных  делах  и  я пускался в
воспоминания о
     теперь, две крошечные точки в необъяснимой вселенной, близко или далеко
друг от
     своем детстве, о случаях, происходивших  с моим  отцом,  доброго  моего
дядюшку
     друга,  две  точки,  которые  вычерчивают  линию,  две  точки,  которые
произвольно
     охватывало нервное беспокойство и  лихорадочное волнение при упоминании
тех великих
     расходятся и  сближаются,  кои "украшали  собою  славное имя" --  какая
вычурность.
     людей,  кои  украшали собою  славное  имя Буэно  де Гусман,  и,  достав
носовой платок, он
     Мага, как ты могла  читать эту пошлость дальше  пятой страницы... Я уже
не объясню
     пускался  в рассказы, которым не  видно  было конца.  Меня  он  полагал
последним
     тебе,  что  такое  броуновское  движение, разумеется,  не  объясню,  но
все-таки, Мага, как бы
     представителем щедрого  на характеры рода  и нежил меня  и баловал, как
ребенка,
     то ни было, мы с тобой образуем одну фигуру, ты --  точка,  находящаяся
где-то, и я --
     невзирая на мои тридцать шесть лет. Бедный дядюшка! В  этих проявлениях
приязни,
     другая,  тоже где-то,  ты, возможно,  на  улице Юшетт,  а я  у  тебя  в
комнате, над этим
     которые  всякий раз  вызывали у него обильное слезоизвержение, крылась,
как я понял,
     романом,  ты  завтра будешь  на  Лионском  вокзале (если  ты,  любимая,
собираешься в
     тайная и горькая печаль,  терниями терзавшая сердце этого превосходного
человека. Не
     Лукку), а я -- на улице Шмен-Вер, где у меня припрятано чудесное винцо,
и так мало-
     знаю, как я пришел  к этому открытию, но я был  уверен так  твердо, что
эта
     помалу,  Мага,  мы  с  тобой  нашими   перемещениями  будем  выписывать
абсурдную
     скрываемая им рана существует, как если  бы я видел ее своими глазами и
коснулся
     фигуру,  подобно  той,  какую  выписывают  носящиеся  по комнате  мухи:
туда-сюда, с
     собственными пальцами. Безутешная и глубокая печаль его состояла в том,
что он не
     полпути  -- обратно,  отсюда --  туда,  --  это и называют  броуновским
движением --
     мог женить меня на одной из трех своих дочерей, беда непоправимая,  ибо
все его три
     теперь  понимаешь? -- вверх  под  прямым углом, отсюда  -- туда, рывком
вперед, потом
     дочери -- о горе! -- уже вышли замуж.
     теперь  понимаешь?  -- вверх  под прямым углом, отсюда -- туда,  рывком
вперед, потом сразу вверх, камнем вниз, судорожные порывы, резкие остановки,
неожиданные броски  в сторону,  а в  результате постепенно  ткется  рисунок,
фигура,  нечто несуществующее, как  мы  с  тобой, две точки, потерявшиеся  в
Париже, которые снуют  туда-сюда, туда-сюда, выписывая рисунок, вытанцовывая
свой танец, танец ни для кого, даже не для самих себя, просто -- бесконечная
фигура безо всякого смысла.
     (-87)


35

     Да, Бэпс. да. Да, Бэпс, да. Да, Бэпс,  давай погасим  свет, darling160,
спокойной  ночи,  sleep well161,  считай барашков, все  прошло,  детка,  все
прошло. Какие все  грубые  с бедняжкой Бэпс, давай  накажем  их, исключим из
Клуба.
     Они все плохие  с бедняжкой  Бэпс, и Этьен плохой,  и Перико  плохой, и
Оливейра плохой, а  Оливейра хуже всех, просто инквизитор, правильно назвала
его  моя красавица Бэпс,  моя красавица. Да, Бэпс,  да.  Rock-a-bye baby162.
Там-пам-пам-парам. Да, Бэпс,  да.  Хочешь не  хочешь,  а что-то  должно было
случиться, нельзя жить среди  этих людей  и чтобы ничего не случилось.  Тшш,
baby, тшш. Ну вот, заснула. С Клубом кончено, Бэпс, это точно. Никогда мы не
увидим больше  Орасио, извращенца Орасио.  Клуб  сегодня  -- как  тесто  для
кастрюльки: выскочило,  приклеилось  к потолку,  да там  и  осталось. Можешь
убирать противень, Бэпс, назад ты его не получишь -- и не жди,  не убивайся.
