о  любоциде, например,  или
подлинном  черном  свете  и  антиматерии,  над  которой  бы  поломал  голову
Грегоровиус.
     -- Эй, а Грегоровиус придет на наш дискобум? -- спросил Оливейра.
     Перико высказался, что придет, а Этьен высказался насчет Мондриана.
     -- Смотри, что получается с Мондрианом, -- говорил Этьен. -- Магические
знаки  Клее  для  него  недействительны. Клее  играл  широко,  в расчете  на
культурные  ценности.  Для  понимания  Мондриана вполне достаточно  простого
восприятия,  в  то время как Клее нуждается  еще в  целой куче других вещей.
Утонченный  для  утонченных.  И вправду  китаец.  Но  зато  Мондриан  рисует
абсолют. Ты стоишь перед его картиной как есть голый, и одно из двух: или ты
видишь,  или  не видишь. А удовольствие, то,  что  щекочет  нервы,  аллюзии,
страхи или наслаждение -- все это совершенно лишнее.
     -- Ты понимаешь, что он  говорит? -- спросила  Мага. --  По-моему,  про
Клее -- несправедливо.
     --  Справедливость или  несправедливость не имеют к этому ровным счетом
никакого отношения, -- сказал Оливейра, скучая. -- Речь совершенно о другом.
И не переводи сразу же на личности.
     --  А почему  он  говорит, будто  все  эти  прекрасные вещи не  годятся
Мондриану?
     -- Он хочет  сказать, что понимать такую живопись,  как у  Клее, можно,
только  имея диплом es lettres20, а  то  и  es poesie21, в то время  как для
понимания Мондриана достаточно омондрианиться -- и готово дело.
     -- Вовсе не так, -- сказал Этьен.
     -- Нет,  так, --  сказал  Оливейра.  -- По  твоим словам, для понимания
полотна  Мондриана  нужно  само полотно,  и ничего больше. А  следовательно,
Мондриану нужно твое девственное  неведение больше, чем твой жизненный опыт.
Я говорю о райском неведении и невинности, а не о глупости. Обрати внимание,
что  даже  метафора насчет  голого  перед его  картиной  отдает  допотопными
временами.  Как ни  парадоксально,  Клее  гораздо  скромнее,  потому что ему
требуется соучастие тех, кто  смотрит на его полотна,  он не  довольствуется
только собою. По сути  дела, Клее --  это история, между тем как Мондриан --
вне времени. А тебе до смерти хочется абсолютного. Понятно объясняю?
     -- Нет, -- сказал Этьен. -- C'est vache comme il pleut22.
     -- Ты все трепешься, черт тебя подери,  -- сказал Перико. -- А  Рональд
живет у черта на рогах.
     -- Прибавим  шагу,  -- поддержал  его Оливейра. -- Надо  укрыть бренное
тело от бури, че.
     --  Ладно  тебе. Я уже  почти  полюбил твой аргентинский прононс. Как в
Буэнос-Айресе.  Ну  и придумал  этот  Педро Мендоса --  завоевал  вас всех и
колонизировал.
     --  Абсолют, --  говорила Мага, подбивая носком камешек из лужи в лужу,
-- Орасио, что такое абсолют?
     -- Ну,  в общем, -- сказал Оливейра, -- это такой  момент, когда что-то
достигает  своей  максимальной  полноты, максимальной глубины, максимального
смысла и становится совершенно неинтересным.
     -- А  вот и Вонг  идет,  --  сказал Перико.  -- Китаец похож на суп  из
водорослей.
     И  почти  тотчас  же они увидели вышедшего  из-за  угла  улицы  Вавилон
Грегоровиуса, как  всегда, с  огромным  портфелем, набитым книгами.  Вонг  с
Грегоровиусом остановились  под  фонарем  (со стороны  казалось,  будто  они
встали под один  душ)  и торжественно  поздоровались. В  подъезде у Рональда
была проиграна коротенькая увертюра  из  закрывания зонтов,  из  comment  ca
va23, зажгите кто-нибудь спичку, лампочка  перегорела, ну и  погодка ah  oui
c'est vache24, потом  гурьбой стали подниматься по лестнице, но на первой же
площадке  остановились, наткнувшись на парочку, которая не могла  оторваться
друг от друга -- целовалась.
