конное стекло, без которого не обойтись,
пытается  возвратить  мне мое отражение, я  вижу  в нем  лицо, которое очень
похоже на мое. Да, очень похоже, признаю!
     Однако  пусть  не  пытаются уверять,  будто это  я! Вот  так! Все здесь
фальшиво.  Вот когда мне вернут мой дом и мою жизнь, тогда я  обрету "и свое
истинное лицо.
     Жан Тардъе.
     (-143)


153

     -- Вы истинный буэнос-айресец, зазеваетесь, они вам подсунут солового.
     -- А я постараюсь не зевать.
     -- И правильно сделаете.
     Камбасерес, "Сентиментальная музыка".
     (-19)


154

     И все-таки ботинки ступили на линолеум, в нос ударил  сладковато-острый
запах асептики,  на кровати,  подпертый двумя  подушками, сидел  старик, нос
крюком,  словно цеплялся  за  воздух,  удерживая  его обладателя  в  сидячем
положении.  Белый  как   полотно,  черные  круги  вокруг  ввалившихся  глаз.
Необычный зигзаг на  температурном  листе.  Зачем они понапрасну  беспокоили
себя?
     Они разговаривали ни  о чем: вот, аргентинский друг оказался свидетелем
несчастного случая, а французский друг -- художник-манчист, все больницы без
исключения -- мерзость. Морелли, да, писатель.
     -- Не может быть, -- сказал Этьен.
     Почему не может быть, весь тираж -- как камень в воду, плюп, как теперь
узнаешь.  Морелли не счел за труд  рассказать им, что всего было продано  (и
подарено)  четыреста  экземпляров.  Да, два  в  Новой Зеландии, трогательная
подробность.
     Оливейра  дрожащей рукой достал сигарету  и  посмотрел на  сиделку,  та
утвердительно кивнула и вышла, оставив их  между двумя пожелтевшими ширмами.
Они  сели  у изножья постели, подобрав прежде тетради и свернутые в трубочку
бумаги.
     -- Если бы нам попалось в газетах сообщение... -- сказал Этьен.
     -- Было в  "Фигаро",  -- сказал  Морелли. -- Под телеграммой  о мерзком
снежном человеке.
     --  Подумать  только,  -- прошептал  наконец  Оливейра.  -- А  с другой
стороны, может, и  к лучшему. А  то  бы набежало сюда  толстозадых старух за
автографами с альбомами и домашним желе в баночках.
     -- Из ревеня, -- сказал Морелли. -- Самое вкусное. Но может, к лучшему,
что не придут.
     -- А мы, -- вставил Оливейра, по-настоящему  озабоченный, -- если и  мы
вам  в  тягость,  только  скажите.  Еще будет случай,  и  т.  д. и т. п.  Вы
понимаете, что я имею в виду...
     -- Вы пришли ко мне,  не  зная, кто я. И я считаю, что вам стоит побыть
тут немного. Палата спокойная, самый  большой крикун замолчал сегодня ночью,
в два часа. И ширмы замечательные, это  доктор позаботился, он видел,  как я
писал.  Вообще-то он запретил мне работать,  но сиделки поставили  ширмы,  и
никто меня не донимает.
     -- Когда вы сможете вернуться домой?
     -- Никогда, -- сказал Морелли. -- Мои кости, ребятки, останутся здесь.
     -- Чепуха, -- почтительно сказал Этьен.
     -- Теперь это дело времени.  Но я  себя чувствую  хорошо, и проблемы  с
консьержкой больше нет. Никто не приносит мне писем, даже из Новой Зеландии,
а  марки  там такие красивые. Когда  выходит  в  свет мертворожденная книга,
единственный результат от нее -- немногочисленные, но верные корреспонденты.
Сеньора из Новой Зеландии,  парнишка  из  Шеффилда. Маленькая франкмасонская
организация,  члены  ее   испытывают  острое   удовольствие  от   того,  что
посвященных мало. Но теперь действительно...
     -- Мне даже в  голову не приходило написать вам, -- сказал Оливейра. --
Мы  с друзьями знаем ваше творчество, оно  представляется  нам таким... Я не
стану говорить лишних слов, думаю, вы прекрасно понимаете. Мы  ночи напролет
обсуждали, спорили и думать не думали, что вы можете быть в Париже.
     --  До прошлого года  я жил во  Вьерзоне.  Приехал в  Париж  порыться в
библиотеках.  Вьерзон,  конечно...  Издателю  ведено было  не  давать  моего
адреса. Не знаю даже,  как  его раздобыли мои  немногочисленные  почитатели.
Очень спина болит у меня, ребятки.
     -- Вы хотите, чтобы мы ушли, --  сказал Рональд. -- Ну ничего, мы можем
прийти завтра.
     -- Она  у  меня будет болеть и без вас, --  сказал Морелли.  -- Давайте
покурим, воспользуемся случаем, что мне запретили.