Тшш, darling, не надо плакать,, до чего ж пьяна эта женщина, душа и та у нее
коньяком пропахла.
     Рональд соскользнул вниз, прислонился поудобнее к Бэпс и стал засыпать.
Клуб, Осип, Перико, ну-ка припомни: все началось потому, что все должно было
кончиться,  боги  ревнивы,  эта  яичница  да  вдобавок Оливейра,  конкретной
причиной  была  треклятая  яичница,  по  мнению  Этьена,   не  было  никакой
необходимости  бросать ее в помойное  ведро, прелестное  зеленое изделие  из
железа, а Бэпс к тому времени уже разбушевалась, как Хокусай: яичница воняла
падалью, не  может, в  конце  концов, Клуб заседать, когда так воняет, и тут
Бэпс  разрыдалась, коньяк  лился у нее  даже из ушей, и Рональд  понял, что,
пока они спорили о  вечном, Бэпс в одиночку выхлестала полбутылки коньяка, а
яичница была  только поводом, чтобы исторгнуть этот  коньяк из организма,  и
никого не  удивило, а Оливейру менее, чем кого бы то ни было, что от яичницы
Бэпс  постепенно  перешла  на  похороны,  а  пережевав  их,  готовилась,  не
переставая всхлипывать и  сотрясаться всем телом, выложить  все про дитятю и
основательно  распотрошить  эту тему.  Напрасно  Вонг  разворачивал ширму из
улыбок,  тщетно пытался он встать  между Бэпс и  сохранявшим рассеянный  вид
Оливейрой  и зря нахваливал издание  "La rencontre de la langue d'oil, de la
langue  d'oc  et  du  franco-provencal entre  Loire  et  Allier  --  limites
phonetiques  et morphologiques"163, подчеркивал Вонг, выпущенное С. Эскофье,
книгу  в  высшей  степени  интересную,  говорил  Вонг,  а  сам масляно-мягко
подталкивал Бэпс к  коридору,  но  все  равно  ничто  не  помешало  Оливейре
услышать  про  инквизитора,  на что он  поднял брови  удивленно и как  бы  в
недоумении  и  вопросительно глянул  на  Грегоровиуса,  как  будто  тот  мог
объяснить ему смысл этого эпитета.  Весь Клуб знал, что" если Бэпс сорвется,
катапульте  до нее  далеко, --  такое  уже случалось;  единственный выход --
встать вокруг  устроительницы всех собраний,  отвечающей за  буфет, и ждать,
пока время  возьмет  свое:  никто не  может плакать вечно, даже  вдовы и  те
выходят  замуж.  Но пьяная Бэпс, путаясь в сваленных горою плащах и  шарфах,
отступала из  коридора  в комнату, желая  все-таки свести счеты с Оливейрой,
это был самый подходящий момент,  чтобы  сказать  ему про  инквизитора  и со
слезами  заверить, что в этой сучьей жизни она знавала мерзавцев и  похлеще,
чем этот прохвост,  сукин  сын, садист, негодяй,  палач, расист без стыда  и
совести,  грязная  мразь,  дерьмо  вонючее,  погань,   сифилитик.  Сообщение
доставило безграничное удовольствие Этьену и Перико и вызвало противоречивые
чувства у остальных, в том числе и у того, кому оно было адресовано.
     Это была не Бэпс, а циклон, торнадо в  шестом округе Парижа, и все дома
-- всмятку. Клуб потупил голову,  закутался  по  уши  в плащи, схватился  за
сигареты. И когда Оливейра наконец смог открыть  рот, воцарилась театральная
тишина. Оливейра  сказал, что маленькая картина  Николя  де Сталь показалась
ему просто прекрасной и что Вонгу, проевшему им плешь своей Эскофье, следует
прочитать книгу и изложить ее суть на одном из заседаний Клуба. Бэпс еще раз
назвала его инквизитором, а Оливейре  в этот момент,  должно  быть, пришло в
голову что-то забавное, потому что он улыбнулся.  Рука Бэпс хлестнула его по
лицу.  Клуб  принял   срочные  меры,  и  Бэпс  зарыдала  в  голое,  а  Вонг,
протиснувшись между нею и  разъяренным Рональдом,  бережно взял ее под руку.