     -- Allez, c'est pas une heure pour faire les cons25, -- сказал Этьен.
     -- Та gueule, --  ответил ему полузадушенный голос. -- Montez,  montez,
ne vous genez pas. Та bouche, mon tresor26.
     -- Salaud27, -- сказал Этьен. -- Это Ги-Моно, мой большой друг.
     На пятом этаже их поджидали Рональд и Бэпс, каждый держал в руке свечу,
и пахло  от  них дешевой  водкой.  Вонг  подал  знак,  все  остановились  на
ступеньках  и  а  капелла исполнили языческий  гимн  Клуба  Змеи.  И тут  же
кинулись в квартиру, пока не выскочили соседи.
     Рональд  спиной  прислонился  к  двери.  Рыжий костер  волос  пылал над
клетчатой рубашкой.
     -- Дом набит старьем, damn it28. В десять  вечера  сюда  спускается бог
тишины,  и горе тому,  кто его осквернит. Вчера приходил управляющий  читать
нам нотацию. Бэпс, что нам сказал этот достойный сеньор?
     -- Он сказал: "На вас все жалуются".
     --  А что  сделали  мы? -- сказал  Рональд,  приоткрывая  дверь,  чтобы
впустить Ги-Моно.
     -- Мы сделали так, -- сказала Бэпс, заученно вскинув руку в неприличном
жесте, и издала ртом непристойный трубный звук.
     -- А где же твоя девушка? -- спросил Рональд.
     -- Не знаю, заблудилась, наверное,  -- сказал Ги. -- Я думал, она пошла
наверх, нам так хорошо было на лестнице,  и вдруг слиняла. Посмотрел наверху
-- тоже нет. А, черт с ней, она шведка.
     (-104)


10

     Багровые  приплюснутые  тучи над  ночным Латинским  кварталом,  влажный
воздух  с запоздалыми  каплями  дождя,  которые  ветер вяло  швырял в  плохо
освещенное  окно с грязными стеклами, где  одно разбито и  кое-как залеплено
розовым   пластырем.  А   наверху,  под  свинцовыми  водосточными  желобами,
наверное, спали голуби, тоже свинцовые, спрятав головы под крыло,  -- эдакие
образцовые антиводостоки. Защищенный окном параллелепипед,  пропахший водкой
и свечами, сырой одеждой и недоеденным варевом, -- так называемая мастерская
керамистки  Бэпс  и  музыканта Рональда и  одновременно  -- помещение Клуба:
плетеные   стулья,  облупившиеся  консоли,   огрызки  карандашей  и  обрывки
проволоки  на полу, чучело совы с полусгнившей головой,  и над всем  этим --
скверно записанная, затрепанная мелодия со старой, заигранной пластинки  под
непрерывное шипение, потрескивание и щелчки; жалобный голос  саксофона, году
в двадцать восьмом или в двадцать девятом прокричавший  о том, что он боится
пропасть, поддержанный  любительской ударной  группой из женского колледжа и
партией  фортепиано.  Но потом  пронзительно вступила гитара, точно возвещая
переход  к иному, и  неожиданно (Рональд,  предупреждая  их,  поднял  палец)
вперед вырвался корнет и, уронив две первые ноты темы, оперся на них, как на
трамплин. Бикс ударил по сердцу,  четко -- как падение в тишине -- прочертил
тему. Двое, давно уже мертвых, сражались,  то сплетаясь в  братском объятии,
то расходясь в разные стороны, двое, давно уже  мертвых, -- Бикс и Эдди Ланг
(которого звали Сальваторе  Массаро) --  перебрасывали, точно мяч, тему "I'm
coming, Virginia",  Виргиния, там-то, наверное,  и похоронен  Бикс,  подумал
Оливейра, да и  Эдди Ланг,  в каких-нибудь нескольких  милях  друг  от друга
покоятся оба,  ставшие теперь прахом, ничем, а было  время, в Париже однажды
ночью они схлестнулись -- гитара против корнета, джин  против  беды -- и это
был джаз.