     Надо было находить язык, обыкновенный, а не литературный.

     Когда мимо  скользила сиделка,  Морелли  с дьявольской  ловкостью совал
окурок  в рот и смотрел  на Оливейру  с  таким  видом,  будто это  мальчишка
вырядился стариком, одно удовольствие.

     ...исходя  отчасти  из  основных  идей  Эзры  Паунда,  однако  без  его
педантизма и путаницы второстепенный символов и основополагающих величин.

     Тридцать восемь  и две.  Тридцать семь  и пять. Тридцать восемь и  три.
Рентген: (неразборчиво).

     ...и  узнать --  притом, что  очень  немногие могли приблизиться к этим
попыткам, не веря в них -- новую литературную игру. Benissimo345. Беда лишь:
столького еще не хватало, а он умрет, не окончив игры.
     -- Двадцать пятая партия, черные  сдаются, -- сказал Морелли  и откинул
голову  назад.  И  вдруг   показался  совсем  дряхлым.  --  А  жаль,  партия
складывалась интересно. Правда ли, что есть индийские шахматы, по шестьдесят
фигур у каждой стороны?
     -- Вполне вероятно, -- сказал Оливейра. -- Бесконечная партия.
     -- Выигрывает тот, кто  захватит центр. Там в его руках оказываются все
возможности,  противнику  не  имеет смысла  продолжать игру. Но центр  может
находиться в какой-нибудь боковой клетке или вообще вне доски.
     -- Или в кармане жилетки.
     -- Снова образы, -- сказал Морелли. -- Как трудно  без них  обходиться,
они красивы. Женщины разума, честное слово. Как бы мне хотелось лучше понять
Малларме,  понятия  "отсутствие"  и  "молчание"  у  него не  просто  крайнее
средство,  а метафизический impasse346.  Однажды  в  Хересе-де-ла-Фронтера я
слышал, как  в двадцати  метрах от меня выстрелила пушка, и открыл еще  один
смысл тишины.  А собаки, которые слышат не слышный нашему уху свист... Вы --
художник, я полагаю.

     Руки  двигались  сами  по  себе,  собирая  листки,  разглаживая  смятые
страницы.  Время  от  времени  Морелли,  не  переставая  говорить,  окидывал
взглядом страничку и присоединял ее  к тем, что были сколоты скрепкой.  Раза
два он вынимал из кармана карандаш и нумеровал страницу.
     -- А вы, я полагаю, пишете.
     --  Нет, --  сказал  Оливейра.  --  Как  писать,  для  этого надо  быть
уверенным по крайней мере, что ты жил.
     -- Существование предшествует сущности, -- сказал, улыбаясь, Морелли.
     -- Пожалуй. Однако в моем случае это не совсем так.
     --  Вы устали, -- сказал Этьен. --  Пошли,  Орасио,  ты,  если  начнешь
говорить... Я его знаю, сеньор, он ужасный.
     А Морелли все улыбался и собирал странички, проглядывал, что-то находил
в  них,  сравнивал.  Он опустился  немного пониже; чтобы  удобнее  опираться
головой о подушку. Оливейра поднялся.

