а
структуры,  представляющие  собой  характерную  особенность Запада, оси,  на
которых вращается историческое  сознание человека  и у которых  дискурсивное
мышление  (а  также  эстетическое   и  даже  поэтическое  чувство)  являются
инструментом выбора.
     Тон этих записей (заметки сделаны в расчете  на мнемотехнику или  еще с
какой-то  целью,  необъясненной),  похоже,  указывает  на  то,  что  Морелли
пустился в  авантюру, аналогичную предпринятой  им в работе, на  написание и
издание которой, как раз в эти годы, он положил немало  труда. Некоторых его
читателей  (и его самого) позабавила попытка написать своего рода роман, где
без внимания  оставлялся логический  ряд повествования. И  в конце  концов в
результате сложных  взаимодействий он угадал метод (хотя по-прежнему нелепым
выглядит  выбор повествовательной манеры для  целей, которые, судя по всему,
не требуют повествования)*.
     * А почему нельзя так? Этот  вопрос задает  себе Морелли на страничке в
клеточку,  где на полях  -- список овощей, по-видимому, memento buffandi269.
Пророки,   мистики,   потемки   души:   часто   употребляемые   элементы   в
повествовании, написанном в форме  притчи или  видения. Разумеется, роман...
Однако этот возмутительный разлад порожден скорее манией, присущей  Западной
обезьяне все раскладывать  по полочкам, классифицировать, нежели  подлинными
внутренними противоречиями **.
     ** К  тому же  чем яростнее  внутренние  противоречия,  тем действеннее
могла бы  оказаться техника  (назовем ее так)  по  типу дзэн.  Взамен  удара
палкой по  башке -- роман, полностью антироманный, вызывающий недовольство и
возмущение, а наиболее проницательным, возможно, открывающий новые пути ***.
     *** Как бы  в надежде  на  это последнее еще одна цитата (из Судзуки) о
том, что, поняв необычный язык  учителя, ученик поймет  себя  самого,  а  не
смысл,  заключенный в высказывании. В противоположность выводу,  к  которому
мог бы  прийти хитромудрый европейский философ,  язык учителя дзэн  передает
идеи,  а  не  чувства или  намерения. И потому  он играет не ту роль,  какую
обычно  играет  язык;  поскольку  выбор фраз исходит  от  учителя,  то  чудо
свершается в той  области,  которая  ему присуща,  и ученик раскрывается сам
себе, понимает себя, и таким образом обычная фраза становится ключом ****.
     **** Этьену, который  анализировал приемы Морелли (Оливейра считал  это
верной гарантией провала), казалось, что  некоторые абзацы книги, а иногда и
целые главы являются своеобразными гигантскими дзэн-пощечинами ad usum  homo
sapiens270. Эти  места из книги Морелли он назвал "архезацы" и "абзатипы" --
нелепые слова-гибриды, почти совсем джойсовские. А зачем они, "архетипы", --
эта тема не давала покою Вонгу и Грегоровиусу *****.
     *****  Наблюдение  Этьена:  Морелли  ни  в  коем  случае  не  собирался
карабкаться на  дерево  бодхи,  на  Синай или  еще на  какую-нибудь дарующую
откровение  высоту.  Он не  задавался великой целью начертать  магистральный
путь, который вывел бы читателя к новым, цветущим просторам. Без угодливости
(старик  был итальянцем по происхождению и, надо признать, не  пыжился взять
верхнее  до) писал он так, словно отчаянно и  трогательно пытался вообразить
себе  учителя,  долженствующего  просветить его.  Он  выпускал дзэн-фразу  и
слушал ее -- порою на протяжении целых пятидесяти страниц,  чудовище эдакое,
-- и нелепо, да  и  злонамеренно было  бы  подозревать,  будто эти  страницы
адресованы одному лишь читателю. И публиковал их Морелли отчасти потому, что
был итальянцем ("Ritorna vincitor"271),  а отчасти потому,  что  бы очарован
тем, какие они у него получались красивые ******.
     ****** Этьен видел в Морелли совершенного представителя западного мира,
колониста.  Собрав  свой скромный  урожай  буддийского мака,  он  привез его
семена  в Латинский  квартал. И если  конечное откровение заключается в том,
что  он,  возможно,  обнадеживал  гораздо  больше,  чем  следовало, то  надо
признать, что  его книга  все-таки  является чисто литературным предприятием
именно  в силу  того,  что она задумывалась с целью  разрушения литературных
формул *******.
     ******* Представителем  западного  мира, да  будет сказано  ему  это  в
похвалу,  он был  еще и  по  своему  христианскому убеждению: он верил,  что
индивидуальное спасение (каждого в одиночку) невозможно и  что ошибки одного
пятнают всех, и  наоборот. Возможно,  поэтому  (догадка Оливейры) для  своих
блужданий он выбрал  романную форму и публиковал все,  с чем он на этом пути
встретился или расстретился.
     (-146)


