Гарбо,  само  собой, по фотографии,  Сару
Бернар -- ее фото было приклеено у него  в школьной тетради, -- и Карсавину,
и  Баронову,  --  все  женщины  непременно  воздевают руку  кверху,  как  бы
увековечивая  власть  судьбы,  однако  ее  любезную  просьбу,  к  сожалению,
выполнить невозможно.
     Феррагуто с Кукой громко чего-то требовали, и,  судя по всему, разного,
но  тут Овехеро, слушавший с сонным лицом, сделал  им знак  замолчать, чтобы
Талита смогла  поговорить  с  Оливейрой.  Но  хлопоты  оказались напрасными,
потому  что Оливейра,  в седьмой раз выслушав просьбу Маги, повернулся к ним
спиной и заговорил  (хотя те, внизу, и не могли слышать диалога) с невидимым
Тревелером:
     -- Представляешь, они хотят, чтобы ты выглянул.
     -- Может, выглянуть на секунду, не больше. Я могу пролезть под нитками.
     -- Какая чушь, -- сказал Оливейра. -- Это последняя линия обороны, если
ты ее прорвешь, мы встретимся в инфайтинге.
     --  Ладно, -- сказал Тревелер, садясь на  стул. --  Продолжай  городить
пустые слова.
     -- Они не пустые, -- сказал Оливейра.  -- Если ты  хочешь подойти сюда,
тебе не надо просить у меня позволения. По-моему, ясно.
     --  Ты мне  клянешься,  что  не бросишься вниз?  Оливейра посмотрел  на
Тревелера так, словно перед ним была гигантская панда.
     -- Ну вот, -- сказал он. -- Раскрыл свои карты. И Мага  внизу думает то
же самое. А я-то считал, что вы меня чуть-чуть знаете.
     -- Это  не Мага, -- сказал Тревелер. -- Ты прекрасно знаешь, что это не
Мага.
     -- Это не Мага, -- сказал Оливейра.  -- Я прекрасно  знаю,  что  это не
Мага. И что ты -- знаменосец, поборник капитуляции и возвращения к домашнему
очагу и к порядку. Мне становится жаль тебя, старик.
     -- Забудь про меня, -- сказал Тревелер с горечью. -- Я хочу одного: дай
мне слово, что не натворишь глупостей.
     -- Обрати  внимание: если я брошусь,  -- сказал  Оливейра, -- то  упаду
прямо на Небо.
     -- Отойди-ка Орасио, в сторонку и дай мне поговорить с Овехеро. Я сумею
все так устроить, что завтра никто об этом и не вспомнит.
     --   Не  зря  читал  учебник  психиатрии,  --  сказал   Оливейра  почти
восхищенно. -- Смотрите, какая память.
     --  Послушай,  --  сказал Тревелер.  -- Если ты не дашь мне выглянуть в
окно, я вынужден буду открыть им дверь, а это хуже.
     --  Мне все равно, пусть  входят,  войти -- это одно, а подойти сюда --
совсем другое.
     -- Хочешь сказать, если тебя попробуют схватить -- выбросишься?
     -- Возможно, там, на твоей стороне, это означает именно такое.
     -- Послушай, -- сказал Тревелер, делая шаг вперед. -- Тебе  не кажется,
что это просто кошмар какой-то? Они подумают, что ты и вправду сумасшедший и
что я на самом деле хотел убить тебя.
     Оливейра откинулся немного назад, и Тревелер остановился у второго ряда
тазов. И только пнул пару роллерманов, но вперед идти не пытался.
     Под тревожные  вопли  Куки  и Талиты  Оливейра  медленно  выпрямился  и
успокаивающе махнул  им рукой. Словно  признавая  себя побежденным, Тревелер
подвинул немного стул и сел. Снова заколотили в дверь, но на этот раз не так
громко.