     -- Хорошо тут. Тепло, темно.
     -- С ума сойти, какой Бикс. Поставь, старик, "Jazz  me  Blues". Сджазуй
мне блюз.
     -- Вот как влияет  техника  на искусство,  -- сказал  Рональд,  роясь в
стопке  пластинок. -- До появления долгоиграющих в распоряжении артиста было
всего  три  минуты.  А  теперь  какой-нибудь  Стэн  Гетц может стоять  перед
микрофоном   двадцать   пять   минут  и  заливаться,  сколько  душе  угодно,
показывать, на что способен.  А бедняге Биксу приходилось укладываться в три
минуты  -- и  сам,  и сопровождение,  и все  прочее, только войдет в раж,  и
привет! -- конец. Вот, наверное, бесились те, кто записывал.
     -- Не думаю, -- сказал Перико. -- Это все равно что писать сонеты, а не
оды, лично я в этих пустопениях не разбираюсь. Прихожу потому, что надоедает
сидеть дома и читать бесконечный трактат Хулиана Мариаса.
     (-65)


11

     Грегоровиус  позволил  налить  себе  стакан   водки  и  стал   пить  ее
понемножку.  Две  горящих свечи  стояли на каминной доске,  где Бэпс держала
грязные чулки и бутылки из-под  пива. Сквозь прозрачный стакан Грегоровиус с
восторгом наблюдал за тем, как  независимо горели две свечи, такие же чужие,
совсем из другого времени, как вторгшийся сюда на несколько мгновений корнет
Бикса. Ему мешали ботинки Ги-Моно, который лежал на диване  и не то спал, не
то слушал  с закрытыми глазами. Мага, зажав в зубах сигарету, подошла и села
на пол. В ее глазах плясало пламя  зеленых свечей.  Грегоровиус  завороженно
смотрел, и ему вспомнилась улица в Морло под вечер, высокий-высокий виадук и
облака.
     -- Этот свет совсем как вы -- сверкает, трепещет, все время в движении.
     -- Как  тень  от  Орасио, -- сказала  Мага.  --  Нос у него то  большой
делается, то маленький -- здорово.
     -- А Бэпс -- пастушка, пасет  эти тени,  -- сказал Грегоровиус.  -- Все
время имеет дело с глиной, вот и  тени  такие  плотские... Здесь  все дышит,
восстанавливается утраченная связь, и музыка помогает тому, водка, Дружба...
Видите  тени  на карнизе,  у комнаты словно есть  легкие, и даже  как  будто
сердце бьется. Да, электричество все-таки выдумка элеатов,  оно отняло у нас
тени, Умертвило  их. Они  стали  частью мебели,  лиц.  А здесь все не так...
Взгляните  на потолочную  лепнину:  как дышит  ее тень, завиток поднимается,
опускается,  поднимается,  опускается.  Раньше  человек  входил в  ночь, она
впускала  его в себя, он вел  с ней постоянный диалог. А  ночные  страхи  --
какое пиршество для воображения...
     Соединив ладони,  он оттопырил  большие пальцы  в  стороны,  и на стене
собака  стала  открывать  рот  и  шевелить  ушами.  Мага  засмеялась.  Тогда
Григоровиус спросил ее, как выглядит Монтевидео, и собака  тут же пропала --
он   не   был   уверен,   что   Мага   уругвайка.   Тшш...  Лестер   Янг   и
"Канзас-Сити-Сикс". Тшш... (Рональд приложил палец к губам.)
     -- Уругвай  для меня --  полная диковина. Монтевидео, наверное, весь из
башен и колоколов, отлитых в честь победных сражений. И не уверяйте, будто в
Монтевидео на берегу реки не водятся огромные ящерицы.