     -- Это ключ от квартиры, -- сказал  Морелли. --  Я был бы рад,  честное
слово.
     -- Мы там все перепутаем, -- сказал Оливейра.
     -- Нет, это не так трудно, как кажется. Вам помогут сами папки,  у меня
своя система из  цветов, цифр и букв.  Только посмотришь --  и все  понятно.
Вот, например,  эти  странички  идут в синюю папку, она лежит  в той  части,
которую я называю морем, но это так, игра, чтобы лучше понимать, что к чему.
Номер 52: значит, нужно просто положить ее на место, между номерами 51 и 53.
Цифры арабские, самая легкая нумерация в мире.
     --  Но  вы сможете  сделать  это  сами через  несколько дней, -- сказал
Этьен.
     -- Я плохо  сплю. Тоже как бы выпал из папки.  Так помогите мне, раз уж
вы пришли.  Положите  все  это на  свое место,  и мне здесь  станет  хорошо.
Больница замечательная.
     Этьен  посмотрел  на  Оливейру,  Оливейра  на  Этьена,  и т.  д. Вполне
понятное удивление. Такая честь, ничем не заслуженная.
     -- А потом все запечатаете и отошлете  к Паку, издателю авангардистской
литературы.  На  улицу  Арбр-Сек. А  вы  знаете, что  Паку  -- аккадское имя
Гермеса? Мне всегда казалось... Впрочем, поговорим об этом в следующий раз.
     -- Вы не  боитесь, что мы так все запутаем, -- сказал Оливейра,  -- что
потом никто  не разберется? В первом томе у вас были сложные места, мы с ним
спорили часами, думали, может, в типографии перепутали тексты.
     --  Это не имеет  никакого значения,  --  сказал Морелли. -- Мою  книгу
каждый  может читать,  как  ему вздумается. Liber Fulguralis347, мантические
листы и  так далее.  Я  просто  располагаю  их  так,  как  бы  мне  хотелось
прочитать.  Но  даже если все и перепутается, кто знает,  может,  тогда-то и
выйдет замечательная  книга. Это будет шутка Гермеса-Паку, крылатого мастака
по части приманок и плутней. Вам нравятся эти слова?
     --  Нет,  --  сказал  Оливейра.  --  Ни  мастак,  ни  плутни.  Довольно
истасканные слова.
     --  Будьте осторожны,  -- сказал Морелли,  закрывая  глаза.  --  Все мы
бьемся в поисках чистоты, надрываемся, пытаясь опорожнить прокисшие бурдюки.
Однажды Хосе  Бергамин чуть  не умер, когда я позволил себе  распотрошить  у
него  две  страницы, доказывая,  что... А  посему  осторожно,  друзья, может
статься, то, что мы называем чистотой...
     -- Квадрат Малевича, -- сказал Этьен.
     --  Ессо.  Скажем  иначе  --  надо  подумать  и  о  Гермесе,  дать  ему
порезвиться.  Заберите  и  приведите это  все  в  порядок, раз уж вы  ко мне
пришли. Глядишь, и я выберусь отсюда и тоже смогу бросить взгляд.
     -- Мы завтра снова придем, если хотите.
     -- Хорошо. Но  к завтра я,  наверное, напишу новое. Я  сведу вас с ума,
поостерегитесь. Дайте-ка мне сигарету.
     Этьен протянул ему  пачку  "Голуаз". Оливейра  держал ключ в руке  и не
знал, что сказать. Все --  не так, этого  не  должно было случиться сегодня,
нелепая шахматная партия с шестьюдесятью фигурами, ненужная радость в разгар
глубочайшей  печали,  надо бы  отмахнуться  от нее,  как от мухи,  и выбрать
печаль,  а между  тем  единственное, что  он держал  в руках, -- это ключ  к
радости, один шаг  до того,  чем  он  восхищался  и что было ему необходимо,
ключ,  который  открывал дверь Морелли, дверь  в мир Морелли, и посреди этой
радости  чувствовать себя  грустным и грязным, с  усталой кожей и гноящимися
глазами,  пахнущим бессонной ночью и виноватостью, что кого-то уже нет  и не
пришло еще время, чтобы понять, хорошо  ли  ты поступал или не  поступал все
эти  дни, и различить  всхлипывания  Маги и  стук в потолок, снова вытерпеть
секущий по лицу  холодный дождь и рассвет над  Пон-Мари,  горькую отрыжку от
вина, перемешанного с каньей, с водкой и опять с вином, и нащупать в кармане
руку,  не свою, а Рокамадура,  и кусочек ночи, обслюнявленный, весь в мокрых
пеленках, -- как она запоздала, эта радость,  а может, пришла слишком рано и
пока  еще  не заслужена,  а  значит,  может  быть, villeicht, maybe,  forse,
peut-etre348, ax,  какое же дерьмо, какое дерьмо, до завтра, маэстро, дерьмо
дерьмом,  бесконечное  дерьмо,  да,  в  часы посещения,  дерьмо  повсюду, им
залеплено  все:  и  лицо,  и мир,  мир из  дерьма,  мы принесем ему  фрукты,
архидерьмо  на супердерьме, сверхдерьмом  погоняет, dans cet Hopital Laennec
decouvrit  1'auscultation349 и, может  быть, еще... Ключ, невыразимый образ.
Ключ. А может быть, все-таки выйти на улицу, с ключом в кармане. Может быть,
все-таки  ключ-Морелли,  повернешь ключ -- и  войдешь совсем в другое, может
быть, все-таки.

