мадам  Трепа применить рабдоманический маятник к
партитурам обоих великих  мастеров с целью отбора тех пассажей,  воздействие
которых  на  маятник  подтверждало  поразительно оригинальную  художническую
интуицию  мадам Трепа. И хотя  к  сказанному еще можно много  чего добавить,
оратор считает своим долгом удалиться,  не преминув  прежде поприветствовать
мадам  Трепа,  являющуюся  одним из  маяков французского духа  и возвышенным
примером гения, не понятого широкой публикой.
     Зоб  затрясся,  и старик, захлебнувшись  эмоциями  и  кашлем, исчез  за
софитами. Двадцать пар  рук  разразились  жидкими хлопками, одна  за  другой
вспыхнули несколько  спичек,  и  Оливейра,  вытянувшись, насколько  это было
возможно, на стуле, почувствовал себя лучше. Старику,  попавшему под машину,
тоже, наверное, стало  лучше на больничной  койке,  должно  быть, он  впал в
полудрему, так всегда бывает  после  шока, счастливое  междуцарствие,  когда
человек перестает распоряжаться собой и  койка --  не койка, а ковчег, а сам
ты  словно   в   неоплаченном  отпуске,  как-никак,  а  порвалась  привычная
повседневность.  "Похоже, я готов навестить его, -- подумал Оливейра.  -- Да
только  разрушу его необитаемый остров, загажу чистый песок своими  следами!
Че, никак, ты становишься деликатным".
     Аплодисменты заставили его открыть глаза  и стать  свидетелем того, как
мадам Трепа благодарила публику, с трудом  кланяясь. Он  еще не разглядел ее
лицо, но остолбенел, увидев ее ботинки, такие мужские,  что никакая юбка  не
могла   этого  скрыть.  Тупоносые,  без  каблука,   зашнурованные   женскими
шнурками-ленточками,  что,  однако,  ничуть  не  меняло  дела.  А  над  ними
громоздилось  нечто  жесткое,  широкое  и толстое,  втиснутое  в  негнущийся
корсет.  Но  Берт Трепа  не  была  толстой,  скорее ее  можно  было  назвать
громоздкой. Должно быть, она страдала радикулитом или люмбаго, отчего  могла
двигаться  только  вся  целиком,  и теперь  она  стояла  лицом  к публике, с
превеликим  трудом  переломившись  в  поклоне, а  потом  повернулась  боком,
втиснулась в пространство между табуретом и роялем и, перегнувшись точно под
прямым  углом, воздвигла себя  на  табурет. Оттуда артистка,  круто вывернув
голову, снова кивнула, хотя  никто ей уже не аплодировал. "Как  будто кто-то
сверху дергает ее за ниточки", -- подумал Оливейра. Ему нравились марионетки
и автоматы, и он ожидал  любых чудес  от  вещего синкретизма. Берт Трепа еще
раз  взглянула на  публику, ее  круглое,  словно  запорошенное  мукой  лицо,
казалось, вдруг вобрало в себя все лунные грехи, а ядовито-красный рот-вишня
растянулся египетским  челном. И вот она уже снова в профиль, крохотный нос,
точно клюв попугая, уставился в клавиши, а руки легли на клавиатуру -- от до
до си --  двумя сумочками  из мятой  замши. Зазвучали  тридцать  два аккорда
первого из трех прерывистых движений. Между первым и вторым аккордом -- пять
секунд, между вторым и третьим -- пятнадцать. На пятнадцатом аккорде Роз Боб
указала паузу  в двадцать пять секунд. Оливейре, на первых порах оценившему,
как  ловко  использовала Роз Боб  веберновские  паузы, назойливое повторение
быстро надоело. Между седьмым и восьмым аккордом в зале стали кашлять, между
двенадцатым   и  тринадцатым  кто-то   энергично  чиркнул   спичкой,   между
четырнадцатым  и  пятнадцатым вполне  ясно раздалось восклицание: "Ah, merde
alors!"88 -- оно вырвалось у молоденькой блондинки. После двадцатого аккорда
одна  из  самых  древних  дам, образец прокисшей старой  девы, схватилась за
зонтик и открыла рот, собираясь что-то  сказать, но  двадцать первый  аккорд
милосердно придавил ее порыв. Оливейра, забавляясь, глядел  на  Берт Трепа и
подозревал,  что пианистка, как  говорится,  краем глаза наблюдает за залом.