     --  Не  ломай  больше  голову,  --  сказал Оливейра.  --  Зачем  искать
объяснений,  старик?  Единственная кардинальная  разница  между нами в  этот
момент состоит в том,  что я -- один. А потому лучше тебе спуститься к своим
и продолжим разговор через окно, как добрые Друзья. А часов в восемь я думаю
перебраться отсюда, Хекрептен ждет меня не  дождется, и пончиков нажарила, и
мате заварила.
     -- Ты не один, Орасио.  Тебе хочется быть  одному из чистого тщеславия,
выглядеть этаким буэнос-айресским Мальдорором. Ты  говорил --  Doppelganger,
не  так  ли?  И  пожалуйста, на  самом  деле  другой  человек следует  твоим
поступкам,  и он такой же, как и ты, хотя  находится по ту сторону проклятых
ниток.
     --  Жаль,  --  сказал   Оливейра,  --  что  у  тебя  такое   упрощенное
представление  о  тщеславии.   В  этом-то  все   и   дело:  составить   себе
представление,  чего  бы  это ни  стоило.  А  ты  способен хоть  на  секунду
допустить мысль, что все, может быть, и не так?
     -- Представь, что допускал. Но ты все равно сидишь на  раскрытом окне и
раскачиваешься.
     --  Если бы  ты  на самом деле допустил,  что  все не так, если бы ты и
вправду способен  был  добраться  до  сердцевины проблемы... Никто не просит
тебя отрицать того, что ты видишь, однако ты даже пальцем не пошевельнул...
     -- Если бы так просто, -- сказал Тревелер, -- если бы только и было что
эти  дурацкие  нитки  по всей  комнате... -- Ты-то  пошевельнул пальцем,  но
погляди, что из этого вышло.
     --  А  что плохого, че? Сидим  при открытом окошке и  вдыхаем сказочную
утреннюю  свежесть. А внизу все  гуляют по двору,  просто замечательно, сами
того не подозревая, занимаются зарядкой. И Кука, посмотри-ка  на нее, и Дир,
этот изнеженный сурок. И твоя жена, а  уж она-то --  сама  леность.  Да и ты
сам, виданное ли  дело: ни свет ни заря, а ты уже на ногах и в полной боевой
готовности. И когда я говорю: в  полной боевой готовности, ты понимаешь, что
я имею в виду?
     -- А я, старик, думаю, не наоборот ли все?
     --  О,  это  слишком  просто,  такое  бывает  только  в  фантастических
рассказах из популярных антологий. Если бы ты  был способен видеть оборотную
сторону вещей, ты бы, может,  и захотел отсюда уйти. Если бы ты мог выйти за
пределы территории, скажем, так: перейти из первой клеточки во вторую или из
второй в третью... Это так трудно,  Doppelganger, я всю ночь напролет бросал
окурки, а попадал только в восьмую клетку,  и никуда  больше.  Нам  бы  всем
хотелось  тысячелетнего царства, некой Аркадии, где, возможно,  счастья было
бы еще меньше, чем здесь, потому что дело не в счастье, Doppelganger, там по
крайней  мере не  было бы  этой подлой игры в подмену, которой мы занимаемся
пятьдесят или шестьдесят лет, там можно было бы протянуть друг другу руку, а
не повторять этот жест из страха или затем, чтобы узнать, не сжимает ли тот,
другой,  в ладони нож. Что  же касается подмен, то меня ничуть не  удивляет,
что мы с тобой --  одно и  то  же, одинаковы, только  ты по  одну, а я -- по
другую сторону. А поскольку ты говоришь, что я тщеславен, то, сдается мне, я
выбрал лучшую сторону, но как знать, Ману. Ясно только одно: на той стороне,
где ты, я не могу находиться, там  у меня все лопается прямо в руках,  с ума
можно сойти,  если  бы с ума  сойти было  так  просто.  Ты -- в  гармонии  с
территорией и не хочешь понять моих метаний:  вот я предпринимаю  усилие, со
мной  что-то происходит,  и тогда  гены, пять тысяч лет копившиеся для того,
чтобы  погубить  меня,  отбрасывают  меня  назад, и  я  снова оказываюсь  на
территории и барахтаюсь там две недели, два  года, пятнадцать лет... В  один
прекрасный  день я  сую  палец  в привычку, и просто  невероятно,  но  палец
увязает в привычке, проходит насквозь  и вылезает с другой стороны, кажется:
вот-вот доберусь наконец  до последней клеточки,  но тут женщина топится, на
тебе, или со мной случается приступ,  приступ никому не нужного сострадания,
ох уж  это сострадание... Я говорил тебе  о подменах? Какая мерзость,  Ману.