     --  По сути  говоря, эта встреча  вроде  посмертной, днем  больше, днем
меньше, -- сказал Этьен в кафе.
     -- Ладно тебе, -- сказал Оливейра. --  Плохо, если ты так настроен, ну,
да что говорить. Извести Рональда и  Перико, в десять встречаемся в квартире
старика.
     -- Плохое время, -- сказал Этьен. -- Консьержка нас не пустит.
     Оливейра достал ключ, повертел его в солнечном луче и отдал Этьену так,
словно вместе с ключом сдавал город.
     (-85)


155

     Уму непостижимо,  сколько  всякой всячины может появиться на свет божий
из кармана брюк: пух, часы, газетные вырезки, раскрошившийся аспирин; в один
прекрасный момент ты лезешь за платком, а вдобавок вытаскиваешь еще и дохлую
мышь -- вполне возможная вещь. По дороге  к Этьену, не стряхнув  еще  с себя
впечатления  от  сна про  хлеб и  от другого  сна,  воспоминание  о  котором
предстало  внезапно, как внезапно  на улице происходит несчастный случай  --
бац! -- и ничего не поделаешь, Оливейра сунул руку в карман брюк, коричневых
вельветовых  брюк,  как  раз на углу бульваров Распай и Монпарнас, рассеянно
глядя при этом на гигантскую скорчившуюся жабу в халате -- Бальзак-Роден или
Роден-Бальзак, неразберипоймиха из двух свившихся в драке молний, -- и вынул
обрывок  с  перечнем  дежурных  аптек  города  Буэнос-Айреса  и  еще   один,
оказавшийся столбцом объявлений провидцев и карточных гадалок.  Забавно было
узнать, что сеньора  Коломье,  венгерская ясновидица  (которая  вполне могла
оказаться  одной  из матерей Грегоровиуса),  жила  на улице  Абесс и владела
secrets  des bohemes  pour retour d'affections perdues350. Отсюда совершенно
непринужденно  следовало великое обещание:  desenvoutements351,  после  чего
упоминание  voyance  sur  photo352  выглядело   несколько  смешным.  Этьену,
ориенталисту-любителю,  было бы  любопытно узнать,  что  профессор Мин  vous
offre le verit. Talisman de 1'Arbre Sacre de 1'Inde. Broch. c. I NF timb. B.
P. 27, Cannes353.  И как не удивиться  существованию мадам Сансо, Medium  --
Tarots, predict.  Etonnantes, 23, rue Hermel354 (именно потому, что на улице
Эрмеля, который,  возможно,  был зоологом,  во  всяком случае,  имя у него в
самый раз для алхимика), а потом  потешить  свою  латиноамериканскую гордыню
многообещающим объявлением  Аниты, cartes, dates  precises355, Жоана  Жопеса
(sic!),  secrets indiens, tarots espagnols356 и  мадам Хуаниты, voyante  par
domino,  Coquillage,  fleur357.  Надо обязательно сходить  е Магой  к  мадам
Хуаните. Coqufflage, fleur! Но не с Магой, теперь  уже не с Магой. А Маге бы
страшно  захотелось узнать  судьбу по  цветам. Seule  MARZAK  prouve  retour
affection358.  Какая необходимость обещать  то, чего нет? Это  узнаешь сразу
безо всякого. Куда лучше научный тон Жана де Ни, reprend ses VISIONS exactes