Клуб сомкнулся вокруг Оливейры, так что Бэпс осталась за его пределами, и ей
пришлось   согласиться,  во-первых,   сесть   в  кресло,   а   во-вторых  --
воспользоваться платком Перико. Уточнения по поводу улицы Монж, по-видимому,
пошли  вслед за  этим, а за ними  -- история о  Маге-самаритянке, и Рональду
показалось -- перед глазами зеленой расплывчатой тенью проходили все события
ночного сборища, показалось, будто Оливейра спросил у Вонга, правда  ли, что
Мага  живет  в  меблированных  комнатах  на  улице Монж,  и, наверное,  Вонг
ответил, что  не знает или что да, а кто-то, по-видимому Бэпс,  всхлипывая в
кресле,   снова   принялась   оскорблять   Оливейру,   тыча   ему   в   лицо
самоотверженность  Маги-самаритянки, дежурящей  у постели больной  Полы,  и,
кажется,   в  этот  момент   Оливейра   расхохотался,  глядя   почему-то  на
Грегоровиуса, и попросил  сообщить  ему подробности насчет самоотверженности
Маги-сиделки, и  если она и вправду  живет на улице Монж, то  назвать  номер
дома, --  словом, описать все до  точности. Рональд вытянул руку и пристроил
ее между ног у  Бэпс,  которая  проворчала что-то, словно издалека; Рональду
нравилось спать  так,  спрятав  пальцы в  ее мягкое тепло,  ох уж эта  Бэпс,
сработала  катализатором  --  и  Клуб  раньше  времени  распался, надо будет
пожурить  ее  завтра  утром:  так-не-поступают.  А  Клуб  все  стоял  вокруг
Оливейры, словно верша суд чести, Оливейра понял  это раньше,  чем сам Клуб,
и,  стоя в центре этого  круга позора, он расхохотался,  не выпуская изо рта
сигареты и не вынимая рук из карманов куртки,  рахохотался, а потом  спросил
(никого конкретно, глядя поверх окружавших  его голов), не ожидает  ли  Клуб
amende honorable164 или  чего-нибудь  в этом же роде, но  Клуб  не сразу его
понял и или предпочел не понять, и только  Бэпс из своего  кресла, в котором
удерживал  ее Рональд,  снова крикнула ему  про инквизитора,  что прозвучало
почти  по-могильному мрачно в  столь  поздний  час. И тогда  Оливейра, давно
переставший смеяться, словно бы вдруг согласился с судом (хотя никто  его не
судил,  не  для того существует Клуб), швырнул сигарету на пол, раздавил  ее
ногой, помолчал мгновение, а потом отстранился от нерешительно  тянувшейся к
его плечу руки Этьена и очень тихо, но твердо заявил, что выходит из Клуба и
что  сам  Клуб,  начиная им  и  кончая всеми остальными,  может  катиться  к
растакой-то матери. Don't act165.
     (-121)


36

     Улица Дофин была  недалеко, и, может  быть, стоило зайти --  проверить,
правду ли говорила Бэпс. Конечно, Грегоровиус с самого начала знал, что Мага
--  она всегда  была  сумасшедшей  --  пойдет  проведать  Полу.  Caritas166.
Мага-самаритянка. Читайте "Эль Крусадо".  Дал пройти  дню без  благого дела?
Смех, да и только. Все, что ни возьми, --  сплошной смех. А может быть, этот
сплошной  смех  и  называется  Историей.  Дойти  до  улицы  Дофин,  тихонько
постучать в дверь комнаты  на последнем этаже,  чтобы вышла  Мага,  nurse167
Лусиа собственной персоной, -- нет, это уж  слишком. С  плевательницей или с
клизмой в  руке.  Бедняжку больную  никак  нельзя видеть, очень поздно,  она
спит.  Vade retro, Asmodeo168. Или  же впустят и дадут  кофе, нет, еще хуже:
одна из них начнет плакать, а слезы дело заразное, и вот уже ревут все трое,
ревут, пока не  простят друг дружку,  а потом может случиться все что угодно
-- обезвоженные  женщины ужасны. А  не  то  возьмутся  отсчитывать  двадцать
капель белладонны, каплю за каплей.
