гра. Снова  и снова
влезаем в затрепанную ситуацию и, как идиоты,  учим роль, которую и без того
знаем назубок.  Если бы я погладил ее вот так по головке и она рассказала бы
мне  свою  аргентинскую сагу,  мы  бы сразу  же  оба  размякли, да  еще  под
хмельком, так что одна дорога -- домой, а там уложить ее в постель ласково и
осторожно, тихонько  раздеть,  не  торопясь  расстегивая каждую  пуговицу  и
бережно  открывая  каждую "молнию",  а она --  не хочет,  хочет,  не  хочет,
раскаивается,  закрывает  лицо  руками, плачет,  вдруг  обнимает  и,  словно
собираясь предложить  что-то крайне возвышенное, помогает  спустить  с  себя
трусики и  сбрасывает на пол  туфли так,  что это выглядит возражением, а на
самом деле разжигает к последнему, решительному порыву,  -- о, это нечестно.
Придется  набить тебе  морду, Осип Грегоровиус, бедный мой друг. Без особого
желания,  но  и  без сожаления, как  то,  что  выдувает  сейчас  Диззи,  без
сожаления, но и без желания, безо всякого желания, как Диззи".
     --  Какая пакость,  --  сказал  Оливейра.  --  Вычеркнуть из  меню  эту
пакость.  Ноги моей больше не будет в  Клубе,  если еще  хоть  раз  придется
слушать эту ученую обезьяну.
     --  Сеньору  не нравится боп, -- сказал Рональд язвительно. -- Погодите
минутку, сейчас мы вам поставим что-нибудь Пола Уайтмена.
     --  Предлагаю  компромиссное решение, --  сказал  Этьен.  --  При  всех
разногласиях против Бесси  Смит никто не возразит, Рональд, родной,  поставь
эту голубку из бронзовой клетки.
     Рональд с Бэпс расхохотались,  не  очень ясно  было почему,  и  Рональд
отыскал пластинку среди  старых  дисков.  Игла ужасающе  зашипела,  потом  в
глубине что-то заворочалось, будто между ухом и голосом было несколько слоев
ваты, будто Бесси пела с запеленутым  лицом,  откуда-то из корзины с грязным
бельем,  и голос выходил все более и  более задушенным,  цепляясь за тряпки,
голос пел без гнева и без  жалости: "I wanna be somebody's baby doll"31, пел
и  склонял к терпению,  голос, звучащий на углу  улицы, перед домом, набитым
старухами, "to be  somebody's  baby doll",  но  вот  в нем  послышался жар и
страсть, и он уже задыхается: "I wanna be somebody's baby doll..."
     Обжигая рот долгим глотком водки, Оливейра положил руку на плечи Бэпс и
поудобнее прислонился к ней. "Посредники", -- подумал он, тихо  погружаясь в
клубы табачного  дыма.  Голос Бесси  к  концу  пластинки  совсем истончался,
сейчас Рональд, наверное, перевернет бакелитовый диск (если он из бакелита),
и этот стертый кружок  возродит  еще раз  "Empty Bed Blues" и  одну из ночей
двадцатых годов  где-то в далеком уголке Соединенных Штатов. Рональд, закрыв
глаза и  сложив руки на  коленях, чуть  покачивался в такт  музыке.  Вонг  с
Этьеном тоже закрыли глаза, комната почти погрузилась в темноту; слышно было
только, как шипит игла на старой пластинке, и  Оливейре  с трудом  верилось,
что все это происходит на самом деле. Почему тогда --  там, почему теперь --
в Клубе, на этих дурацких сборищах, и  почему он такой, этот блюз, когда его
поет  Бесси? "Они -- посредники", -- снова подумал он,  покачиваясь вместе с
Бэпс, которая опьянела окончательно и теперь плакала, слушая Бесси, плакала,
сотрясаясь всем  телом  то  в  такт,  то  в контрапункт, и загоняла  рыдания
внутрь, чтобы  ни  в  коем случае  не оторваться  от этого  блюза  о  пустой
постели, о завтрашнем утре, о  башмаках, хлюпающих по лужам,  о комнате,  за
которую  нечем платить, о страхе  перед  старостью,  о  пепельном  рассвете,
встающем  в  зеркале,  что  висит  у  изножия  постели,  --  о,  эти  блюзы,
бесконечная тоска жизни. "Они  -- посредники, ирреальность, показывающая нам
другую  ирреальность,  подобно тому  как  нарисованные святые указывают  нам
пальцем на небо. Не  может быть,  чтобы все это  существовало,  и что мы  на
самом деле здесь, и что я -- некто по имени Орасио. Этот призрак, этот голос
негритянки, умершей двадцать лет назад в автомобильной катастрофе, -- звенья
несуществующей цепи; откуда мы здесь и как  мы собрались сегодня ночью, если
не по воле иллюзии, если не повинуясь определенным и строгим правилам некоей
игры и если мы не карточная колода в руках непостижимого банкомета..."