Почитай  у  Достоевского про эти самые подмены. И вот  пять тысяч лет  снова
тянут меня назад, и надо опять начинать все сызнова. И потому я сожалею, что
ты  мой Doppelganger,  я  все  время  только  и делаю,  что  мечусь с  твоей
территории на  свою, и  после очередной злополучной перебежки, оказавшись на
своей, я  гляжу  на тебя, и  ты представляешься  мне моей оболочкой, которая
осталась там и смотрит на меня с жалостью, и мне кажется, что это пять тысяч
лет человеческого существования, сбившиеся в теле ростом  в  метр семьдесят,
смотрят на ничтожного  паяца,  пожелавшего выпрыгнуть из своей клеточки. Вот
так.
     -- Перестаньте нервы мотать, -- крикнул Тревелер стучавшим в дверь.  --
В этой психушке, че, поговорить спокойно не дадут.
     -- Ты настоящий человек, брат, -- сказал растроганный Оливейра.
     -- И все-таки, -- сказал Тревелер, еще немного придвигая стул, -- ты не
станешь отрицать, что на этот раз дал осечку. Переподмены оболочек  и прочие
штучки-дрючки -- все это хорошо, но за твою милую  шутку мы заплатим местом,
и больше всего мне жаль Талиту. Ты можешь  сколько  душе угодно говорить тут
про Магу, но свою жену кормлю я.
     -- Ты глубоко прав, -- сказал Оливейра. -- Иногда забываешь обо всем на
свете, не  говоря  уж  о  месте. Хочешь, я поговорю с  Феррагуто?  Он тут, у
фонтана.  Пролети  меня, Ману,  вот уж  чего не  хотел, так это чтобы  вы  с
Магой...
     -- Кстати, зачем ты называешь ее Магой? Не лги, Орасио.
     -- Я знаю, что  это Талита, но недавно она была Магой. Их две, как и мы
с тобой.
     -- Это называется сумасшествие, -- сказал Тревелер.
     -- Все  на свете как-нибудь называется, надо только подобрать название.
А теперь,  если  позволишь,  я бы  хотел поговорить  с теми, кто  внизу, они
просто вне себя, дальше некуда.
     -- Я ухожу, -- сказал Тревелер, вставая.
     -- Так будет лучше, -- сказал Оливейра. --  Лучше тебе  уйти, а я через
окно  буду  разговаривать с тобой  и с  остальными.  Лучше тебе  уйти  и  не
унижаться,  как ты унижаешься, а я объясню тебе прямо  и ясно, что будет, ты
же обожаешь объяснения,  ты  -- истинное  дитя этих пяти тысяч лет. Если ты,
поддавшись  чувству  дружбы и  диагнозу, который мне  поставил, бросишься на
меня, я отпрыгну в сторону -- не знаю, помнишь ли ты еще, как мы мальчишками
на улице  Анчорена упражнялись в  дзюдо, -- а ты продолжишь свою траекторию,
вылетишь  в  окно и  шлепнешься на четвертую клетку, так  что только  мокрое
место останется, но это  в лучшем случае, потому что скорее всего ты упадешь
не дальше второй.
     Тревелер  смотрел  на  него,  и  Оливейра  видел,  как  глаза   у  него
наполняются слезами. И как рукой, издали, он словно погладил его по волосам.
     Тревелер подождал еще  секунду, а потом подошел  к двери  и  открыл ее.