sur  photos, cheveux, ecrit. Tout  magnetisme integral359. Дойдя до кладбища
Монпарнас, Оливейра скатал хорошенько бумажный шарик, прицелился как следует
и послал ясновидящих разом к Бодлеру,  за забор, туда, где Девериа, Алоизиюс
Бертран  -- словом, люди,  достойные  того, чтобы  на  их  ладони  взглянули
гадалки,  как  мадам   Фредерик,  la  voyante  de  1'elite   parisienne   et
internationale, celebre  par ses  predictions  dans  la  presse et la  radio
mondiales,  de retour  de Cannes360. Че, да там  и Барбе д'Оревильи, который
сжег  бы  их  всех,  если  б мог,  а  также,  конечно, и Мопассан, хорошо бы
бумажный  шарик угодил  на могилу Мопассана или  Алоизиюса Бертрана, но  как
узнаешь, коли ты пока еще по эту сторону.
     Этьен полагал, что глупо донимать его  с  утра пораньше, и  все-таки он
ждал Оливейру  и хотел показать ему три своих новых картины, но  Оливейра  с
порога сказал, что над бульваром  Монпарнас висит потрясающее солнце и лучше
воспользоваться этим  и  пройтись  до больницы  Неккера,  а потом  навестить
старичка.  Этьен тихо выругался и  запер  мастерскую.  Консьержка,  очень их
любившая, сообщила,  что  лица  у них обоих, как у отрытых трупов или как  у
тех, что живут в космосе, из чего  они поняли, что мадам Бобе читала научную
фантастику, а это было уже слишком. Придя в кафе "Шьенки-Фюм", они  взяли по
стакану  белого вина и порассуждали  о снах и о том, может ли живопись стать
одним из средств от НАТО  и прочих язв сегодняшнего дня. Этьену не  казалось
особенно странным, что Оливейра идет  навещать  человека, которого  не знал,
оба согласились,  что это вполне удобно, и т. д. и  т. п. У  стойки какая-то
сеньора с жаром описывала закаты в Нанте, где, если ей верить, жила ее дочь.
Этьен с  Оливейрой  внимательно выслушали  все слова: солнце, ветерок, живая
изгородь, луна, сороки, покой, хромоножка, Господь  бог,  шесть с  половиной
тысяч  франков, туман, рододендроны,  старость,  черт-те-что, небесный, даст
бог, не забудется, горшки  с цветами. А потом  дивились,  глядя на  вывеску:
"DANS  СЕТ HOPITAL, LAENNEC  DECOUVRIT  L'AUSCULTATION"361, и оба решили  (и
сказали   об  этом  вслух),  что  аускультация,  верно,  какая-то  змея  или
саламандра, которая долго пряталась  в  больнице  Неккера, и по каким только
коридорам и  подвалам за  ней  не гонялись, пока наконец она, загнанная,  не
сдалась  на  милость  молодого  ученого.  Оливейра  навел  справки,   и  они
направились к палате Шоффар, второй этаж, направо.
     --  Может, к нему никто не ходит,  -- сказал Оливейра. -- И  может, это
просто совпадение, что его зовут Морелли.
     -- Пойди лучше узнай, не умер ли он, -- сказал Этьен, глядя на фонтан с
золотыми рыбками посреди открытого дворика.
     --  Мне бы сказали.  А на меня только  поглядели -- и все. Не  хотелось
спрашивать, был ли у него кто до нас.