     -- Не  плачь, -- наклонился Оливейра  к  уху Бэпс.  -- Не  плачь, Бэпс,
всего этого нет.
     -- О, нет, нет, есть, -- сказала Бэпс, сморкаясь. -- Все это есть.
     -- Может, и есть, -- сказал Оливейра, целуя ее в щеку. -- Но только это
неправда.
     --  Как эти тени, -- сказала Бэпс,  шмыгая  носом  и покачивая рукой из
стороны в сторону. -- А так грустно, Орасио, потому, что это прекрасно.
     Но разве все это -- пение Бесси, рокот Коулмена  Хоукинса, -- разве это
не иллюзии и даже хуже того -- не иллюзии других иллюзий, головокружительная
цепочка,  уходящая  в  прошлое, к обезьяне,  заглядевшейся на себя в воде  в
первый день сотворения  мира? Но Бэпс плакала и Бэпс сказала: "О,  нет, нет,
все  это есть",  и Оливейра, тоже немного  пьяный,  чувствовал,  что  правда
все-таки  заключалась в том, что Бесси и  Хоукинс были иллюзиями, потому что
только иллюзии  способны подвигнуть верующих, только иллюзии, а не истина. И
более  того  --  все дело было  в посредничестве,  в  том, что  эти  иллюзии
проникали в такую область, в  такую зону,  которую невозможно вообразить и о
которой  бессмысленно  думать,  ибо  любая  мысль  разрушила  бы  ее,   едва
попытавшись  к ней приблизиться.  Дымовая рука  вела его за руку, подвела  к
спуску, если это был спуск, указала центр, если это был центр, и вложила ему
в  желудок, -- где водка  ласково  бурлила пузырьками  и  кристалликами,  --
вложила нечто, что было другой  иллюзией, бесконечно отчаянной и прекрасной,
и некогда названо бессмертием. Закрыв глаза, он в конце концов сказал  себе,
что,  если  такой  ничтожный  ритуал  способен   вывести  его  из  состояния
эгоцентризма  и  указать  иной  центр,  более  достойный  внимания,  хотя  и
непостижимый,  значит, не  все еще потеряно и, быть может, когда-нибудь, при
других  обстоятельствах  и  после  других   испытаний,  постижение  окажется
возможным. Но постижение чего и  зачем? Он был слишком пьян, чтобы дать хотя
бы рабочую гипотезу,  хотя бы набросать возможные пути.  Однако не настолько
пьян,  чтобы  перестать  думать об  этом, и этих жалких мыслей  ему хватало,
чтобы  чувствовать,  как он  уходит  все дальше и  дальше от чего-то слишком
далекого,   слишком  ценного,  чтобы  обнаружить  себя  в  этом  мешающем  и
убаюкивающем тумане  -- в тумане из водки, тумане  из  Маги, тумане из Бесси
Смит. Перед глазами у него пошли зеленые круги, все завертелось, и он открыл
глаза. После этих пластинок у него всегда начинались позывы к рвоте.
     (-106)


13

     Окутанный дымом  Рональд  ставил  пластинку за  пластинкой, не  трудясь
узнать,  кому что нравится, и Бэпс  время от  времени поднималась с  полу и,
порывшись в старых, на 78 оборотов пластинках, тоже отбирала  пять или шесть
и клала на стол, под руку Рональду, который наклонился и гладил Бэпс, а  та,
смеясь, изгибалась и садилась ему  на колени, хоть  на  минутку, потому  что
Рональд хотел спокойно,  без  помехи послушать "Don't play me cheap". Сатчмо
пел:
     Don't you play me cheap
     Because I look so meak32, --
     и Бэпс  выгибалась  на коленях у  Рональда, возбужденная пением  Сатчмо
(тема была довольно простенькой и допускала некоторые вольности,  с которыми
Рональд  ни за что бы не  соглашался, исполняй Сатчмо "Yellow  Dog  Blues"),
кроме  того,  затылок  ей  щекотало  дыхание  Рональда,   пахнувшее  водкой.
