od in  a corner, with  her  feet soaked  and wet..."?51 Ну конечно,
Вонг  тотчас  же состряпал бы какую-нибудь  теорию о реальном и  поэтическом
времени; интересно, Вонг на самом деле говорил, что собирается сварить кофе?
Габи крошит хлеб голубям, и тут как раз  Вонг, вернее, голос Вонга  раздался
откуда-то  из-за голых ног Габи, расхаживающей по буйно цветущему саду:  "По
особому рецепту  казино "Ментона".  Вполне возможно,  что в довершение всего
появится и Вонг с полным кофейником.
     Джелли  Ролл  сидел  за  роялем и  ногою  тихонько отстукивал ритм,  за
неимением ударного инструмента.  Джелли Ролл  пел "Mamie's Blues", наверное,
чуть  покачиваясь  и уставившись  на какую-нибудь лепнину на потолке или  на
муху, которая летает  туда-сюда, а то  и просто на  пятно, что  маячит перед
глазами. "Two-nineteen  done  took my baby  away..."52  Наверное, это и есть
жизнь  --  поезда,  которые  увозят и привозят  людей, в то  время как ты  с
промокшими  ногами  стоишь на углу и слушаешь механическое  пианино и взрывы
хохота, которые несутся из зала, а ты трешься у входа, потому  что не всегда
есть  деньги войти внутрь. "Two-nineteen done took my  baby  away..."  Бэпс,
наверное, столько  раз ездила на поезде, она любит  уезжать на  поезде, да и
как не любить, если в конце  пути ждет дружок и если  Рональд поглаживает ее
по бедру, вот так,  нежно, как сейчас, будто  пишет  музыку у  нее на  коже,
"Two-seventeen'll bring her back some day"53 , и, конечно, в один прекрасный
день другой поезд привозил ее обратно, поди  знай, стоял ли там на платформе
Джелли Ролл,  но вот он, рояль,  и вот  он, блюз Мамми Десдюм,  вот он, тут,
когда дождь заливает окна парижских  мансард, в час ночи, и ноги промокли, и
проститутка бормочет "If you can't give a dollar, gimme a lousy dime"54,  --
скорее  всего  Бэпс  говорила,  что-то  похожее  в  Цинциннати,  все женщины
где-нибудь и когда-нибудь говорят что-нибудь в этом роде, даже в королевских
постелях, у Бэпс своеобразное представление о  королевских постелях,  но как
бы то ни было, какая-то женщина наверняка сказала что-то вроде "If you can't
give a  million, gimme  a lousy grand"55  -- все  зависит  от  того,  каковы
запросы, да что же  это рояль у Джелли Ролла звучит так печально, совсем как
этот дождь за окном, который разбудил Ги и довел до слез Магу, а Вонг с кофе
все не идет и не идет.
     -- Хватит, -- со  вздохом сказал Этьен. --  Сам не  понимаю, как терплю
эту муру. Душещипательная, ничего не скажешь, но мура.
     -- Ну, разумеется, это не Пизанелло, -- сказал Оливейра.
     --  И  даже  не  Шенберг,  --  подхватил Рональд. --  Зачем  же просили
поставить? Тебе не только ума не хватает, но и сердца. Наверное, не таскался
ночью  по улице с  мокрыми ногами? А вот Джелли Ролл поет, старик,  так, что
сразу видно: знает, о чем поет.
     --  Я  рисую лучше, когда у меня ноги сухие, -- сказал Этьен. --  И  не
пытайся пронять  меня  доводами  из  арсенала Армии спасения. Лучше  поставь
что-нибудь не такое глупое, какое-нибудь соло Сонни Роллинса, например. Эти,
из "West Coast"56, по крайней мере наводят на мысль О Джэксоне Поллоке или о
Тоби --  видно,  во  всяком  случае,  что они  вышли из  возраста пианолы  и
акварельных красок.
     -- Он способен верить в прогресс искусства, --  сказал Оливейра, зевая.
--  Не обращай  на него внимания,  Рональд,  и  свободной  рукой  достань-ка
пластиночку "Stack O'Lee Blues", -- что ни говори, а  соло на рояле там,  на
мой взгляд, заслуживает внимания.
     -- Что касается прогресса в  искусстве, то это -- архипопулярная  чушь,
-- сказал Этьен. -- Однако в  джазе,  как и в любом  другом искусстве, полно
шантажистов. Одно дело --  музыка,  которая может  передать эмоцию, и совсем
другое -- эмоция, которая норовит сойти за музыку. Выразить отцовскую скорбь
через  фа-диез  то  же  самое,  что  писать  сарказм желто-фиолетово-черными
мазками. Нет,  дружок, искусство начинается до  или  за пределами  этого, но
только не этим.
