вы.
Ничего не оставалось, как вернуться на судно и  думать, что, может  быть,  в
Лукке, может  быть, и  на самом деле  в Лукке  или в  Перудже. Словом,  чушь
собачья, да и только.
     Прежде чем отбыть  на материнскую землю, Оливейра пришел к выводу: все,
что было в прошлом, -- не было прошлым и с помощью умственной эквилибристики
и многих других вещей нетрудно  с полным правом вообразить себе будущее, где
можно  будет  играть в Уже игранные  игры. Он  понял (лишь на  носу корабля,
перед рассветом в желтоватой  дымке рейда), что ничего не  переменится, если
он решит стоять  на  своем и  отказаться от  легких решений. Зрелость,  если
предположить, что таковая существует, не  что  иное, как лицемерие. О  какой
зрелости говорить, когда так просто эта женщина с котом в корзине, ожидавшая
его рядом с Маноло Тревелером, вдруг показалась ему чем-то похожей на другую
женщину, ту, которая (словно и не колесил он по бедным кварталам Монтевидео,
и не  мчался  на  такси к Холму, и не ворошил в  непослушной  памяти  старые
адреса).  Надо было идти дальше, или начинать все сызнова, или покончить раз
и навсегда: моста покуда еще не было. С чемоданчиком в руках он направился к
портовой парилье, где однажды  ночью в  разгаре  пьянки кто-то рассказал ему
про гаучо Бетиноти и как тот пел вальс: "Мой диагноз очень прост, ничего мне
не поможет". Слово "диагноз" в вальсе показалось Оливейре нестерпимым, но он
повторял  и  повторял  слова,  как наставление,  в  то  время  как  Тревелер
рассказывал ему про цирк, про К.-О. Лауссе и даже про Хуана Перона.
     (-86)


40

     Он  понял, что  с  его возвращением дело обстояло  совсем  непросто. Он
влачил растительное существование с несчастной и самоотверженной Хекрептен в
комнатушке   гостиницы   напротив  пансиона   "Собралес",  где  обосновались
Тревелеры.  Он  пришелся  им  по душе,  и  Хекрептен  была  в восторге;  она
безупречно готовила мате, и хотя ничего не  смыслила в любви и приготовлении
сдобного  теста, у  нее были другие домашние достоинства, а главное,  она не
мешала ему  сколько  душе  угодно думать о своем  отъезде  и  возвращении --
проблеме,  которая  занимала  его  в часы,  не занятые  отрезами  габардина.
Тревелер начал с того, что раскритиковал  его манию замечать в Буэнос-Айресе
только дурное и  сравнивать  город  с  затянутой в  корсет  проституткой, но
Оливейра объяснил ему и Талите, что хотя он и ругает город,  но очень  любит
его  и  только  слабоумные вроде них  могут так неправильно его толковать. В
конце концов они поняли, что у него своя правда, что Оливейра не может сразу
и  лицемерно  примириться с  Буэнос-Айресом и что он сейчас  от этой  страны
дальше, чем когда его носило по Европе.  Лишь то,  что осталось  от  доброго
старого времени, могло  заставить его улыбнуться: мате, пластинки Де Каро  и
иногда, под вечер, порт. Они втроем много бродили  по городу, пользуясь тем,
что  Хекрептен  была занята в магазине, и Тревелер  все вглядывался, надеясь
подметить  в  Оливейре  признаки  примирения  с  городом,  и  удобрял  почву
непомерным количеством пива.  Но Талита была более несговорчивой, что всегда
свойственно равнодушию, и требовала, чтобы  он с  ходу признал все: живопись
Клориндо Тесты,  например, или фильмы Торре Нильсона. Они до потери сознания
спорили  о  Биое  Касаресе,  Давиде  Виньясе,  отце  Кастеллани,  Манауте  и
политике. Талита в конце концов поняла, что Оливейре совершенно  все  равно,
где находиться: в Буэнос-Айресе или в  Бухаресте, и что, по сути дела, он не
вернулся,  а  его  привезли.  Над  всеми  этими  спорами  всегда витал некий
патафизический дух, и  все  трое  совпадали в  пристрастии  к гистрионовским
поискам  точек зрения, при которых смотрящий или рассматриваемое  находились
бы  вне  центра.  Талита с Оливейрой довоевались до того, что  стали уважать
друг друга. Тревелер вспоминал, каким Оливейра был в  двадцать лет, и у него
начинало щемить сердце, а может, это пиво ударяло в голову.