Устроившись на самом  верху  удивительной пирамиды из  дыма, музыки, водки и
рук Рональда, то  и  дело  позволявших  себе  вылазки, Бэпс  снисходительно,
сквозь полуопущенные веки,  поглядывала  вниз на  сидящего на полу Оливейру;
тот  прислонился  к  стене,  к  эскимосскому   ковру  из  шкур,   совершенно
опьяневший, и курил с характерным для латиноамериканца  выражением  досады и
горечи;  иногда  между затяжками  проступала  улыбка, вернее, рот  Оливейры,
которого Бэпс некогда (не теперь) так желала, кривился в улыбке,  а все лицо
оставалось  будто смытым  и  отсутствующим.  Как  бы  ни  нравился ему джаз,
Оливейра  все равно никогда  бы не отдался этой игре, как Рональд, не важно,
хорош  был джаз  или плох, "горячий" он был или "холодный", негритянский или
нет, старый или современный, чикагский или нью-орлеанский, -- никогда бы  не
отдался тому джазу, тому, что  сейчас  состояло из Сатчмо, Рональда и  Бэпс,
"Baby  don't you play me cheap because I look so meek", а  за ним --  прорыв
трубы -- желтый фаллос, прорезывающий воздух  почти  с  физическим ощущением
удовольствия, и  в  конце -- три  нисходящих  звука,  гипнотизирующих  звука
чистого золота, и совершенная  пауза, в  которой  весь  свинг  мира трепетал
целое   невыносимое  мгновение,  и  следом  --  вершина  наслаждения,  точно
извержение  семени,  точно  ракета,  пущенная в  ждущую любви  ночь,  и руки
Рональда,  ласкающие  шею  Бэпс,  и  шипение  иглы  на  все  еще  крутящейся
пластинке, и тишина, которая всегда присутствует в настоящей музыке, а потом
словно  медленно отделяется от стен, выползает из-под дивана и раскрывается,
как губы или бутон.
     -- Са alors33, -- сказал Этьен.
     --  Да, великая эпоха Армстронга, -- сказал Рональд, разглядывая стопку
пластинок, отобранных Бэпс. -- Если  хотите, это похоже на период гигантизма
у Пикассо. А теперь оба они -- старые свиньи. Остается  надеяться, что врачи
когда-нибудь  научатся омолаживать... Но  пока еще  лет  двадцать они. будут
проедать нам плешь, вот увидите.
     -- Нам -- не будут, --  сказал Этьен. -- Мы ухватили у них самое-самое,
а потом  послали  их к черту, и  меня, наверное, кто-нибудь пошлет туда  же,
когда придет время.
     -- Когда придет время, -- скромная просьба, парень, -- сказал Оливейра,
зевая. --  Однако мы действительно сжалились и послали их к черту. Добили не
пулей,  а славой.  Все,  что  они  делают  сейчас,  --  как под  копирку, по
привычке, подумать только, недавно Армстронг впервые приехал в Буэнос-Айрес,
и ты  даже  не  представляешь,  сколько  тысяч  кретинов были убеждены,  что
слушают нечто сверхъестественное, а  Сатчмо, у которого трюков больше, чем у
старого боксера, по-прежнему виляет жирными бедрами, хотя сам устал от всего
этого, и за каждую ноту  привык брать по твердой таксе,  а  как он поет, ему
давно плевать, поет как заведенный, и надо же, некоторые мои друзья, которых
я  уважаю  и которые  двадцать  лет  назад  заткнули бы уши, поставь  ты  им
"Mahogany  Hall  Stomp", теперь  платят  черт  знает сколько  за  то,  чтобы
послушать это перестоявшее варево.  Разумеется, у  меня  на  родине питаются
преимущественно перестоявшим варевом, замечу при всей моей к ней любви.
     -- Начни с себя,  -- сказал Перико, оторвавшись от словаря. --  Приехал
сюда по  примеру соотечественников, у которых принято отправляться  в Париж,
как  говорится, за  воспитанием чувств.  В  Испании  этому учатся в  обычных
борделях или на корриде, черт возьми.
     -- Или у  графини Пардо Басан, -- сказал  Оливейра, еще раз  зевнув. --
Впрочем,  ты  прав,  парень.  Мне  бы  не здесь сидеть,  а играть в  игры  с
Тревелером. Но  ты,  конечно,  не  знаешь, что  это  такое. Ничего-то  вы не
знаете. А о чем, в таком случае, говорить?
     (-115)


14

     Он встал из своего угла  и, прежде чем шагнуть, осмотрел пол, как будто
необходимо было хорошенько выбрать,  куда поставить ногу,  потом с такими же
предосторожностями ступил еще  раз, подтянул другую ногу  и в двух метрах от
Рональда с Бэпс встал как вкопанный.
     -- Дождь, -- сказал Вонг, пальцем указывая на окно мансарды.