     -- По правде говоря, надо бы пойти, -- сказал Оливейра черному коту  на
улице  Дантон.  --  Чисто  эстетическое обязательство дополнить  недостающие
штрихи. Три -- это Число. И кроме  того, не следует забывать пример Орфея. А
может, с обритой, посыпанной пеплом главою прийти с кружкой для  подаяния  в
руках.  О женщины,  я уже не тот,  кого вы знали.  Паяц. Утешитель.  Ночь  с
эмпусами, с ламиями, злосчастная ночь, конец великой  игры.  Как устаешь все
время быть одним и тем же. Непростительно одним и тем же.  Нет, я никогда их
больше  не  увижу,  так  суждено. "О  toi que  voila,  qu'as tu fais  de  ta
jeunesse?"169 Инквизитор,  и  вправду, эта девушка знает,  что говорит... Во
всяком  случае, сам себе  инквизитор;  et  encore...170  Самая  справедливая
эпитафия: "Слишком мягок характером". Однако мягкая инквизиция ужасна: пытка
рисовым зерном,  костры из тапиоки, зыбучие пески,  медуза,  сосущая больные
язвы.  Больной, медузящий язвенный сос. А все  дело в том, что слишком много
сострадания, и это во мне,  считавшем себя  неспособным  сострадать.  Нельзя
любить то,  что я  люблю,  да еще так,  как я люблю, и  вдобавок  жить среди
людей... Надо было  научиться жить одному  и чтобы любовь сделала свое дело,
спасла бы  меня или погубила, но только чтобы не было улицы  Дофин, мертвого
ребенка, Клуба и всего остального. Ты что, не согласен, че?
     Кот не ответил.
     Около Сены не так холодно, как на улице среди домов, и Оливейра, подняв
воротник  куртки, подошел и стал смотреть на  воду. А поскольку он был не из
тех, кто спешит топиться, то стал искать мост, под который можно забраться и
подумать  о единстве и единичности в сообществе людей (уже  некоторое  время
эта  мысль не давала  ему  покоя), о  сообществе желаний. "Интересно, иногда
прорезывается фраза вроде бы бессмысленная,  как эта, -- сообщество желаний,
но  с третьего  раза она начинает проясняться,  и вдруг чувствуешь,  что это
вовсе  не бессмысленная фраза; вот, например,  фраза  "Надежда, эта  толстая
Пальмира" -- полный абсурд, а сообщество желаний -- вовсе не абсурд, это как
бы итог, да, довольно ограниченный, но итог блуждания по кругу, от заскока к
заскоку.  Сообщество; колония,  settlement171,  угол  на  земле,  где  можно
наконец разбить свою последнюю палатку, и выйти ночью подставить ветру лицо,
омытое временем, и слиться с миром, с Великим Безумием, с Грандиозной Чушью,
устремиться к кристаллизации желания, на встречу с  ним. "Стопъ, Орасио", --
сказал  себе Оливейра, усаживаясь на парапете  под  мостом и прислушиваясь к
хриплому дыханию бродяг, укрывшихся под ворохом газет и ветоши.
     Впервые  без тяжелого  чувства  поддался  он  грусти.  Греясь от  вновь
закуренной сигареты, под  хрипы и сопение, доносившиеся словно из-под земли,
он с прискорбием вынужден был признать,  что расстояние,  отделявшее его  от
его сообщества желаний, было непреодолимым. А  поскольку надежда  была всего
лишь  толстой  Пальмирой,  то  и строить иллюзии  не было никаких оснований.
Напротив, надо было воспользоваться ночною прохладой, чтобы на свежую голову
понять  и  прочувствовать прямо  сейчас,  под разверстым,  в  россыпи звезд,
небом, что  его поиски наугад окончились  провалом, но, возможно, как  раз в
этом  и состояла  победа. Во-первых, потому, что провал был достоин его (ибо
Оливейра  был  достаточно  высокого  мнения  о  себе  как  о   представителе
человеческого рода);  поиски  сообщества желаний,  безнадежно  далекого, под
силу были сказочному оружию, а  не душе Западного человека,  и даже не духу,
да и  эти потенции  были растрачены во лжи и метаниях, о чем  ему совершенно
справедливо  сказали в  Клубе, во  лжи и  метаниях, этих уловках, к  которым
прибегает животное по имени человек,  ступившее на путь, по  которому нельзя
пойти вспять. Сообщество  желаний, а не  души и не  духа. И  хотя желание --
тоже  довольно туманное определение непонятных сил, он чувствовал, что они у
него есть  и они живы, он ощущал их в каждой своей ошибке и в  каждом  рывке
вперед, это  и  называется  быть человеком,  не просто  телом  и  душою,  но
неразрывным  единством  --  постоянно  сталкиваться  с   тем,  что   чего-то
недостает, с тем, что украли у поэта, и ощущать смутную тоску по иным краям,
где  жизнь могла бы  трепетать,  ориентируясь  на  другие  полюса  и  другие
понятия.  Даже  если смерть и  поджидает  на  углу с  метлой на изготовку  и
надежда -- всего лишь  толстая Пальмира.  А под кучей ветоши кто-то храпит и
время от времени испускает газы.