     -- Дело в том, что ты не поэт, -- говорил Тревелер. -- И не можешь, как
мы, представить  этот город огромным брюхом, которое  спокойно  переливается
под  небесами, огромным пауком,  который  закинул  лапки  в  Сан-Висенте,  в
Бурсако, в  Саранди,  в  Паломар, а  некоторые лапки опустил в воду,  бедное
насекомое, река тут такая грязная.
     -- Орасио  --  максималист,  --  сочувствовала ему Талита, к которой он
успел войти в  доверие. --  Слепень на крупе благородного коня. Пора понять,
что мы --  скромные буэнос-айресцы и  тем не менее  знаем, кто такой Пьер де
Мандьярг.
     --  А по  улицам  тут,  -- говорил Тревелер, вращая  глазами,  -- ходят
девушки  с  томным  взглядом, и личики  у  них от  молочной  рисовой  каши и
программ радиостанции "Эль Мундо" припорошены милой глупостью.
     --  За  исключением  эмансипированных  женщин и интеллектуалок, которые
работают в цирке, -- скромно замечала Талита.
     --  И специалистов  по  каньенскому  фольклору  вроде некоего покорного
слуги. Напомни мне дома, чтобы я прочитал тебе исповедь Ивонн Гитри, старик,
это потрясающе.
     -- К слову, сеньора Гутуззо велела передать, что, если ты не вернешь ей
антологию Гарделя, она разобьет цветочный  горшок о твою голову, -- сообщила
Талита.
     -- Сперва я прочту для Орасио исповедь. А старая курица пусть подождет.
     --  Сеньора  Гутуззо  --  это  та  самая  каракатица,  которая приходит
поболтать с Хекрептен?
     --  Та самая,  эту  неделю  они дружат. А  посмотришь, что будет  через
несколько дней, у нас такие нравы.
     -- "Под луной серебристой", -- сказал Оливейра.
     -- И все равно лучше, чем твой Сен-Жермен-де-Пре, -- сказала Талита.
     -- Разумеется,  -- сказал  Оливейра, глядя на нее. Если  еще  прищурить
немного  глаза...  И  эта  ее  манера произносить французские слова,  эта ее
манера, и он прищуривался. (Фармацевтичка, какая жалость.)
     Все  трое  увлекались  игрой  в  слова и придумывали  "игры на кладбище
слов", открывая, например, словарь Хулио Касареса на странице 558 и подбирая
слова вроде: la hallulla,  el hamago,  el halieto,  el haloque, el hamez, el
harambel,  el harbullista,  el  harca  у  la harija198.  В глубине души  они
немного  грустили  по  возможностям,  растраченным как в  силу  особенностей
аргентинского  характера,  так  и  ввиду  неотвратимого  хода  времени.  Что
касается фармацевтов, то Тревелер  утверждал, будто они  ведут свой  род  от
Меровингов, и они с Оливейрой посвятили Талите эпическую поэму, повествующую
о  том,  как орлы фармацевтов наводнили Каталонию, сея черный ужас,  красный
перец и чемерицу. Многотысячное племя фармацевтов, верхом на огромных конях.
Размышления в бескрайней фармацевтической степи. О  императрица фармацевтов,
смилуйся над нами,  гордо взывающими, диких коней укрощающими, по белу свету
блуждающими, страха не знающими, так что пятки сверкают удирающими.
     В то время как Тревелер исподволь обрабатывал директора, чтобы тот взял
в  цирк и  Оливейру,  объект  его  забот попивал в  комнате  мате  и  нехотя
приобщался к родной литературе. По мере  того, как он углублялся в проблему,
разгорались такие страсти, что  торговля габардиновыми отрезами  существенно
страдала.  Посиделки происходили  во  дворике  у  дона Креспо,  который  был
приятелем  Тревелера  и  сдавал  комнаты сеньоре Гутуззо и прочим  приличным
женщинам и мужчинам. Окруженный нежными заботами Хекрептен, которая баловала
его  дальше  некуда, Оливейра  спал  до  отвала,  а  в  минуты  просветления
заглядывал в книжонку Кревеля,  завалявшуюся на  дне чемодана, и  становился
все больше и  больше  похож на героя какого-нибудь русского романа. Из  этой
размеренной муры ничего хорошего выйти не могло, и он в душе надеялся на то,
что, когда  он прикроет глаза, кое-что обрисуется лучше и что, когда заснет,
в голове у  него прояснится. Дело с цирком не двигалось, директор  и слушать
не хотел  о том, чтобы взять еще одного служащего. Под  вечер, перед тем как
приступить к своим  служебным обязанностям,  Тревеле-ры спускались во дворик
выпить мате с доном Креспо, Оливейра тоже выходил,  и они все вместе слушали
старые пластинки на проигрывателе, который чудом еще крутился, но именно так
и  следует  слушать   старые  пластинки.  Иногда  Талита  садилась  напротив
Оливейры, чтобы сыграть в "кладбище слов" или сразиться в "вопросы-на-весах"
-- еще одна  игра,  которую придумали  они  с  Тревелером и  которой страшно
увлекались. Дон Креспо считал их сумасшедшими, а сеньора Гутуззо -- глупыми.