Реморино хотел было войти (из-за спины у него выглядывали еще два санитара),
но Тревелер сгреб его за плечи и вытолкнул в коридор.
     --  Оставьте его в покое, -- приказал  он. --  Скоро он будет в  полном
порядке. Его надо оставить одного, сколько можно донимать человека.
     Отключившись от диалога, который быстро разросся в квадролог, секстилог
и додекалог, Оливейра закрыл глаза и  подумал, что ему здесь очень хорошо, а
Тревелер  и в самом деле ему словно брат. Он услыхал, как дверь  закрылась и
голоса  стали  удаляться. Потом  дверь снова открылась  в  тот самый момент,
когда веки Оливейры с трудом начали подыматься.
     --  Закройся  на щеколду,  --  сказал Тревелер. --  Я  им  не  очень-то
доверяю.
     --  Спасибо,  --  сказал  Оливейра.  --  Ступай во двор,  Талита ужасно
беспокоится.
     Он  пролез под  немногими  уцелевшими  нитями  и  задвинул щеколду.  Но
прежде, чем  вернуться  к окну,  опустил лицо в  умывальник и стал пить, как
животное, жадно  глотая и  отфыркиваясь. Слышно было, как внизу распоряжался
Реморино,  отсылая  больных  по  комнатам.  Когда он снова выглянул в  окно,
освеженный и успокоившийся, он  увидел, что  Тревелер стоит рядом с Талитой,
положив ей руку на талию.  После того, что Тревелер только  что сделал,  все
вокруг заполнилось  чудесной умиротворенностью, и  невозможно было  нарушить
эту гармонию, пусть она нелепа, но она тут  и такая осязаемая, зачем кривить
душой,  по сути, Тревелер есть то, чем бы должен быть он, просто у Тревелера
немного меньше этого треклятого воображения, он -- человек территории, он --
непоправимая  ошибка  целого  рода,  пошедшего  по ложному пути,  однако как
прекрасна  эта  ошибка, сколько красоты  в этих пяти  тысячах  лет,  в  этой
неверной  и  ложной  территории,  как  прекрасны  эти  глаза,  минуту  назад
наполнившиеся  слезами,  и  этот  голос,  посоветовавший  ему:  "Закройся на
щеколду,  я  им  не  очень-то доверяю", сколько любви в этой  руке, обнявшей
женщину за талию.  "А  может быть, -- подумал Оливейра, отвечая на дружеские
жесты   доктора  Овехеро   и  Феррагуто  (несколько  менее  дружеские),   --
единственный возможный  способ  уйти  от территории -- это  влезть в  нее по
самую макушку?" Он  знал:  стоит ему  еще раз  подумать об  этом (еще раз об
этом)  -- и ему представится  человек,  ведущий под руку  старуху по  стылым
улицам, под дождем. "Как знать, -- подумал он. --  Как знать, может, я был у
самого края, да остановился, может,  там-то и  был ход. Ману бы его нашел, я
уверен, дурак-то он дурак,  этот Ману, но  искать  никогда не ищет, а  я  --
наоборот..."
     --  Эй, Оливейра, может,  спуститесь выпить чашечку  кофе? -- предложил
Феррагуто к  явному неудовольствию Овехеро. -- Пари вы уже выиграли,  не так
ли? Поглядите на Куку, как она огорчена...
     --  Не  расстраивайтесь, сеньора, --  сказал Оливейра.  --  У вас такой
цирковой опыт, вы же не станете волноваться из-за чепухи.
     -- Ой,  Оливейра,  вы с Тревелером просто ужасные,  -- сказала Кука. --
Почему бы  вам не поступить,  как предлагает муж?  Я  так хотела,  чтобы  мы
выпили кофе все вместе.
     -- Давайте спускайтесь, че, -- сказал Овехеро как бы между прочим. -- Я
хотел с вами посоветоваться насчет двух французских книжек.
     -- Отсюда все прекрасно слышно, -- сказал Оливейра.