Краешек этого глаза,  едва  различимого над маленьким крючковатым носом Берт
Трепа, поблескивал блеклой  голубизной, и  Оливейре  пришло  в  голову,  что
скорее всего незадачливая пианистка ведет счет проданным местам. На двадцать
третьем аккорде  господин с  круглой лысиной возмущенно выпрямился, засопел,
фыркнул и пошел  к выходу так, что каблуки его гулко печатали шаг все восемь
секунд,   отведенных  композиторшей   на  очередную  паузу.  После  двадцать
четвертого  аккорда паузы начали  сокращаться,  а  с  двадцать  восьмого  до
тридцать  второго  аккорды  проследовали  в   ритме  похоронного  марша,  не
отступившего при этом от общего замысла. Берт Трепа сняла башмаки с педалей,
левую руку положила на колени и принялась  за  второе движение. Это движение
состояло всего  из четырех  тактов, а каждый такт  -- из трех нот одинаковой
длительности. Третье движение  заключалось  главным образом в  хроматическом
низвержении из крайних регистров к центру клавиатуры и обратно, и все это --
в  убранстве  бесконечных  трелей  и триолей.  В  самый  неожиданный  момент
пианистка оборвала пассажи, резко выпрямилась и несколько раз кивнула  почти
вызывающе, однако  в этом вызове  Оливейре почудилась  неуверенность  и даже
страх. Какая-то парочка бешено аплодировала, и Оливейра вдруг обнаружил, что
он почему-то  тоже  хлопает, и,  поняв это, перестал.  Берт Трепа  мгновенно
снова оказалась  в  профиль к  публике  и  безразлично  провела  пальцем  по
клавиатуре, ожидая, пока в зале станет тихо. А затем приступила к "Паване" в
честь генерала Леклерка".
     В следующие две или три минуты Оливейра не без труда старался уследить,
с одной стороны, за необычайным винегретом, который Берт Трепа вываливала на
зал, не жалея  сил, и с другой -- за тем,  как старые и молодые открыто  или
потихоньку  удирали  с  концерта.  В  "Паване", этой  мешанине  из  Листа  и
Рахманинова,  без  устали   повторялись  две  или  три  темы,  терявшиеся  в
бесконечных  вариациях,   в  шумных  и  бравурных  фразах,  довольно  сильно
смазанных исполнительницей, торжественных, точно катафалк на лафете, кусков,
которые  вдруг  выливались  в  шумливые,   как  фейерверк,   пассажи  --  им
таинственный Алике предавался  с  особым  наслаждением.  Раза два у Оливейры
было такое ощущение, что  у пианистки,  того  и  гляди,  рассыплется высокая
прическа а-ля  Саламбо,  но кто знает,  какое  количество  шпилек  и гребней
помогало ей держаться  среди грохота и яростной дрожи "Паваны". Но вот пошла
оргия из арпеджио,  предвещавшая финал, прозвучали все три темы, одна из них
--  цельнотянутая из "Дон Жуана" Штрауса, и  Берт  Трепа разразилась  ливнем
аккордов, все более шумных, которые затем заглушила истерика  первой темы, и
наконец все  разрешилось двумя аккордами в нижней октаве, причем  во  втором
аккорде правая рука заметно сфальшивила, но такое  с каждым может случиться,
и Оливейра, от души забавляясь, громко захлопал.