     -- Конечно, водятся, -- сказала Мага.  -- Своими глазами можно увидеть,
надо только автобусом доехать до Поситос.
     -- А Лотреамона в Монтевидео знают?
     -- Лотреамона? -- спросила Мага.
     Грегоровиус вздохнул и отхлебнул водки. Лестер Янг -- сакс-тенор, Дикки
Уэллс -- тромбон, Джо Бушкин -- рояль. Бил Колмен -- труба,  Джон Симмонс --
контрабас, Джо Джонс -- ударные.  "Four O'clock Drag". Да, огромные ящерицы,
тромбоны  на  берегу  реки, ползущий  blues,  а  drag, по-видимому, означает
ящерицу  времени,  которая  ползет  и  ползет,  еле  тащится,  как  время  в
бессонницу,  в  четыре  часа  утра.  А  может,  и  совершенно  другое.  "Ах,
Лотреамона, --  вдруг вспомнила  Мага. -- Лотреамона,  конечно, знают, очень
даже хорошо".
     -- Он был уругвайцем, хотя и не похоже.
     -- Не похоже, -- сказала Мага, оправдываясь.
     -- На  самом деле, Лотреамон... Ладно, а то Рональд  сердится -- мешаем
слушать его  кумиров. Придется помолчать,  какая  жалость. Давайте  говорить
шепотом, расскажите мне про Монтевидео.
     -- Ah, merde alors29, -- сказал Этьен, свирепо глянув на них.  Вибрафон
ощупывал  воздух,  взбираясь  по  призрачным  ступеням;  перескакивал  через
ступеньку, потом сразу через  пять  и вдруг вновь оказывался на самом верху;
Лайонел Хемптон раскачивался в "Save it pretty mamma", взлетал и падал вниз,
катился по  стеклу,  закручивался на носке; вспыхивали звезды -- три,  пять,
десять, -- а он гасил их носком туфли и все раскачивался, сумасшедше крутя в
руке японский зонтик, а оркестр уже вступал в финал; пронзительный корнет --
и вниз, с каната  -- на землю, finibus, конец. Грегоровиус слушал, как  Мага
шепотом вела его по Монтевидео, и, может быть, в конце концов он узнал  бы о
ней  чуть-чуть больше,  о  ее детстве  и  правда ли, что ее звали Лусиа, как
Мими;  водка привела его  в то  состояние, когда ночь становится щедрой, все
вокруг  сулит  верность и  надежду; Ги-Моно уже  согнул ноги, и  его  грубые
ботинки  не впивались больше  Грегоровиусу в  копчик,  а Мага прислонилась к
нему, и он  слегка  ощущал мякоть ее тела,  каждое ее  движение,  когда  она
наклонялась, разговаривая, или слегка покачивалась в такт музыке. Как сквозь
пелену, Грегоровиус  еле  различал в  углу Рональда  с Вонгом,  выбиравших и
ставивших пластинки,  Оливейру  и Бэпс,  которые  откинулись на  эскимосский
ковер, прибитый к стене; Орасио ритмично покачивался в табачном дыму, а Бэпс
совсем осоловела от водки; в комнате все шиворот-навыворот, некоторые краски
совсем  изменились,   синее  пошло  вдруг   оранжевыми  ромбами,  ну  просто
невыносимо. В табачном дыму губы Оливейры беззвучно  шевелились,  он говорил
сам  с  собой,  обращаясь  к  кому-то в прошлом, но от этого  у Грегоровиуса
внутри  будто  все  переворачивалось, наверное,  потому, что такое  вроде бы
отсутствие Орасио  на  самом  деле  было  фарсом, он  просто  позволял  Маге
чуть-чуть порезвиться, но сам  был  тут, рядом,  и, беззвучно шевеля губами,
сквозь  дым и джаз, разговаривал с Магой,  а про себя хохотал: не слишком ли
она увлеклась Лотреамоном и Монтевидео?