     --  Ты никогда не рассказываешь о  том, -- говорил иногда  Тревелер, не
глядя на  Оливейру.  Это было сильнее него; но когда он решался спросить, то
почему-то отводил глаза и  точно так же неизвестно почему не называл столицу
Франции, а говорил "то" или "о том", словно какая-нибудь мамаша, что  ломает
голову, придумывая, как поприличнее назвать своему малышу его стыдное место,
сотворенное боженькой.
     --  Ничего  интересного,  -- отвечал  Оливейра.  -- Не  веришь,  съезди
посмотри.
     Это был наилучший способ разъярить Тревелера,  незадавшегося кочевника.
Тот больше  не  упорствовал  и,  настроив свою ужасную гитару,  купленную  в
магазине   "Каса   Америка",    принимался   за   танго.   Талита,   немного
раздосадованная,   искоса  поглядывала  на   Оливейру.   Не  говоря   ничего
конкретного,  Тревелер  вбил ей в голову,  что Оливейра -- тип  странный, и,
хотя  это было видно простым глазом, все-таки странность его, наверное, была
другой, ни на что  не похожей. Случались вечера, когда все словно бы чего-то
ждали.  Им было хорошо  вместе, но возникало ощущение,  что  это --  затишье
перед  бурей.  И  если в  такие вечера они  открывали  "кладбище  слов",  то
выпадали  слова вроде  цистит, cito!,  цитоплазма, цианоз, цианистый  калий,
церебральный   паралич.  И  они  отправлялись   спать  с   затаенным  дурным
настроением, и всю ночь им снились приятные и забавные  сны,  возможно,  как
раз в силу противоречия.
     (-59)


41

     С двух часов дня солнце светило Оливейре прямо в лицо. И при такой жаре
было очень  трудно выпрямлять  гвозди; он клал гвоздь на плитчатый пол и бил
по нему молотком (всем известно,  как опасно выпрямлять гвоздь молотком, вот
он уже почти прямой, но тут ты бьешь по нему, он выворачивается и прищемляет
пальцы,  его держащие (просто как  назло), но ты все  равно упрямо  колотишь
молотком по полу (всякий знает как), упрямо колотишь, колотишь).
     "Ни одного прямого, -- думал Оливейра, глядя  на  разбросанные  по полу
гвозди. -- А  скобяная лавка  в это время закрыта, мне дадут пинком под зад,
постучись  я и попроси гвоздей  на  тридцать  монет.  Ничего  не  поделаешь,
придется выпрямлять эти".
     Каждый  раз,  когда  ему  удавалось  наполовину  выпрямить  гвоздь,  он
поднимал голову к открытому окну и свистел, чтобы Тревелер выглянул.  Из его
окна  прекрасно была видна  часть комнаты,  и  что-то ему  подсказывало, что
Тревелер  там и  что,  возможно, они  с Талитой  спят. Тревелеры  спали днем
подолгу, и не  столько потому, что уставали в цирке, сколько из  принципа, и
Оливейра это уважал. Будить Тревелера днем  в  половине  третьего было делом
рискованным,  но  у  Оливейры  все  пальцы  посинели и  кровоточили,  отчего
сделались похожими на сырую колбасу,  так что смотреть  противно. Чем больше
он на них смотрел,  тем больше чувствовал: надо разбудить Тревелера. К  тому
же страшно хотелось мате, а заварка кончилась, точнее,  травы  оставалось на
ползаварки, вот бы Тревелер или Талита бросили ему  еще  хотя бы столько же,
завернули в бумажку  вместе с гвоздями для  балласта, и он бы смог  заделать
окно. Прямые гвозди и травы на заварку, тогда и сиесту можно пережить.