     Пианистка  снова,  как   на   шарнирах,  повернулась  лицом  к  залу  и
поклонилась. Судя по  всему,  она не переставала вести счет публике и теперь
могла воочию  убедиться, что  в зале  осталось не  более  восьми или  девяти
человек.   Сохраняя  достоинство,  Берт  Трепа   ушла  за  левую  кулису,  и
капельдинерша,   задвинув  занавес,  пошла  предлагать   конфеты   усидевшим
слушателям.
     Конечно, пора было уходить, но в самой обстановке концерта было что-то,
притягивающее  Оливейру.  Все-таки бедняжка  Трепа хотела  представить  свои
произведения первым  слушателям,  это само по себе было достоинством в  мире
парадного  полонеза, лунной сонаты и танца огня. Было что-то трогательное  в
этом лице,  как у куклы с  тряпичной головой,  в этой бархатной  черепахе, в
этой необъемной  дурище,  оказавшейся в протухшем  мире чайничков с отбитыми
носиками,  старух,  которые слыхивали еще игру Рислера,  в  кругу  любителей
искусства и  поэзии,  которые  собирались  в  залах  с  истлевшими  обоями и
месячным оборотом в сорок  тысяч франков, куда к концу месяца умоляют друзей
и  близких прийти  хоть разочек во имя на-сто-яще-го искусства  в  подлинном
стиле  Академии  Раймонда  Дункана;  и нетрудно  было вообразить лица  Алике
Аликса и Роз Боб, и как они  подсчитывали, во что обойдется  аренда зала для
концерта,  программку  которого на добровольных началах отпечатал кто-нибудь
из учеников,  и как составляли не оправдавший надежд  список приглашенных, и
какое отчаяние было там, за кулисами, когда обнаружилось, что зал -- пуст, а
выходить  надо было  все  равно, ей, лауреату золотой  медали, выходить надо
было  все  равно.  Ни   дать  ни  взять  --  глава  из  Селина,  и  Оливейра
почувствовал,  что  не  способен  больше  думать  ни  о  чем,  кроме  как  о
всеобъемлющем ощущении краха и бесполезности этой едва тлеющей артистической
деятельности, рассчитанной на тех немногих, кто точно так же потерпел крах и
никому не нужен.  "И конечно,  именно я ткнулся носом  в  этот пропылившийся
веер, --  злился Оливейра. -- Сперва старик под машиной, а теперь эта Трепа.
А  уж  о собачьей погодке на дворе и о  том,  что со мной творится, говорить
нечего. Особенно о том, что со мной творится".
     В зале  оставалось  всего четыре  человека, и он  решил,  что, пожалуй,
следует пересесть в первый  ряд, чтобы исполнительнице  было не так одиноко.
Подобное проявление  солидарности показалось ему  смешным,  но  он все равно
пересел вперед и в ожидании начала закурил. Одна из оставшихся дам почему-то
решила уйти в тот самый  момент, когда на сцену  вновь  вышла Берт Трепа  и,
прежде  чем тяжело  расколоться  в  поклоне  перед  почти  пустым  партером,
пронзила  взглядом  злосчастную даму.  Оливейра  решил, что уходившая вполне
заслужила  хорошего  пинка  под  зад. Он  вдруг понял, что  все  его реакции
основываются  на  совершенно четкой  симпатии к Берт Трепа, несмотря даже на
"Павану" сочинения Роз Боб. "Давно со мной такого не бывало, --  подумал он.
-- Неужели с  годами начинаю мягчать?"  Столько метафизических рек лицезреть
--  и  неожиданно  с изумлением обнаружить,  что хочется навестить  больного
старика или подбодрить аплодисментами  затянутую в корсет безумицу. Странно.
Наверное, это от холода, оттого, что ноги промокли.