     (-136)


12

     Грегоровиусу нравились эти сборища в  Клубе,  потому что  на самом деле
все   это  совершенно  не   походило  ни   на  какой  клуб   и  именно  этим
соответствовало самым  высоким  представлениям о такого рода  сборищах.  Ему
нравился Рональд -- за анархизм  и за то, что рядом с ним  жила Бэпс, за то,
как  они  день  за  днем, без всякого  надрыва,  убивали себя чтением Карсон
Мак-Каллерс, Миллера, Раймона Кено и самозабвенно отдавались  джазу, полагая
его  неким  проявлением  свободы,  и  еще  за  то,  что  оба  не  стеснялись
признаться:  в  искусстве  они  потерпели  поражение.  Ему нравился,  кстати
сказать,  и  Орасио Оливейра, отношения с которым  были  довольно  трудными:
присутствие  Оливейры начинало раздражать  Грегоровиуса  сразу  же,  едва он
находил его после  того,  как  безотчетно искал, в  то  время  как  Оливейру
развлекали  дешевые уловки,  с помощью  которых Грегоровиус драпировал  свое
происхождение  и  образ  жизни,  и  забавляло,  что Грегоровиус,  как  видно
влюбленный в  Магу,  свято  верил,  что Оливейра  этого  не замечает;  таким
образом, оба  они в  одно  и  то же время стремились друг к другу и  взаимно
отталкивались, ни дать  ни взять -- бык и тореро, ради чего, в конце концов,
и существовал Клуб. Оба  играли в интеллигентов, разговаривали намеками, что
Магу приводило в отчаяние, а Бэпс -- в ярость; одному из них достаточно было
мимоходом  упомянуть  что-нибудь, как  начиналась  отчаянная  гонка с  целью
догнать и перегнать: один поминал  небесного пса, другой произносил: "I fled
Him"30 --  и пошло, поехало... а  Мага, чувствуя  себя совершенно ничтожной,
следила  в  отчаянии, как оба забирались все выше и выше -- попробуй достань
-- и  в  конце концов,  расхохотавшись над собой,  бросали игру, но  поздно,
потому что  Оливейре становился противен этот  эксгибиционизм  ассоциативной
памяти, а  Грегоровиус ощущал, что отвращение это вызвал он своей страстью к
ассоциативным упражнениям, и оба, чувствуя себя сообщниками, бросали забаву,
но через две  минуты снова  пускались в игру, которая, собственно,  наряду с
некоторыми другими и составляла смысл клубных сборищ.

     --  Не  часто  случалось пить  такую  отраву,  --  сказал  Грегоровиус,
наполняя стакан. -- Лусиа, вы рассказывали о своем детстве. Мне интересно не
потому, что без  этого я не мог бы представить вас на берегу реки с косами и
румянцем во всю щеку, какой бывает у моих землячек из Трансильвании до того,
как они бледнеют от проклятого лютецианского климата.
     -- Лютецианского? -- спросила Мага.
     Грегоровиус вздохнул. И принялся объяснять, а  Мага  смиренно  слушала,
как всегда, стараясь изо всех сил понять пока какое-нибудь новое  отвлечение
не спасало ее от этой пытки. Рональд поставил старую пластинку  Хоукинса,  и
Мага,  казалось, примирилась  с  тем, что  объяснения Грегоровиуса разрушают
музыку и опять  не принесли ей того, чего  она всегда ожидала от объяснений,
-- чтобы мурашки  пошли по коже и захотелось вздохнуть глубоко-глубоко, как,
наверное, вздохнул Хоукинс,  прежде чем снова наброситься на мелодию, и  как
иногда  дышалось  ей, когда  Орасио  удостаивал  ее  настоящим  разъяснением
какой-нибудь  туманной  стихотворной  строки, в результате  чего  непременно
возникала новая, сказочная неясность; вот если бы теперь вместо Грегоровиуса
Оливейра  принялся  объяснять ей  про  Лютецию,  то все бы  слилось  в  одно
туманное  счастье -- и музыка  Хоукинса,  и  лютецианцы,  и  язычки  зеленых
свечей, и мурашки по коже -- и ей бы дышалось глубоко-глубоко, а это было то
единственное,  что  неопровержимо  доказывало: все  это достоверно  и  может
сравниться  только  с  Рокамадуром,  или  со  ртом  Орасио,  или  еще  --  с
моцартовским адажио, которого уже почти нельзя стало слушать -- так заиграли
пластинку.