     Похоже,  никто не  собирался  ему возражать,  потому  что  тут как  раз
появился Вонг. с кофейником, и Рональд,  пожав  плечами,  поставил "Warung's
Pennsylvanians"57; сквозь  ужасное шипение и треск  пробилась  тема, которая
так  очаровывала Оливейру, сперва на  трубе,  а потом --  на рояле, все -- в
ужасной  записи,  сделанной на  старом фонографе, в исполнении  простенького
оркестрика еще доджазовых  времен, но в конце концов разве  не из  таких вот
стареньких пластинок, не из show boats58, не из представлений в Сторивилле и
родилась  единственная  универсальная  музыка века,  та, что сближала  людей
больше  и  лучше,  чем эсперанто, ЮНЕСКО  или авиалинии,  музыка  достаточно
простая,  чтобы стать  универсальной,  и  достаточно  хорошая,  чтобы  иметь
собственную  историю,  в которой были свои взлеты,  отречения  и ересь, свои
чарльстоны, свое black  bottom3,  свои шимми, свои  фокстроты,  свои стомпы,
свои блюзы, и если  уж снизойти до классификации и ярлыков, до разделения на
стили, то--и свинг, и бибоп, и кул, свой романтизм и классицизм, "горячий" и
"головной" джаз  --  словом, человеческая музыка  с собственной историей,  в
отличие от животной танцевальной музыки, от всех этих полек, вальсов и самб,
музыка,  которую  признают и ценят как в Копенгагене, так  и в Мендосе или в
Кейптауне,  музыка,  которая соединяет и приближает  друг к другу  всех этих
юношей  с  дисками  под мышкой, она подарила  им  названия и мелодии, особый
шифр, позволяющий  опознавать  друг друга, чувствовать себя сообществом и не
столь одинокими, как прежде, пред лицом начальников в конторе, родственников
--  в кругу  семьи  и бесконечно  горьких любовей; музыка, допускающая любое
воображение  и  вкусы, афоническую  серию-78  с Фредди Кеппардом  или Банком
Джонсоном, реакционную  исключительность  диксиленда,  академическую  выучку
Бикса Бейдербека, прыжок в великую авантюру Телониуса Монка,  Хорэса Силвера
или Теда Джонса, вычурность Эррола  Гарнера или Арта Тэйтума; не говоря уж о
раскаяниях и отступничествах, о пристрастии к маленьким музыкальным группам,
странным   записям    под   таинственными    псевдонимами    и   названиями,
продиктованными сиюминутными  причудами фирм или  капризами  времени,  и эти
франкмасонские сборища по субботним вечерам в студенческой  комнатушке или в
каком-нибудь подвальчике, где девушкам нравится  танцевать под  "Star  Dust"
или "When your man is  going to put you down", а от них самих слабо и сладко
пахнет  духами  и разгоряченной кожей, и  они позволяют целовать себя, когда
уже ночь на дворе,  а тут еще поставят "The blues with  a  feeling", и никто
уже не танцует, а только стоят покачиваются, и на  душе делается беспокойно,
нечисто  и  гадко, и каждый, без исключения, ласково шаря  по спине девушки,
начинает  испытывать  желание  содрать с  нее тоненький  лифчик, а  девушки,
полуоткрыв рот, отдаются  сладостному страху и ночи, и вдруг труба врывается
и  за всех мужчин разом одной  жаркой  фразой пронзает  всех девушек, и  они
опадают,  как подкошенные, в объятия своих  партнеров, и больше  нет ничего,
только недвижный  бег, только  воздушный рывок  в ночь,  а  потом потихоньку
рояль  приводит  их  в  себя,   измученных,  умиротворенных  и   по-прежнему
девственных -- до  следующей субботы; и все это  -- музыка, музыка,  которая
внушает страх тем, кто привык  на все взирать из ложи, тем, кто считает, что
это  -- ненастоящее,  если нет отпечатанных по всем  правилам  программок  и
капельдинеров, которые проводят  вас на места согласно купленым билетам, ибо
мир  таков,  а  джаз  --  как  птица,  что летает,  прилетает,  пролетает  и