     Синтез  Делиба  и  Сен-Санса  длился  уже  три  минуты,  когда парочка,
составляющая  главную  мощь остававшейся  публики,  поднялась и,  не  таясь,
вышла. И снова  Оливейре  показалось, что он поймал метнувшийся в зал взгляд
Берт Трепа; совсем согнувшись над роялем, она играла все с большим и большим
напряжением, будто ей стягивало руки, и, пользуясь любой  паузой, косила  на
партер, где Оливейра и  еще один кроткий господин  слушали, всем своим видом
выказывая собранность и внимание. Вещий синкретизм не замедлил раскрыть свою
тайну даже такому  невежде,  как Оливейра;  за четырьмя тактами из "Le Rouet
d'Omphale"89  последовали  четыре  такта из "Les Filles  de Cadix"90,  затем
левая  рука  провела  лейтмотив  "Mon  coeur  s'ouvre  a ta voix"91,  правая
судорожно  отбила тему колокольчиков из "Лакме", и потом обе вместе прошлись
по  "Danse  Macabre"92  и  "Коппелии",   остальные   же  темы,  если  верить
программке, взятые из "Hymne  a Victor Hugo"93, "Jean  de  Nivelle"94 и "Sur
les bords du Nil"95, живописно переплетались с  другими, более известными, о
чем этот синкретический винегрет вещал как нельзя более доходчиво, и потому,
когда  кроткий  господин   начал  потихоньку  посмеиваться,  прикрывая,  как
положено   воспитанному   человеку,   рот   перчаткой,   Оливейре   пришлось
согласиться, что он имел на это полное право -- нельзя было требовать, чтобы
он замолчал,  и, должно быть, Берт  Трепа подозревала то  же самое,  ибо все
чаще и чаще брала фальшивые ноты и так, будто у нее сводило руки, то  и дело
встряхивала ими  и заводила кверху  локти, точно  курица, садящаяся на яйца.
"Mon coe ur s'ouvre a ta voix", снова "Ou va la jeune hindoue?"96, затем два
синкретических аккорда, куцее арпеджио, "Les Filles de Cadix", тра-ля-ля-ля,
как всхлипывание, несколько интервалов в духе (ну и  сюрприз!) Пьера Булеза,
и кроткий господин, застонав, выбежал из зала, прижимая ко рту перчатки, как
раз в тот  самый  момент,  когда Берт Трепа  опускала  руки,  уставившись  в
клавиатуру, и потянулась длинная секунда, секунда без конца и края, отчаянно
пустая для обоих -- для Оливейры и для Берт Трепа,  оставшихся в пустом зале
один на один.
     --  Браво,  --  сказал  Оливейра, понимая,  что  аплодисменты  были  бы
неуместны. -- Браво, мадам.
     Не поднимаясь, Берт Трепа развернулась  на табурете и уперлась локтем в
ля первой октавы. Они посмотрели друг на  друга. Оливейра встал и подошел  к
сцене.
     -- Очень интересно,  -- сказал  он. --  Поверьте, мадам, я слушал  вашу
игру с подлинным интересом.
     Ну и сукин сын.
     Берт  Трепа  смотрела  в пустой зал. Одно  веко  у  нее  подергивалось.
Казалось, она что-то хотела  спросить, чего-то ждала. Оливейра почувствовал,
что должен говорить.
     --  Вам, как  никому, должно  быть хорошо  известно, что снобизм мешает
публике понять настоящего артиста. Я знаю, что, по сути, вы играли для самой
себя.
     -- Для самой себя, -- повторила Берт Трепа голосом попугая, удивительно
похожим на тот, что был у господина, открывавшего концерт.
     --  А для  кого же еще? -- продолжал Оливейра,  взбираясь на сцену  так
ловко, словно  проделывал это во  сне.  --  Подлинный художник разговаривает
только со звездами, как сказал Ницше.
     -- Простите, вы кто? -- вдруг заметила его Берт Трепа.