     --  Не в этом дело,  -- сдался наконец Грегоровиус. --  Я  просто хотел
немного  больше узнать  о вашей жизни, разобраться, что вы за существо такое
многогранное.
     -- О моей жизни, -- сказала Мага. -- Да мне и спьяну  ее не рассказать,
а вам не разобраться, как я могу рассказать о детстве? У  меня его просто не
было.
     -- У меня тоже не было детства. В Герцеговине.
     -- А у  меня --  в Монтевидео. Знаете, иногда мне ночью снится школа, и
это  так  страшно, что я просыпаюсь от собственного кряка. А  иногда снится,
что мне пятнадцать лет, не знаю, было вам пятнадцать лет когда-нибудь...
     -- Я думаю, было, -- сказал Грегоровиус не очень уверенно.
     -- А мне -- было,  в доме  с внутренним двориком, уставленном цветами в
горшках,  и мой папа пил  там мате и читал мерзкие  журналы. К вам  приходит
иногда ваш папа? Я хочу сказать, видится он вам?
     -- Нет, скорее -- мама, -- сказал Грегоровиус. -- Чаще всего та, что из
Глазго. Моя английская мама иногда является, но не как видение, а как эдакое
несколько  подмоченное воспоминание, вот так.  Но выпьешь алка-зельтцер -- и
она уходит, безо всякого. А у вас как?
     -- Откуда я знаю. -- Мага стала обнаруживать нетерпение. -- Музыка тут,
свечи зеленые, Орасио в углу сидит, как индеец. А я должна рассказывать, как
мне папа видится... Несколько дней назад  я сидела дома, ждала  Орасио, ночь
наступила, сижу на постели, на улице  дождь  как  из  ведра,  ну точь-в-точь
музыка на этой пластинке. Да, немного  похоже, смотрю на постель, жду Орасио
и -- не знаю, может, одеяло так странно лежало, -- только  вдруг вижу:  папа
повернулся ко мне  спиной  и с  головой накрылся, он  всегда так накрывался,
когда напьется и ляжет спать.  Ноги даже видны под одеялом, и руку будто  на
грудь  положил.   У  меня  прямо  волосы  дыбом  встали,  закричать  хотела,
представляете,   какой   ужас,   вам,   наверное,   тоже    бывало   страшно
когда-нибудь... Хотела  выскочить из  комнаты, а  дверь так далеко,  в самом
конце  коридора,  а  за  ним --  еще  коридоры,  а дверь  все  отодвигается,
отодвигается,  а  розовое одеяло  колышется,  и  слышно,  как  папа  храпит,
чувствую:  вот-вот вытащит из-под  одеяла руку,  и нос,  острый, как гвоздь,
вижу под одеялом, да нет, зачем  я  все это вам рассказываю, в общем, я  так
закричала,  что  прибежала соседка  снизу  и отпаивала меня чаем, а потом  и
Орасио пришел, что-то мне давал, чтобы истерика прошла.
     Грегоровиус погладил  ее по волосам, и Мага опустила голову. "Готов, --
подумал  Оливейра,  отказываясь  дальше  следить  за  упражнениями,  которые
проделывал  Диззи  Гиллеспи, не  подстрахованный  сеткой,  на самой  верхней
трапеции, --  готов, как и  следовало  ожидать.  С  ума сходит по ней, стоит
взглянуть  на него -- сразу понятно. Старая, как  мир,  и