     Неторопливо  разогнав  рукой облако  дыма,  Оливейра  поглядел на  него
дружески и с удовлетворением.
     --  Хорошо  еще, что высоко,  а то некоторые селятся на  уровне земли и
ничего, кроме башмаков и коленок, не видят. Где ваш стакан?
     -- Вот он, -- сказал Вонг.
     Оказалось,  что  стакан рядом  и  полон до  краев. Они  пили, смакуя, а
Рональд выдал мм Джона Колтрейна, от которого Перико передернуло. А потом --
Сидни  Беше, времен Парижа сладких  меренг,  должно быть, в  пику  испанским
пристрастиям некоторых.
     -- Это правда, что вы работаете над книгой о пытках?
     -- О, это не совсем так, -- сказал Вонг.
     -- А как?
     -- В Китае иная концепция искусства.
     --  Я  знаю,  мы  все  читали китайца Мирбо.  Правда,  что  у вас  есть
фотографии пыток,  сделанные в Пекине в тысяча  девятьсот  двадцать каком-то
году?
     -- О нет, -- сказал Вонг, улыбаясь. -- Они  очень мутные, не стоит даже
показывать.
     -- Правда ли, что самую страшную вы всегда носите с собой в бумажнике?
     -- О нет, -- сказал Вонг.
     -- И что показывали ее как-то в кафе женщинам?
     -- Они так настаивали, -- сказал Вонг. -- Беда в том, что они ничего не
поняли.
     --   Ну-ка,  --  сказал  Оливейра,  протягивая  руку.  Вонг,  улыбаясь,
уставился  на его  руку.  Оливейра был слишком пьян,  чтобы  настаивать.  Он
отхлебнул водки и переменил позу. На ладонь ему  лег сложенный вчетверо лист
бумаги. На месте  Вонга в дыму он  увидел только  улыбку,  улыбку Чеширского
кота,  и что-то вроде поклона. Столб  был, наверное, метров двух высотой, но
столбов  было восемь, если  только  это  не  был тот же  самый, восьмикратно
повторенный во всех четырех сериях,  по два кадра в каждой,  слева направо и
сверху вниз;  столб был везде один и тот же, только в различных  ракурсах, и
разными   были   приговоренные,  привязанные  к   столбу,  лица  ассистентов
(виднелась даже одна женщина слева) и поза палача, который --  из любезности
к фотографировавшему -- всегда отступал немного влево; у этого американского
или датского этнолога  была твердая рука, но "кодак" выпуска двадцатого года
и вспышка довольно плохие, а потому, начиная  со второй фотографии, там, где
ножом  отрубили  правое  ухо и  прекрасно было  видно обнаженное  тело,  все
остальные  -- из-за крови, покрывавшей  тело,  из-за дурного качества пленки
иди проявителя -- разочаровывали, особенно начиная  с четвертого  кадра, где
приговоренный  выглядел  темной  бесформенной  массой,  из которой  выступал
открытый рот и одна очень белая  рука;  последние три кадра практически были
одинаковыми, если не считать поз палача: на шестой он склонился над сумкой с
ножами, выбирая подходящий (но, должно быть, хитрил, потому что, если бы они
начинали с глубоких порезов...), и если вглядеться хорошенько, то можно было
заметить,  что жертва была  еще жива, так как одна нога У нее была вывернута
наружу, несмотря  на то что ноги привязывались  веревкой, а  голова откинута
назад  и  рот, как  всегда,  открыт;  на  пол  китайцы  со  свойственной  им
заботливостью, видимо,  насыпали толстый  слой  опилок, потому что  овальная
лужа почти совершенной формы вокруг  столба не увеличивалась от фотографии к
фотографии. "Седьмая -- критическая", -- голос Вонга шел откуда-то издалека,
из-за  водки и табачного дыма; надо  было вглядеться внимательно, потому что
кровь сочилась струйками из двух медальонов на  груди --  глубоко вырезанных
сосков  (операция  была  проделана  между  вторым  и третьим кадром), но  на
седьмой  фотографии  как  раз  видна  была ножевая  рана:  линия  ног,  чуть
раздвинутых,  слегка изменилась, однако стоило приблизить фотографию к лицу,
как становилось ясно, что изменилась  не  линия  ног, а  линия паха:  вместо
неясного пятна, различимого на первом кадре, теперь  видна была кровоточащая
ямка,  и  струйки  крови  текли  по  ногам.  У   Вонга  были  все  основания
пренебрегать восьмым кадром, потому что на нем приговоренный, всякому  ясно,
не  был живым --  у живого  голова  таким образом  не падает набок. "По моим
сведениям,  вся  операция продолжалась  полтора  часа", -- церемонно заметил
Вонг. Лист  снова  был сложен вчетверо, и черный кожаный бумажник раскрылся,
как кайманья пасть, чтобы проглотить его вместе с клубами дыма. "Разумеется,
сегодня Пекин уже не тот.  Сожалею, что показал вам  такую примитивную вещь,
но остальные документы  нельзя  носить  в кармане -- они  требуют пояснений,
непосвященным не понять..." Голос шел из такого дальнего далека, что казался
продолжением виденных  образов, как будто толкование давал церемонный ученый
муж.  И наконец, а  может,  наоборот, как  начало, Биг  Билл Брунзи принялся
взывать:  "See, see, rider"34, и,  как  всегда, самые непримиримые  элементы
стали  сливаться в  один гротескный коллаж, но  их еще требовалось подогнать
друг  к другу при помощи водки и кантовских категорий, этих транквилизаторов
на все случаи слишком  грубого вторжения реальной действительности. О, почти
всегда  так: закрыть глаза  и вернуться назад,  в  ватный  мир  какой-нибудь
другой ночи, тщательно  выбрав ее из раскрытой колоды, "See, see,  rider, --
пел Биг Билл, еще один мертвец -- see what you have done"35.