     -- Ну ладно, старик, --  сказал Овехеро. -- Спуститесь, когда захотите,
а мы идем завтракать.
     -- Со свежими булочками, -- сказала Кука. -- Пошли сварим кофе, Талита?
     -- Перестаньте  валять  дурака,  -- ответила Талита,  и  в  необычайной
тишине, наступившей вслед за ее отповедью,  Тревелер с Оливейрой встретились
взглядами  так,  словно  две  птицы столкнулись на лету и,  опутанные сетью,
упали на девятую клеточку, во всяком случае, заинтересованные  лица получили
от этого  не меньшее удовольствие.  Кука с Феррагуто лишь бурно дышали, пока
наконец Кука не открыла рот  и не завопила: "Что значат ваши  оскорбительные
слова?"  --  а   Феррагуто  только  выпячивал   грудь  и   мерил   Тревелера
презрительным -- сверху  вниз  --  взглядом, а  тот глядел на  свою  жену  с
восхищением,  хотя  отчасти  и  с  упреком,  и  тут  наконец  Овехеро  нашел
подобающий случаю научный выход и  сухо  сказал: "Типичный  случай истерикус
латиноамерикус,  пойдемте со мной, я дам  вам успокоительное", а в это время
Восемнадцатый,  нарушив  приказ Реморино, вышел  во двор  с  сообщением, что
Тридцать  первая  в  беспокойном  состоянии  и  что  звонят по  телефону  из
Мар-дель-Плата.   Его  насильственное  выдворение,   которое  взял  на  себя
Реморино, помогло администрации  и доктору Овехеро покинуть двор, не слишком
поступившись своим авторитетом.
     -- Ай-ай-ай, -- сказал Оливейра,  раскачиваясь  на  подоконнике,  --  я
думал, фармацевтички гораздо воспитаннее.
     -- Представляешь? -- сказал Тревелер. -- Она была просто великолепна.
     -- Пожертвовала собой ради меня, -- сказал Оливейра. -- Кука не простит
ее даже на смертном одре.
     --  Ну и пускай, подумаешь, -- сказала Талита. -- Со свежими булочками,
видите ли.
     -- А Овехеро тоже хорош, -- сказал Тревелер, -- французские книжки! Че,
только  бананом  не соблазняли. Удивляюсь, как  ты не послал  их  к чертовой
матери.
     Вот  так оно  было, невероятно, но гармония  длилась, и не  было  слов,
чтобы ответить на  доброту этих  двоих, разговаривавших с ним и глядевших на
него с клеток классиков,  потому что Талита,  сама  того  не зная, стояла  в
третьей  клетке,   а  Тревелер  одной  ногой   стоял  на  шестой,  и  потому
единственное,  что можно было сделать,  это  чуть шевельнуть  правой  рукой,
робко, в знак привета,  и сидеть так,  глядя на Магу,  на Ману, и думать про
себя,  что в  конце  концов встреча все-таки  состоялась,  хотя  и не  могла
длиться дольше, чем этот ужасно сладостный миг, когда лучше всего,  пожалуй,
не  мудрствуя  лукаво,  чуть  наклониться  вниз и дать себе уйти -- хлоп!  И
конец.
     * * *
     (-135)


С ДРУГИХ СТОРОН

     (Необязательные главы)




        57

     Я  стараюсь  освежить  некоторые  понятия  к  приезду  Адголь.  Как  ты
считаешь,  не  привести  ли  ее  в  Клуб? Этьен с Рональдом  будут от  нее в
восторге, она совсем сумасшедшая.
     -- Приведи.
     -- И тебе бы она могла понравиться.
     -- Почему ты говоришь так, словно я уже умер?
     -- Не знаю, -- сказал Осип. -- Правда,  не  знаю. Просто у  тебя  такой
вид.