96

     Новость разлетелась-как-струя-пыли, и к десяти часам вечера практически
весь  Клуб был там.  Этьен с ключами,  Вонг,  кланявшийся до земли в надежде
унять ярость привратницы, mais qu'est-ce  qu'ils  viennent ficher,  non mais
vraiment  ces etrangers, ecoutez,  je veux bien  vous laisser monter puisque
vous dites que  vous etes des amis du vi... de monsieur Morelli, mais  quand
meme il aurait fallu  prevenir, quoi, une bande  qui s'amene a dix heures du
soir, non,  vraiment, Gustave, tu devrais parler au syndic, ca devient  trop
con, etc272.  Бэпс,  вооруженная,  по  выражению  Рональда, the  alligator's
smile273, сам  Рональд, оживленный, похлопывал Этьена по спине и подталкивал
вперед, Перико  Ромеро клял литературу, первый этаж RODEAU FOURRURES, второй
этаж  DOCTEUR, третий этаж  HUSSENOT,  просто не верилось,  что  такое может
быть,  Рональд  толкнул Этьена  локтем  под  бок,  помянул  недобрым  словом
Оливейру, the bloody bastard, just another of his practical jokes I imagine,
dis done, tu vas me foutre la paix,  toi274, это и есть Париж, чтоб ему было
пусто, проклятая лестница, одна  кончается, другая  начинается,  осточертело
карабкаться вверх, что же это такое, черт бы ее задрал. "Si tous les gars du
monde"275. Вонг замыкал шествие,  улыбку -- Густаву, улыбку --  привратнице,
bloody  bastard, черт  побери,  ta gueule, salaud.  На четвертом этаже дверь
справа приоткрылась сантиметра на три,  и Перико увидел гигантскую  крысу  в
белой ночной рубашке, шпионившую одним глазом и  всем  носом. Прежде чем она
успела  закрыть дверь, Перико сунул в щель ботинок  и  поведал ей о том, что
василиск от природы ядовит и злострашен и побеждает всех змей, от его свиста
они цепенеют, один его вид обращает их в бегство, а взгляд -- убивает. Мадам
Рене Давалетт, урожденная  Франсильон,  мало что поняла,  однако фыркнула  и
захлопнула дверь, но Перико выдернул ногу за одну восьмую секунды до -- БУМ!
На пятом этаже все остановились и смотрели, как Этьен торжественно вставляет
ключ в скважину.
     -- Не может  быть, --  в последний раз  повторил  Рональд. --  Это  нам
снится, как  говорят у княгини Турнунд-Таксис. Ты захватила выпивку,  Бэпси?
Харону --  его обол, сама знаешь. Ну вот, дверь  открывается -- и начинаются
чудеса,  сегодня  я  жду  чего угодно, такое  чувство,  будто близится конец
света.
     --  Чертова ведьма,  чуть  мне  ногу не размозжила,  --  сказал Перико,
разглядывая ботинок. -- Да открывай же наконец, надоело торчать на лестнице.
     Однако  ключ никак не поворачивался,  хотя Вонг и твердил, что во время
церемоний  и  таинств самым простым  движениям  препятствуют  Силы,  которые
следует  побеждать  Терпением  и   Хитростью.  Свет  погас.  Да  зажгите  же
кто-нибудь огонь, черт возьми.