     -- К нему могли пройти и прямо, не заглядывая в справочную.
     И т. д. и т. п. Бывают моменты, -- так скверно на душе, так страшно или
просто надо  подняться  на второй  этаж, а  пахнет  фенолом, --  и  разговор
выходит никчемушный, вроде того, какой получается, когда хотят утешить мать,
у  которой  умер  ребенок, и начинают  плести глупости, подсаживаются к ней,
застегивают на ней халат, немного распахнувшийся, и пошло-поехало: "Вот так,
а то простудишься".  Мать вздыхает: "Спасибо". А  ей: "Тебе  только кажется,
что не холодно,  в это время года  к  вечеру холодает".  Мать  говорит: "Да,
правда".  А  ей:  "Может,  косыночку  накинешь?".  Нет.   Глава  "утепление"
закончена.  Приступают к главе "Внутреннее согревание": "Я тебе заварю чай".
Но нет, и  этого она не хочет. "Но  ты должна что-то съесть. Нельзя  так  --
столько времени ничего не  есть". Она не  знает, сколько  времени.  "Девятый
час.  А  у  тебя  с полпятого  крошки  во  рту  не  было.  Да  и утром одним
бутербродом отделалась. Ты  должна  что-нибудь  съесть, ну хотя бы  гренок с
джемом". Ей  не хочется.  "Ну,  сделай это  ради меня, давай  начни,  а  там
захочется". Вздох, ни -- да, ни -- нет. "Ну вот, видишь, конечно, голодна. Я
тебе сию минуту сделаю чай". Если и тут не выходит, остается проблема -- как
сидеть. "Тебе  так неудобно, отсидишь ногу". Ничего, все в  порядке. "Да нет
же, у  тебя, наверное,  вся  спина затекла, целый день  ты  в  этом  жестком
кресле.  Пойди лучше  приляг". Ах нет, только не это.  Это какая-то загадка:
лечь в постель  кажется  предательством. "Пойди,  пойди,  может,  и  соснешь
немного".  Предательство вдвойне. "Тебе это просто  нужно, ты отдохнешь, вот
увидишь. А  я побуду с тобой". Нет, нет, ей лучше здесь. "Ну хорошо, тогда я
принесу тебе подушку под  спину".  Ладно. "У тебя  ноги отекут, я  подставлю
тебе  табуреточку,  положи ноги  повыше". Спасибо. "А  потом  --  в постель.
Пообещай мне".  Вздох. "Да, да, и не капризничать. Если бы тебе доктор такое
сказал, ты бы его послушалась". И наконец: "Надо заснуть, дорогая". Варианты
-- ad libitum362.
     --  Perchance  to  dream363, --  прошептал  Этьен, который  пережевывал
варианты, по одному на ступеньку.
     --  Надо было купить  ему  бутылку коньяку, -- сказал Оливейра.  --  Ты
должен был, у тебя есть деньги.
     -- Но мы же ничего не знаем, может, он и правда умер. Погляди-ка на эту
рыженькую, я бы  с  удовольствием дал ей себя помассировать. Знаешь,  у меня
иногда такие  бывают  фантазии насчет того, как я лежу  больной,  а рядом --
медицинская сестричка. А у тебя -- нет?
     -- В пятнадцать лет были. Просто ужас какой-то. Эрос  со шприцем вместо
стрелы, девушки, чудо красоты, моют меня, а я умираю у них на руках.
     -- Онанист ты, и больше ничего.
     --  Ну  и что? Что  в этом