     --  Сегодня  утром  я  рассказывал Этьену  свои сны, очень забавные.  А
сейчас, когда ты в прочувствованных словах описывал похороны, у меня эти сны
перемешались  с  другими  воспоминаниями.  Наверное,   и  вправду  церемония
получилась волнующая, че. Довольно необычное дело -- одновременно находиться
в  трех разных местах,  но сегодня со мной  происходит именно  такое,  может
быть, под  влиянием Морелли. Да, да,  я  сейчас расскажу. Вернее, в  четырех
местах одновременно. Я приближаюсь к вездесущности, че,  а оттуда -- прямо в
психи... Ты прав, наверное, я не увижу Адголь, сковырнусь гораздо раньше.
     --  Дзэн-буддизм  объясняет  возможности вездесущности, нечто  подобное
тому, что почувствовал ты, если ты это почувствовал.
     -- Конечно, почувствовал. Я  возвращаюсь из  четырех мест одновременно:
утренний сон, который  еще жив и не идет из головы. Кое-какие подробности  с
Полой, от которых я тебя избавляю, твое яркое описание погребения малыша,  и
только  теперь  понимаю,  что  одновременно я  еще отвечал  Тревелеру, моему
буэнос-айресскому  другу;  этот  Тревелер,  при всей его распроклятой жизни,
понял  мои стихи, которые начинались так, вдумайся  немного: "Я  снюсь  тебе
унитазом".  Это  просто;  если  ты  вдумаешься,  может,  и  ты  поймешь.  Ты
возвращаешься  к яви с обрывками привидевшегося во сне  рая, они повисают на
тебе,   как  волосы  утопленника:  страшное   омерзение,   тоска,   ощущение
ненадежности, фальши и главное -- бесполезности. И  ты проваливаешься внутрь
себя и, пока чистишь зубы, чувствуешь себя и впрямь унитазом, тебя поглощает
белая  пенящаяся  жидкость, ты соскальзываешь в эту  дыру, которая  вместе с
тобой  всасывает нечистоты, слизь,  гной,  струпья, слюну, и ты даешь унести
себя  в надежде когда-нибудь вернуться  в другое и другим,  каким ты был  до
того, как проснулся,  и это другое  все еще здесь,  все еще  в  тебе, в тебе
самом, но уже начинает уходить... Да, ты на мгновение  проваливаешься внутрь
себя, но тут защита яви --  ну и выраженьице, ну и язык -- бросается на тебя
и удерживает.
     --  Типичное  экзистенциалистское  ощущение,   --   сказал  Грегоровиус
самодовольно.
     --  Наверняка,  однако  все  зависит от  дозы.  Меня  унитаз и  вправду
засасывает, че.
     (-70)


58

     -- И  хорошо  сделал, что  пришел, -- сказала Хекрептен, насыпая свежую
заварку. -- Дома-то лучше,  что  ни  говори,  совсем другая обстановка. Тебе
надо взять два-три дня отпуска.
     --  Конечно, --  сказал  Оливейра. -- А  то и больше,  старуха. Жареные
пончики выше всяких похвал.
     -- Какое  счастье,  что  тебе понравились.  Не объедайся слишком,  а то
пронесет.
     -- Не беда, -- сказал Овехеро, закуривая  сигарету. -- Сейчас вы у меня
поспите в  сиесту,  а  вечером,  думаю, уже  сможете  выложить флеш-рояль  и
тузовий покер.
     --  Не  шевелись,  -- сказала  Талита.  --  Поразительно, не можешь  ни
секунды быть в покое.
     -- Моя супруга страшно недовольна, -- сказал Феррагуто.
     -- Возьми еще пончик, -- сказала Хекрептен.
     -- Не давать ему ничего, кроме сока, -- приказал Овехеро.
     -- Национальная корпорация ученых в различных  науках по принадлежности
и их научные учреждения, -- пошутил Оливейра.
     -- Кроме шуток, че, ничего не ешь у меня до утра, -- сказал Овехеро.
     -- Вот этот, где побольше сахара, -- сказала Хекрептен.
     -- Постарайся уснуть, -- сказал Тревелер.
     --