перелетает,  не  зная границ и преград; неподвластный таможенным  досмотрам,
джаз  странствует  по  всему  миру,  и  сегодня  вечером  в Вене  поет  Элла
Фитцджеральд,  а  в  это  же  самое  время  в  Париже Кении  Кларк открывает
какой-нибудь  cave59,  а  в  Перпиньяне  бегают по  клавишам  пальцы  Оскара
Питер-сона, и повсюду -- в Бирмингеме, в Варшаве, в Милане, в Буэнос-Айресе,
в  Женеве,  во  всем мире  --  Сатчмо,  вездесущий,  как  сам  господь  бог,
ниспославший ему этот дар, и что бы ни случилось, а он  -- будет, как дождь,
как хлеб, как соль, невзирая  на нерушимые традиции и национальные устои, на
разность языков  и своеобычие фольклоров, как туча,  не  знающая границ, как
лазутчики воздух и  вода,  как  прообраз формы, нечто,  что было до  всего и
находится подо  всем, что примиряет  мексиканцев с  норвежцами, а русских  с
испанцами, и  вновь приобщает всех к забытому, незнаемому, порочному и злому
внутреннему огню, и хоть ненадолго, но возвращает  их к истокам, которые они
предали, показывая,  что, возможно, были другие пути и тот, что избрали они,
-- не единственный и не  лучший или  что, может, были другие пути и тот, что
избрали  они, -- лучший, но были все-таки и другие, по  которым отрадно было
бы  пройти,  но  они  не  пошли  по  ним или  пошли было, но не прошли,  как
следовало, и еще что человек -- всегда больше, чем просто человек, и меньше,
чем человек; больше потому,  что заключает  в себе то, на что джаз намекает,
что  обходит и даже предвосхищает, и меньше потому, что эту свободу  человек
превратил в эстетическую или нравственную игру, в какие-то  шахматы, где сам
ограничился ничтожной ролью слона  или коня, свел ее  к определению свободы,
которую изучают в школах, в тех самых школах, где никогда не учили и никогда
не будут учить детей, что такое первый такт регтайма и первая фраза в блюзе,
и так далее и тому подобное.
     I could sit right here and think a thousand miles away,
     I could sit right here and think a thousand miles away,
     Since I had the blues this bad, I can't remember the day...60
     (-97)


18

     He  к  чему  было  задаваться вопросом, что он делает тут в этот час  с
этими людьми, добрыми друзьями, которых он не знал вчера и не узнает завтра,
людьми,  с  которыми  он  по  чистой  случайности  пересекся  во  времени  и
пространстве. Бэпс,  Рональд, Осип,  Джелли ролл,  Эхнатон -- какая разница?
Привычные тени в привычном свете зеленых  свечей. Пьянка в самом  разгаре. А
водка что-то слишком крепкая.
     Если бы  все  это  можно  было экстраполировать, разобраться в том, что
такое Клуб, что такое "Cold Wagon Blues", понять любовь Маги, постичь все до
мельчайшей зазубринки, все,  что ощущаешь  кончиками собственных пальцев  --
каждую куклу и того, кто дергает  ее за  ниточки, осознать  скрытый механизм
любого  чуда и воспринять  их не  как  символы иной, возможно,  недостижимой
реальности, Но как силотворящее начало (ну и язык, какой кошмар), указующее,
в каком направлении бежать, -- если бы все это было возможно, то кинуться по
этому  пути  следовало бы, вероятно,  сию  же  минуту,  но  для  этого  надо
оторваться от эскимосской шкуры, чудесной, теплой и почти душистой, до ужаса
эскимосской,  однако  надо  оторваться  и   выйти  на  лестничную  площадку,
спуститься  вниз,  спуститься одному, выйти на улицу, выйти одному, и пойти,
пойти  одному, до угла,  одинокого  угла, до кафе Макса, одинокого Макса, до
фонаря на улице Бельшаз, где... где  ты -- один. И возможно, один уже с этой
минуты.
     Но  все  это  -- пустая ме-та-фи-зи-ка.  Потому что  Орасио и  слова...