     Бэпс
     Рональд
     Этьен
     Этьен
     Вонг
     Перико
     Рональд
     Перико
     Вонг
     Бэпс
     Этьен
     Этьен
     Этьен
     Бэпс Рональд
     Бэпс Бэпс
     Рональд
     Рональд
     Этьен
     Все вместе
     Tu  pourrais  quand  meme parler francais,  non?  Ton copain 1'argencul
n'est pas la pour piger ton charabia276. Вот спичка, Рональд. Проклятый ключ
заржавел, старик держал его в стакане с водой. Mon copain, mon copain, c'est
pas mon copain277. He думаю, что получится. Ты его не знаешь. Получше  тебя.
Ну  да.  Wanna bet something?  Ah  merde,  mais c'est la  tour  de Babel, ma
parole. Amene ton  briquet, Fleuve Jaune de mon cul, la poisse,  quoi278.  В
дни Инь следует вооружаться терпением.  Два  литра, но хорошего. Ради  бога,
чтоб тебе на  лестнице  не нагадили. Помню  одну ночь, в Алабаме. Какие были
звезды,  дорогой.  How  funny, you ought  to  be  in  the  radio279. Ну вот,
начинает проворачиваться, а  то ни с места, это все Инь, конечно, stars fell
on Alabama280, во что мне ногу превратила, еще спичку,  ничего не видно,  ou
qu'elle est281. Никак. Меня  кто-то  сзади хватает,  дорогой... Тшш... Тш...
Пусть Вонг  первым  войдет  и  заговорит  нечистую силу. О нет, ни  за  что.
Втолкни его, Перико, и все тут, китаец -- он всегда китаец.
     --  А  теперь  --  тихо,  --  сказал  Рональд.  --  Это  совсем  другая
территория, я говорю серьезно.  Если кто-то пришел  в  надежде поразвлечься,
пусть  катится,  да  поживей. Давай  сюда  бутылки, дорогая,  ты  всегда  их
роняешь, когда волнуешься.
     -- Не люблю, когда  меня щупают в темноте,  -- сказала  Бэпс,  глядя на
Перико с Вонгом.
     Этьен медленно провел ладонью  по внутренней стороне дверной  рамы. Все
молча  ждали,  когда  он   найдет  выключатель.  Квартирка  была  маленькая,
пропыленная, укрощенный неяркий свет окутал все золотистым покровом, и Клуб,
вздохнув  с  облегчением,  пошел  осматривать  квартиру, по ходу  дела  тихо
обмениваясь   впечатлениями:  репродукция  таблички   из  Ура,  "Легенда  об
осквернении святого  причастия" (Паоло Учелло, pinxit282), фотография Паунда
и Музиля, маленький портрет Де Сталя и огромное множество книг -- на стенах,
на полу,  на  столах, в уборной, в малюсенькой кухоньке, где все еще  лежала
яичница, наполовину протухшая и наполовину окаменевшая,  по мнению Этьена --
чудо  красоты,  а  по мнению Бэпс  --  по  ней плачет помойка,  ergo  жаркая
дискуссия,  меж тем как Вонг почтительно открывал "Dissertatio  de  morbis a
fascino  et  fascino contra  morbos"  Цвингера,  а  Перико,  взобравшись  на
табурет,  --  любимое   занятие  --  разглядывал  шеренгу  испанских  поэтов
"золотого  века",  маленькую астролябию из олова  и  слоновой кости; Рональд
застыл перед столом Морелли, зажав под мышками по бутылке коньяку, и смотрел
на папку  в зеленом бархатном переплете,  за таким  столом  сидеть да писать
Бальзаку,  а не Морелли. Вот, значит, как, старик жил в двух шагах от Клуба,
а треклятый  издатель заявлял, что в Австрии  или на Коста-Брава, всякий раз
когда по телефону справлялись об адресе Морелли. Справа и слева -- папки, от
двадцати до сорока, всех цветов радуги, пустые  или заполненные, а посредине
--  пепельница,  словно еще один архив  Морелли,  помпейянское нагромождение
пепла и горелых спичек.
     --  Выбросить в помойку  такой натюрморт, -- сказал Этьен в ярости.  --
Сделай это Мага, ты  бы ее в порошок стер. А тут молчишь, ну, понятное дело,
муж...
     --  Смотри, -- сказал Рональд и  показал ему стол, чтобы он успокоился.
--  Бэпс  ведь сказала,  что  протухла, зачем  упрямиться.  Итак,  открываем
заседание. Этьен -- председатель, что поделаешь. А аргентинца все нет?
     --  Нет  аргентинца и трансильванца, Ги уехал  за город, а Мага  бродит
неизвестно где. Во всяком случае, кворум имеется. Вонг -- церемониймейстер.
     -- Подождем немного Оливейру с Осипом. Бэпс -- ревизор расходов.
     -- Рональд -- секретарь. Ответственный за бар. Sweet, get some glasses,
will you?283
     --  Переходим к четвертой интермедии, --  сказал Этьен,  садясь у стола
сбоку. -- Сегодня Клуб  собрался во исполнение  желания  Морелли. До прихода
Оливейры, если  он вообще придет,  давайте выпьем за то, чтобы старик скорее
снова  сел  за  этот  стол. Боже  мой,  какое жалкое зрелище.  Мы  похожи на
кошмарный сон, который, возможно, снится  Морелли в  больнице. Ужасно. Так и
запишите в протокол.
     -- А пока давайте поговорим о нем, -- сказал Рональд, которому на глаза
навернулись слезы, меж тем как он трудился над коньячной пробкой. -- Другого
такого заседания не будет, я в Клубе не первый  год, а такого не помню. Да и
ты,  Вонг, и Перико.  Все мы. Damn it. I  could  cry284. Должно  быть, такое
чувство испытывают, взобравшись на вершину горы или побив рекорд, -- словом,
что-нибудь в этом роде.
     Этьен положил ему руку на плечо. Они сидели вокруг стола.  Вонг погасил
все лампы, кроме той, что освещала  зеленую папку.  "Сцена почти для Эусапии
Паладино",  --  подумал Этьен,  с  почтением относившийся к спиритизму.  Они
принялись говорить о книгах Морелли и пить коньяк.
     (-94)