     -- О, видите ли, мне интересно, как проявляется... -- Он  без конца мог
низать  и  низать  слова  -- дело обычное. Надо было просто побыть с ней еще
немного. Он не мог объяснить почему, но чувствовал: надо.
     Берт Трепа слушала, все еще  витая где-то. Потом с трудом  выпрямилась,
оглядела зал, софиты.
     -- Да,  -- сказала она. -- Уже поздно, пора  домой. --  Она сказала это
себе, и сказала так, будто речь шла о наказании или о чем-то в этом роде.
     -- Вы  позволите мне удовольствие побыть с вами  еще минутку? -- сказал
Оливейра, поклонившись.  -- Разумеется,  если никто не  ждет вас в гардеробе
или у выхода.
     -- Наверняка никто. Валентин ушел сразу после вступительного слова. Вам
понравилось вступительное слово?
     --  Интересное, --  сказал Оливейра,  все  более уверяясь в том, что он
спит наяву и что ему хочется спать и дальше.
     --  Валентин  умеет  и лучше, --  сказала Берт  Трепа. --  И, по-моему,
мерзко  с  его стороны... да,  мерзко...  уйти  и бросить меня, как ненужную
тряпку.
     -- Он с таким восхищением говорил о вас и о вашем творчестве.
     --  За пятьсот франков  он будет с  восхищением говорить  даже о тухлой
рыбе. Пятьсот франков! -- повторила Берт Трепа, уходя в свои думы.
     "Я  выгляжу дураком",  --  подумал  Оливейра. Попрощайся  он  сейчас  и
спустись в партер, пианистка, наверное, и не вспомнит о его  предложении. Но
она уже опять смотрела на него, и Оливейра увидел, что Берт Трепа плачет.
     -- Валентин -- мерзавец. Да все они... больше двухсот человек было,  вы
сами видели, больше двухсот. Для первого исполнения это необычайно много, не
так ли? И все билеты  были  платные, не думайте, мы не рассылали бесплатных.
Больше двухсот человек, а остались вы один, Валентин ушел, я...
     --  Бывает,  что пустой  зал означает  подлинный триумф,  -- проговорил
Оливейра, как это ни дико.
     --  Почему  они  все-таки ушли? Вы  не заметили,  они  смеялись?  Более
двухсот человек, говорю вам,  и были среди  них знаменитости, я уверена, что
видела  в зале мадам де Рош, доктора Лакура, Монтелье, скрипача, профессора,
получившего  недавно  Гран-при...  Я  думаю,   что  "Павана"  им  не   очень
понравилась, потому-то и ушли, как  вы считаете? Ведь  они ушли еще до моего
"Синтеза", это точно, я сама видела.
     -- Разумеется, -- сказал Оливейра. -- Надо заметить, что "Павана"...
     -- Никакая это не павана, -- сказала Берт Трепа. -- А просто, дерьмо. А
все Валентин виноват, меня предупреждали, что Валентин спит с Алике Аликсом.
А почему,  скажите, молодой человек,  я  должна расплачиваться за педераста?
Это я-то, лауреат золотой медали, я покажу вам, что писали обо мне критики в
газетах, настоящий триумф, в Гренобле, в Пу...
     Слезы текли по шее, теряясь в мятых кружевах и пепельных складках кожи.
Она взяла Оливейру под руку, ее трясло. Того и гляди, начнется истерика.
     -- Может, возьмем ваше пальто и выйдем на улицу? -- поспешил предложить
Оливейра. --  На воздухе вам станет лучше, мы бы зашли куда-нибудь выпить по
глоточку, для меня это было бы подлинной...
     --  Выпить  по глоточку,  -- повторила Берт  Трепа. -- Лауреат  золотой
медали.