     А значит, ошибиться  не так страшно, как  если бы поиски велись по всем
правилам,  при помощи  карт Географического общества, настоящих,  выверенных
компасов, где север -- действительно Север, а запад -- Запад; тут достаточно
было  понять или  догадаться, что его  сообщество в этот студеный час, после
всего, что случилось за последние дни,  ничуть не более невозможно, чем если
бы  он гнался  за ним по  правилам своего племени,  достойным образом  и  не
заработал бы яркого эпитета "инквизитор", если бы ему не совали бы без конца
в нос оборотную сторону  медали и вокруг не  плакали бы, а его не  грызла бы
совесть и не  хотелось бросить все  к  чертовой матери  и вернуться  к своей
заданной  роли,  заползти  в  нору,  угадав  пределы  своих душевных  сил  и
жизненного срока. Он мог так  и умереть, не добравшись до своего сообщества,
а  оно было, далеко, но было, и  он знал, что оно есть, потому что был сыном
своих  желаний, и желания  его были такими же,  как он  сам, и весь мир  или
представления о мире были желаниями, его собственными  или просто желаниями,
сейчас  это было  не так важно.  А значит, можно  было закрыть лицо  руками,
оставив  только  маленькую щелочку для сигареты, и сидеть вот  так,  у реки,
рядом с бродягами, размышляя о сообществе желаний.

     Бродяжка проснулась оттого, что во  сне кто-то  твердил ей: "Са suffit,
conasse"172,  но  она знала,  что  Селестэн  ушел среди ночи  и увез детскую
коляску,  набитую банками рыбных консервов  (помятыми), которые  накануне им
отдали в квартале Марэ. Тото и Лафлер спали, как кроты, под грудой тряпья, а
новенький сидел на скамейке и курил. Светало.
     Бродяжка тихонько собрала страницы "Франс Суар", которыми прикрывалась,
и  почесала голову. В  шесть давали горячую похлебку на улице Жур,  Селестэн
почти наверняка пойдет за супом, и можно было  бы отобрать  у него консервы,
если только он уже не продал их Пипону или в "Ла-Ваз".
     --  Merde,  --  сказала  бродяжка,   приступая  к  непростому  делу  --
выпрямиться и встать. -- Y a la bise, c'est cul173.
     Облачившись в черное пальто,  доходившее ей до щиколоток, она подошла к
новенькому. Новенький согласился с тем, что холод хуже полиции. Когда же она
получила от него сигарету и закурила, то ей  подумалось,  что,  пожалуй, она
его откуда-то  знает. Новенький  сказал, что  он  тоже ее откуда-то знает, и
обоим  им в  этот  рассветный  час  очень приятно  было  узнать  друг друга.
Усевшись  на скамейку рядом,  бродяжка  сказала, что за супом идти еще рано.
Они немножко поговорили о супе, хотя, судя по всему, новенький ничего в этом
Деле не понимал, и пришлось объяснять ему, где выдавали похлебку получше, он
и вправду был новенький и на самом деле всем интересовался и, возможно, даже
отважился бы отнять у Селестэна рыбные консервы. Они поговорили о консервах,
и новенький  пообещал, что если он встретит Селестэна,  то потребует у  него
консервы.
     -- Он  отчаянный, -- предупредила бродяжка. -- Надо действовать быстро,
дать  ему как следует по  башке, и дело  с концом. Тонио пришлось ткнуть раз
пять,  он орал так, что слышно было в Понтуазе.  C'est  cul, Pontoise174, --
добавила бродяжка, заскучав.
     Новенький   глядел  на   рассвет,  вставший  над  Вер-Галан,   на  иву,
выпроставшую  из