     "Просто  невероятно,   как   громко  я  свищу",  --  подумал  Оливейра,
ослепленный солнцем. На нижнем этаже, где  помещалось подпольное заведение с
тремя женщинами и девушкой-служанкой,  кто-то, пытаясь подражать ему,  жалко
свистнул -- не то чайник  закипел, не  то беззубый засипел деснами. Оливейре
нравилось восхищение и  дух соревнования, которые возбуждал  его свист, и он
не злоупотреблял своим  умением, приберегая его для важных случаев. Сидя  за
книгами, что,  как правило, случалось между  часом ночи и пятью часами утра,
однако не каждую ночь, он с замешательством сделал вывод, что свист вовсе не
являлся выдающейся  темой  в  литературе. Очень  немногие  авторы заставляли
своих  персонажей  свистеть.  Почти  никто.  Они  обрекали  их  на  довольно
однообразный  репертуар (те  говорили,  отвечали, пели, кричали,  бормотали,
цедили сквозь зубы,  вещали, шептали, восклицали и произносили), но не  было
героя или  героини, которые венчали  бы  великий  миг своих деяний настоящим
свистом,  таким,  от  которого стекла вылетают.  Английские  сквайры свистом
подзывали  своих ищеек, и некоторые диккенсовские  персонажи свистели, чтобы
остановить кеб. В аргентинской же литературе свистели совсем мало, и это был
позор. И потому Оливейра склонен был считать мастером Камбасереса, хотя и не
читал его, исключительно за названия произведений; иногда он воображал день,
когда свист видимыми и невидимыми путями проникнет в  Аргентину,  окутает ее
своим свиристящим блеском и явит изумленному миру  новый лик мясной державы,
не  имеющий  ничего общего с  парадным  представлением  о стране, какое дают
посольства, воскресные  выпуски, стряпня  Гайнсы Митре Паса  и уж конечно --
зигзаги "Бока-юниорс", некрофильский  культ багуалы или квартал Боэдо. "Мать
твою так  (обращаясь к  гвоздю),  спокойно  нельзя  подумать, черт  подери".
Впрочем, подобные мысли претили ему,  поскольку были слишком просты, хотя он
и был  уверен, что Аргентину надо брать  на стыд, отыскать ее совестливость,
прятавшуюся  под  целым  веком  всякого  рода  незаконных  захватов,  о  чем
великолепно  писали   аргентинские  эссеисты,   следовало  каким-то  образом
показать, что  ее нельзя принимать всерьез,  как она того хотела. Но кто  же
отважится  стать  тем  шутом,  который  к  чертовой  матери  развенчает   ее
невиданную гордыню?
     Кто осмелится  засмеяться ей в лицо,  чтобы она покраснела от  стыда, а
глядишь, и улыбнулась  бы понимающе и благодарно? Ну, парень, что за страсть
--  портить себе жизнь. Ну-ка, вот этот гвоздик, похоже,  не такой  упрямый,
как другие, кажется, он послушнее.
     "Какой дьявольский холод", -- сказал  себе  Оливейра, поскольку верил в
силу самовнушения. Пот струился по лбу и заливал глаза,  и никак не удержать
было гвоздь изгибом кверху, потому что даже от слабого удара он выскальзывал
из потных  (от холода) пальцев, и прищемленные пальцы синели (от холода). На
беду, солнце лупило прямо в окно (это луна сияла над заснеженными степями, а
он  свистел, понукая лошадей,  которые несли  по степи его тарантас), к трем
часам в  комнате  не  осталось  уголка, которого  бы  не заполонил  снег,  и
Оливейра медленно замерзал на снегу, скоро  его окончательно сморит сон, так
прекрасно и даже вызывающе описанный в рассказах славянских писателей, и его
тело  останется погребенным под губительной  белизной мертвенно-белых цветов
бескрайних степей. Вот это хорошо: мертвенно-белых цветов бескрайних степей.
И он изо всех  сил тяпнул  молотком по большому  пальцу.  Его  обдало  таким
холодом, что пришлось покатиться по полу, чтобы не окоченеть  совсем.  Когда
он наконец сел, тряся рукою, пот лил  с него в три ручья, но,  возможно,  то
был   талый  снег  или  легкая   изморось,  что   порою  приходит  на  смену
мертвенно-белым цветам бескрайних степей и освежает шкуру волков.