97

     Грегоровиуса,  агента инакодействующих  сил,  уже давно  заинтересовала
одна  запись  Морелли:  "Внедриться в  реальность или  в возможную  ипостась
реальности и чувствовать, как то, что на первых порах казалось самым нелепым
абсурдом,  начинает  приобретать  смысл,  сопрягаться с  другими  абсурдными
формами  или  не сопрягаться  до  тех  пор,  пока на  разномастной  ткани (в
сравнении со стереотипным  рисунком каждого дня) не проступит и не проявится
стройный  рисунок,  который  лишь  при  робком  сравнении  с  прежним  может
показаться бессмысленным, или бредовым, или непонятным. Однако не грешу ли я
излишней  самонадеянностью?  Отказаться  от  психологии  и  в  то  же  время
отважиться на попытку познакомить читателя -- правда, определенного читателя
-- с  миром  личным,  с личным  жизненным  опытом и  размышлениями...  Моему
читателю  будет не хватать моста, промежуточных соединений, причинной связи.
Все в общем виде:  поступки, результаты слагающих сил, разрывы,  катастрофы,
надругательство.  Там,  где  должно было бы быть расставание, --  рисунок на
стене; вместо крика -- удочка; смерть выльется в трио для мандолин. Но это и
есть расставание, крик  и  смерть,  однако  кто согласен сдвинуться с места,
выйти из себя, покинув центр, в котором пребывает, раскрыться? Внешние формы
романа изменились,  но герои его  все те же  -- Тристан, Джен Эйр, Лафкадио,
Леопольд  Блум, люди с улицы, люди из домов, из  спален, характеры. Но таких
героев,  как Ульрих (more285  Музиль)  или  Моллой  (more Беккет),  найдутся
тысячи Дарли (more  Даррел). Что касается  меня,  то я спрашиваю, удастся ли
мне  когда-нибудь  заставить  почувствовать, что  настоящий  и  единственный
персонаж, который меня интересует, -- это читатель, в той мере, в какой хоть
что-то из написанного мною могло бы изменить его, сдвинуть с места, удивить,
вывести из себя". Несмотря на молчаливое признание поражения, содержащееся в
последней фразе, по мнению Рональда, в этой записи сквозила самонадеянность,
и это ему не нравилось.
     (-18)


98

     Вот так получается: те, что просвещают нас, слепы.
     Так  и бывает:  кто-то, не  осознавая того, безошибочно  указывает  нам
путь, но сам пойти по этой дороге не способен. Мага так и не узнает, с какой
точностью ее  палец  находил  трещинку,  пробежавшую  по зеркалу,  до  какой
степени порой ее молчание  или нелепая внимательность,  метания  ослепленной
сороконожки,  были паролем и знаком для  меня, замкнувшегося в себе самом, а
на самом деле  -- нигде. И вот на тебе, трещинка...  "Если навеки счастливым
ты хочешь остаться, // с бредом поэзии, Орасио, надо расстаться".
     Объективно  говоря: она  не способна  была  указать  мне ни  на  что  в
пределах моей территории -- и на своей-то двигалась беспорядочно и на ощупь.
Безумный полет летучей мыши, беспорядочное  кружение мухи по комнате. А мне,
сидевшему  и  глядевшему на нее,  вдруг являлось  указание,  догадка. Она  и
понятия  не  имела,  что причина  ее  слез,  порядок,  в  котором она делала
покупки,  или манера жарить  картофель были  знаками.  Морелли имел  в  виду
что-то  подобное, когда написал:  "До  полудня чтение Гейзенберга, записи  в
тетради  и  на  карточках. Сынишка  привратницы  приносит  мне  почту,  и мы
разговариваем с ним об  авиамодели, которая, готовая, стоит у них на  кухне.
Рассказывая, он  два раза подпрыгивает на левой  ноге, три -- на правой, два
-- на левой. Я спрашиваю его,  почему на одной два раза, и на другой -- три,
а не по два раза на той и другой или  по три. Он удивленно смотрит на меня и
не  понимает.  Такое  впечатление,  будто  мы  с  Гейзенбергом  вне какой-то
территории, в то время как парнишка,  сам того не зная, одной ногой  все еще
на этой  территории,  а другой -- вне ее,  и вот-вот соскочит туда, и всякое
общение будет  утрачено.  Общение с  чем, для  чего? Ну ладно, будем  читать
дальше, может Гейзенберг..."
     (-38)