Короче,  слова  для  Орасио...  (Этот  вопрос столько  раз  пережевывался  в
бессонные ночи.)  Взять бы за руку Магу, Магу: Маг, Мага, Магиня, вывести ее
под  дождь,  увести  за  собой,   как  дымок  сигареты,   как  что-то  свое,
неотъемлемое,  увести под дождь.  И снова заняться любовью, но  так, чтобы и
Маге  было  хорошо, а не  только  затем, чтобы побыть  вместе и разбежаться,
словно  ничего  и не было, ибо  такая легкость  в  отношениях  скорее  всего
прикрывает бесполезность любых попыток по-настоящему. стать  близкими, -- на
такую близость способна марионетка, действующая в соответствии с алгоритмом,
грубо  говоря, общим для ученых собак и полковничьих дочерей. И  если бы все
это --  жиденький  рассвет,  который  начинал липнуть  к  окну  мансарды,  и
печальное лицо Маги, глядящей на Грегоровиуса, глядящего  на Магу,  глядящую
на  Грегоровиуса,  и Бэпс, которая снова плачет  втихомолку,  невидимая  для
Рональда,  а  тот не  плачет,  а словно  утонул в нимбе  сигаретного  дыма и
водочных  испарений,  и Перико,  этот  испанский  призрак,  взобравшийся  на
табурет  презрения  и дешевого словоблудия, -- если  бы  все это можно  было
экстраполировать, если бы всего этого не было, не было на самом деле, а лишь
находилось здесь для того только, чтобы  кто-нибудь (кто угодно, но в данный
момент -- он, потому что именно он об этом думал и только он мог с точностью
знать, что он думает, вот  тебе, затрепанный старикашка Картезий!), -- чтобы
кто-нибудь из всех, кто здесь есть, попотев как следует, вгрызаясь  зубами и
вырывая,  --  уж  не знаю  что,  но вырывая с  корнем -- из всего этого смог
выдавить крошечную цикаду спокойствия, малюсенького сверчка радости, и выйти
через  какую угодно дверь  в какой  угодно сад (столь же аллегорический  для
всех остальных, как и мандала аллегорична для всех), и в этом саду сумел  бы
сорвать один-единственный цветок, и пусть цветок  этот будет Мага, или Бэпс,
или Вонг, лишь бы их можно было объяснить и, объяснив, воссоздать где-нибудь
вне Клуба, представить, какими они становятся вне этих стен, когда выйдут за
этот порог, наверное, все это -- не  что иное, как тоска по  земному раю, по
идеалу чистоты,  притом  что чистота  неминуемо  будет плодом упрощения; пал
слон,  пали  ладьи,  пешки покидают  доску,  и посреди  поля,  огромные, как
антрацитные  львы,  остаются  короли  в  окружении  самого  чистого,  самого
непорочного,  бьющегося  до  конца воинства;  на  заре  в  роковом  поединке
скрестятся копья, и  станет ясно, кому какая участь, и наступит мир и покой.
Да, идеал беспорочности и чистоты  -- в совокуплении кайманов, а какая может
быть чистота  у этой,  боже  ты мой, девы  Марии с грязными йогами;  невинно
чиста шиферная крыша, на которой сидят голуби и, само собою, гадят сверху на
головы дамам, а те выходят из себя от бешенства и дурного характера, чистота
у... Ради бога, Орасио, ну ради бога.
     Чистота.
     (Хватит. Ну  -- иди. Иди в отель, прими душ,  почитай "Собор  Парижской
богоматери"  или  "Волчицы из Машкуль"61, протрезвись,  в конце концов. Тоже
экстраполяция, а так же.)
     Чистота.  Жуткое слово. Чисто, а потом -- та. Вдумайся. Какой бы сок из
этого слова выжал Бриссе! Да ты, никак, плачешь? Э-эй, ты плачешь?
     Понять,  эту  чисто-ту,  как  понимаем   чудо  богоявления.  Damn   the
language62.  He  умом  понять,  а воспринять  как чудо.  И тогда  почему  не
допустить мысли, что можно обрести потерянный рай: не может такого быть, что
мы находимся здесь, а существовать  не существуем. Бриссе? Человек произошел
от лягушки... Blind as a  bat, drunk as a butterfly, foutu, royalement foutu
devant les  portes que peutetre...63 (Кусок льда  на затылок -- и спать.  Но
вот проблема: кто играет -- Джонни  Доддс или Альберт Николае? Доддс,  почти
наверняка. Однако  надо спросить  у Рональда.)  Скверный стих  бьет крылом в
окно мансарды: "Пред тем как отзвучать и пасть в забвенье...".  Что за чушь.
До чего же я пьян. The doors of  preception, by Aldley Huxdous. Get yourself
a  tiny bit of mescalina,  brother,  the  rest is bliss and diarrhoea64.  Но
давайте серьезно  (конечно, это  Джонни Доддс,  бывает,  к  выводу приходишь
косвенным путем. Ударник --  не кто иной, как Зутти Сннглтон, ergo65 кларнет
--  Джонни Доддс, джазология  --  наука  детективная  и  легко дается  после
четырех часов утра. Совет бесполезный для приличных  господ и духовных лиц).
Давайте все-таки серьезно. Орасио, прежде чем попробуем принять вертикальное
положение и направиться на улицу, давайте-ка зададим себе вопрос положа руку
на сердце  (руку  на сердце? Или  зуб на зуб -- словом, что-то в этом  роде.