     (-114)


15

     И  ему совершенно естественно вспомнилась ночь  на канале Сен-Мартен  и
предложение, которое ему сделали (за тысячу франков), -- посмотреть фильм на
дому  у  одного  швейцарского  врача.  Ничего  особенного,  просто  какой-то
кинооператор из  стран оси ухитрился заснять во всех подробностях повешение.
Двухчастевый   фильм,   да,  немой.   Но   снят  --   потрясающе,   качество
гарантируется. Заплатить можно после просмотра.
     Минуты,  которая  была  необходима, чтобы  решиться и сказать  "нет", а
затем отправиться ко всем чертям вместе с гаитянской негритянкой,  подружкой
подружки швейцарского врача, ему хватило, чтобы вообразить сцену повешения и
встать -- а как же  иначе? -- на сторону жертвы. Кем бы он ни был, тот, кого
вешали, слова тут излишни, но если он знал (а тонкость, возможно, как  раз и
состояла  в том, чтобы  дать ему это понять),  --  если он знал, что  камера
будет  регистрировать все, до мельчайших деталей,  его гримасы и судороги во
имя того, чтобы доставить удовольствие дилетантам  из будущего... "Что бы со
мной ни случилось, никогда  я  не  буду  равнодушным, как  Этьен, -- подумал
Оливейра. --  Дело  в том, что  меня одолевает  неслыханная  мысль:  человек
создан  совсем  ради  другого.  А  значит...  До чего же  ничтожны орудия, с
помощью которых приходится ему искать выход". Хуже всего, что он разглядывал
фотографии Вонга спокойно потому, что  пытали на них -- не  его отца, к тому
же производилась эта пекинская операция сорок лет назад.
     --  Подумать только, --  обратился Оливейра к Бэпс, которая вернулась к
нему,  успев поссориться  с Рональдом,  желавшим  во  что  бы  то  ни  стало
послушать  Ма  Рэйни, вместо  Фатса Уоллера,  -- уму непостижимо, какими  мы
можем быть мерзавцами. О  чем  думал Христос, лежа в постели перед сном,  а?
Одно  мгновение  --  и  улыбающийся  человеческий рот  может превратиться  в
мохнатого паука и куснуть.
     -- О, --  сказала Бэпс. --  Delirium tremens36, что ли. Не  ко сну будь
сказано.
     --   Все   поверхностно,   детка,   все   воспринимается   на    уровне
э-пи-дер-ми-са. Интересно: мальчишкой, дома, я все время цапался со старшими
-- с бабкой, с сестрой, со всем этим генеалогическим старьем, и знаешь из-за
чего? Из-за разных глупостей, но в том числе и потому, что для женщин  любая
смерть в  их квартале или,  как они  говорят,  любая кончина  всегда гораздо
важнее, чем события на фронте, чем землетрясение,  чем убийство десяти тысяч
человек и тому подобное. Иногда ведешь себя, как кретин, такой кретин, что и
вообразить трудно,  Бэпс,  ты  можешь прочесть Платона  от  корки  до корки,
сочинения отцов церкви и классиков, всех до единого,  знать все, что следует
знать  сверх всего  познаваемого,  и  тут  как раз доходишь до  невероятного
кретинизма:  начинаешь  цепляться к своей  собственной  неграмотной матери и
злиться,  что бедная женщина слишком переживает смерть какого-то несчастного
русск