     -- Как  вам  будет угодно,  --  неосторожно  сказал  Оливейра. И сделал
движение, чтобы освободиться, но пианистка сжала его руку и придвинулась еще
ближе. Оливейра почувствовал дух  трудового концертного пота, перемешанный с
запахом  нафталина и  ладана,  а  еще --  мочи и  дешевого лосьона.  "Сперва
Рокамадур, а теперь -- Берт Трепа, нарочно не придумаешь". "Золотая медаль",
-- повторяла  пианистка,  глотая слезы. Тут она всхлипнула так бурно, словно
взяла  в воздухе мощный  аккорд. "Ну  вот,  так всегда..." -- наконец  понял
Оливейра, тщетно пытаясь уйти от личных  ощущений  и нырнуть в какую-нибудь,
разумеется  метафизическую, реку.  Не  сопротивляясь,  Берт  Трепа позволила
увести себя к софитам, где поджидала капельдинерша, держа  в руках фонарик и
шляпу с перьями.
     -- Мадам плохо себя чувствует?
     -- Это от волнения, -- сказал Оливейра. -- Ей уже лучше. Где ее пальто?
     Меж каких-то  досок  и колченогих столиков, подле арфы, у вешалки стоял
стул, и на нем лежал зеленый  плащ. Оливейра  помог Берт Трепа одеться,  она
больше не  плакала, только совсем свесила  голову  на грудь. Через низенькую
дверцу они  вышли в темный коридор, а из него  -- на ночной бульвар. Моросил
дождь.
     --  Такси, пожалуй, не  достанешь,  -- сказал Оливейра, у которого было
франков триста, не больше. -- Вы далеко живете?
     -- Нет, рядом с Пантеоном, и я бы предпочла пройтись пешком.
     -- Да, так, наверное, лучше.
     Берт Трепа двигалась медленно, и  голова у нее при каждом шаге моталась
из  стороны в  сторону. В  плаще  с  капюшоном  она  похожа  была  не то  на
партизана, не то на короля Убю. Оливейра поднял воротник и  с головой утонул
в куртке. Было свежо, Оливейра почувствовал, что хочет есть.
     --  Вы  так  любезны,  --  сказала  артистка.  --  Не   следовало   вам
беспокоиться. Что вы скажете о моем "Синтезе"?
     --  Мадам,   я   --  любитель,  не  более.  Для  меня  музыка,  как  бы
выразиться...
     -- Не понравился, -- сказала Берт Трепа.
     -- С первого раза трудно...
     -- Мы с Валентином работали  над ним  несколько  месяцев. Круглые сутки
все искали, как соединить этих двух гениев.
     -- Но вы же не станете возражать, что Делиб...
     -- Гений, -- повторила  Берт Трепа. -- Так однажды при  мне назвал  его
сам Эрик Сати.  И сколько бы доктор Лакур ни  говорил, что Сати просто хотел
мне... в  общем, ради красного  словца. Вы-то  знаете,  какой он  был,  этот
старик... Но я умею понимать, что хотят сказать мужчины, молодой  человек, и
я знаю, что Сати был убежден в этом, убежден. Вы из какой страны, юноша?
     -- Из Аргентины, мадам, и, кстати сказать, я уже далеко не юноша.
     --  Ах, из  Аргентины.  Пампа...  А  как  вам  кажется,  там  могли  бы
заинтересоваться моими произведениями?
     -- Я в этом уверен, мадам.
     --  А вы не могли бы похлопотать,  чтобы ваш посол принял меня? Если уж
Тибо  ездил в Аргентину  и  в  Монтевидео,  то  почему бы  не  поехать  мне,
исполняющей собственные произведения? Вы, конечно, обратили внимание, это --
главное: я  исполняю  музыку  своего  сочинения.  И  почти всегда --  первое
исполнение.
     -- Вы  много сочиняете? --  спросил Оливейра, и ему показалось, что его
вот-вот стошнит.
     -- Это мой восемьдесят третий опус...  нет...  ну-ка...  сколько  же...
Только  сейчас  вспомнила, что мне надо было перед