Топономия, топономия-анатомия, в двух томах с иллюстрациями), -- зададим  же
себе вопрос, стоит ли браться за это дело, и если да, то -- сверху или снизу
(однако же совсем неплохо, мысли ясные, водка пригвождает их, как булавки --
бабочек,  А  -- это  A,  a rose is a rose is a rose,  April is the cruellest
month66, все --  по  местам,  всему -- свое место, и  каждую  розу -- на  ее
место,  а  роза есть роза,  есть роза,  есть  роза...). Уф! "Beware  of  the
Jabberwocky my son"67.
     Орасио чуть поскользнулся  и ясно увидел все,  что хотел увидеть. Он не
знал, браться за дело сверху или снизу и надо ли выбиваться из сил или вести
себя,  как сейчас,  -- рассеянно, не сосредоточиваясь, глядеть  на дождь  за
окном, на зеленые свечи, на пепельное, точно у ягненка,  лицо Маги и слушать
Ма  Рэйни, которая  поет "Jelly  Beans  Blues".  Пожалуй,  лучше так,  лучше
рассеянно  и не  сосредотачиваюсь ни на  чем  в особенности  впитывать  все,
словно  губка,  потому  что достаточно  смотреть  хорошенько  и  правильными
глазами  -- все  впитаешь, как  губка.  Он был  не  настолько пьян, чтобы не
чувствовать: его дом разлетелся вдребезги и в нем самом ничто не осталось на
своем месте, но в то же время  -- это было так, чудесным образом так, --  на
полу, на потолке, под кроватью и  даже  в  тазу плавали  и сверкали звезды и
осколки вечности,  стихи, подобные солнцам,  и огромные лица женщин и котов,
горевшие  яростью, присущей  обоим этим  родам; и  все  это  -- вперемешку с
мусором и  яшмовыми пластинками его собственного  языка, где  слова  денно и
нощно  яростно сражались  и бились,  как  муравьи  со  сколопендрами,  и где
богохульство сожительствовало с точным изложением сути вещей, а чистый образ
-- с отвратительным жаргоном. Беспорядок  царил и растекался  по комнатам, и
волосы обвисали грязными  патлами, глаза поблескивали  стеклом,  на руках --
полно  карт  и   ни  одной  комбинации,  и  повсюду  --  куда  ни  глянь  --
неподписанные  записки,  письма  без  начала  и  без  конца,  на  столах  --
остывающие  тарелки  с  супом,  а  пол  усеян  трусиками, гнилыми  яблоками,
грязными  бинтами.  Все  это  разрасталось, разрасталось  и  превращалось  в
чудовищную музыку, еще более страшную, чем плюшевая тишина ухоженных квартир
его  безупречных родственников,  но посреди этого беспорядка, где прошлое не
способно  было  отыскать  даже  пуговицы  от  рубашки, а  настоящее  брилось
осколком  стекла,  поскольку  бритва  была  погребена  в  одном из цветочных
горшков,  посреди  времени; готового  закрутиться, подобно флюгеру под любым
ветром, человек дышал полной  грудью и  чувствовал,  что  живет  до  безумия
остро,  созерцая беспорядок, его окружавший,  и задавая себе  вопрос, что из
всего этого имеет смысл. Сам  по себе  беспорядок имеет смысл, если человеку
хочется  уйти  от  себя  самого;  через  безумие,  наверное,  можно  обрести
рассудок, если только это  не  тот рассудок,  который  все равно погибнет от
безумия. "Уйти от беспорядка к порядку, -- подумал Оливейра. --  Да, но есть
ли порядок,  который не представлялся бы еще более гнусным, более  страшным,
более неизлечимым, чем любой беспорядок? У богов порядком называется  циклон
или  лейкоцитоз, у  поэтов  --  антиматерия,  жесткое пространство, лепестки
дрожащих губ, боже мой, как  же я пьян, надо немедленно отправляться спать".
А  Мага  почему-то  плачет,  Ги  исчез  куда-то,  Этьен  --   за  Перико,  а
Грегоровиус,  Вонг  и  Рональд не  отрывают глаз от пластинки,  что медленно
крутится, тридцать три с половиной оборота в минуту -- ни больше, ни меньше,
и  на этих оборотах -- "Oscar's  Blues", ну, разумеется, в исполнении самого
Оскара  Питерсона,  пианиста,  у которого  есть  что-то тигриное и  плюшевое
одновременно, в общем, человек  за роялем и дождь за окном -- одним  словом,
литература.
     (-153)


19

     Кажется, я тебя понимаю,  -- сказала  Мага, гладя его по волосам. -- Ты
ищешь то, сам  не знаешь что.  И я -- тож