99

     -- Не в первый раз намекает он на бедность языка, -- сказал Этьен. -- Я
мог  бы  привести  несколько  мест,  где персонажи теряют почву под  ногами,
чувствуя себя как бы  нарисованными речью  или  мыслью и боясь, что  рисунок
этот обманчив.  Honneur  des hommes, Saint Langage...286  Но  нам  до  этого
далеко.
     -- Не так уж далеко, -- сказал Рональд. -- Чего хочет Морелли:  вернуть
языку его права.  Он хочет очистить его, исправить, заменить "нисходить"  на
"спускаться" в качестве очищающего средства; но, по сути,  он хочет  вернуть
глаголу "нисходить" весь его блеск,  чтобы им можно было пользоваться, как я
пользуюсь  спичками,  а не  просто  как  декоративным  элементом,  одной  из
крупинок бесчисленного множества общих мест.
     -- Да, и  эта  битва разворачивается  в  различных  планах,  --  сказал
Оливейра, выходя  из  долгого молчания. -- То, что ты нам  сейчас  прочитал,
означает: Морелли обвиняет язык  в том, что он  является неверным оптическим
отражением  и  несовершенным  organum287,  которые  не  раскрывают  нам,   а
маскируют  реальность,  человечество. По сути,  язык занимает Морелли лишь в
плане  эстетическом. Однако  его  указание на ethos288  безошибочно. Морелли
понимает,  что заэстетизированное  письмо уже  само  по себе жульничество  и
плутовство,  что  оно  порождает   читателя-самку,  читателя,  желающего  не
проблем,  а готовых решений  или  проблем,  ему далеких,  чтобы  можно  было
страдать, удобно  развалясь в кресле, и  не вкладывать души в драму, которая
должна была бы  стать  и  его драмой. В  Аргентине, если  Клуб позволит  мне
привести  конкретный  пример,  такое  жульничество на протяжении целого века
охраняло наш покой и довольство.
     --  "Счастлив тот, кто  находит себе подобных, читателей активных",  --
прочитал Вонг. --  Вот  здесь написано на  голубом  листке, папка  номер 21.
Когда я в первый раз прочитал Морелли (в Медоне, мы там смотрели  подпольный
фильм с кубинскими друзьями), его книга представилась мне Великой Черепахой,
опрокинутой на спину. Трудно понять.  Морелли  -- философ потрясающий,  хотя
временами и грубый.
     -- Как ты,  -- сказал  Перико, слез  с табурета и, растолкав  сидевших,
тоже подсел  к столу.  -- Эта его  фантазия --  исправить  язык --  достойна
академика,   чтобы   не  сказать  учителя  по  правописанию.  "Низойти"  или
"спуститься"  -- какая разница,  важно, что человек  сошел по лестнице вниз,
вот и все.
     --  Перико, -- сказал Этьен, -- бережет нас от чрезмерных уточнений, от
нагромождений абстракций, к которым Морелли порой слишком пристрастен.
     --  Ну, знаешь, --  сказал  Перико  с  угрозой. -- Мне эти  абстракции,
как...
     Коньяк  обжигал горло,  и Оливейра благодарно  соскользнул  в  спор,  в
котором можно было хоть ненадолго забыться. В одной из записей (он не помнил
точно где, надо поискать) Морелли давал ключ к самому методу сочинительства.
Перво-наперво  проблемой  для него всегда было  --  как  иссечь:  испытывая,
подобно Малларме, ужас перед чистой страницей, он вместе с тем ощущал жгучую
необходимость  во что бы то ни стало начать.  А  потому неизбежно часть  его
творчества -- размышление над проблемой, как  писать. Таким образом,  он все
больше и больше отдалялся  от профессионального использования литературы, от
тех  прозаических  или  стихотворных  форм, которыми  вначале он  как раз  и
снискал признание. В др