     Тревелер  подвязывал  пижамные штаны  и очень хорошо видел в  окно, как
Оливейра  сражался  со  снегом  и степью.  Он  собирался было  повернуться и
рассказать Талите,  что Оливейра катается по полу и  трясет рукой, но понял,
что положение серьезное и  лучше, пожалуй,  оставаться  свидетелем суровым и
бесстрастным.
     -- Выглянул наконец, пропади ты пропадом, -- сказал Оливейра. -- Я тебе
полчаса свищу. Смотри, всю руку размозжил.
     -- Это тебе не отрезами торговать, -- сказал Тревелер.
     --  А  гвозди  выпрямлять,  че.  Мне  нужно  несколько прямых гвоздей и
немного травы.
     -- Проще простого, -- сказал Тревелер. -- Подожди.
     -- Сверни кулек и брось.
     --  Ладно, -- сказал  Тревелер. -- Только, по-моему,  сейчас в кухню не
пройти.
     -- Почему? -- сказал Оливейра. -- Она не так далеко.
     -- Недалеко, но там веревки протянули и белье развесили.
     -- Пролезь  под ним,  --  посоветовал Оливейра. --  Или обрежь веревку.
Знаешь,  как мокрая рубашка шлепается на плиточный пол,  потрясающе. Хочешь,
брошу тебе перочинный ножик. Спорим, я брошу -- и он воткнется прямо в раму.
Я мальчишкой попадал ножичком во что угодно с десяти метров.
     -- Знаешь,  что в  тебе плохо,  -- сказал Тревелер,  -- ты все, что  ни
возьми, прикидываешь на  свое детство. Мне  надоело говорить  тебе:  почитай
Юнга, че.  Что ты  к  этому  ножичку привязался, это же межпланетное оружие,
спроси кого угодно.  Слова тебе не скажи, ты сразу  за ножичек хватаешься. И
какое он имеет отношение к гвоздям и к мате.
     -- Ты не следишь за  нитью моей  мысли, -- сказал Оливейра обиженно. --
Сперва  я сказал,  что  размозжил  палец, потом сказал  про  гвозди. Ты  мне
возразил,  что, мол, веревки  мешают  тебе  попасть  на кухню,  и совершенно
естественно  веревки навели меня на мысль  о перочинном ножике. Ты наверняка
читал Эдгара По. Веревки у тебя есть, а связать мысли ты не умеешь.
     Тревелер облокотился на подоконник и оглядел улицу. Скупая тень вжалась
в  мостовую, и на уровне первого  этажа  уже  свирепствовало  солнце, желтое
солнечное  вещество  перло во  все  стороны  и  буквально расплющивало  лицо
Оливейры.
     -- Да, днем тебе достается от солнца как следует, -- сказал Тревелер.
     --  Это не солнце,  -- сказал  Оливейра. --  Мог бы сообразить, что это
луна и  что жуткий мороз. А палец синий потому,  что я его отморозил. Теперь
начнется гангрена, и через пару недель ты понесешь  мне гладиолусы  к приюту
Курносой.
     -- Луна? -- сказал Тревелер, поднимая  глаза кверху. --  Да, как бы мне
не пришлось навещать тебя в психушке "Виейтес".
     -- Там  любят платных больных, но не  очень хворых, -- сказал Оливейра.
-- Какую ты чепуху городишь, Ману.
     -- Сто раз говорил: не называй меня Ману.
     --  Талита называет тебя  Ману, -- сказал  Оливейра,  тряся рукой  так,
словно хотел, чтобы она оторвалась.
     -- Разница между тобой  и Талитой, -- сказал Тревелер, -- заметна  даже
на ощупь.  Не понимаю,  зачем тебе пользоваться ее словечками. Мне  противны
раки-отшельники, но и симбиоз во всех его формах, мне отвратительны  лишаи и
прочие паразиты.
     -- Твоя тонкость просто рвет мне душу на части, -- сказал Оливейра.
     -- Благодарю. Вернемся лучше к гвоздям и заварке. Зачем тебе гвозди?
     -- Пока не знаю, --  смутился Оливейра.  -- Просто я достал  жестянку с
гвоздями, открыл и вижу  -- все они погнутые.  Начал  их  выпрямлять,  а тут
такой холод, и вот... Мне кажется, как только  у меня будут прямые гвозди, я
сразу пойму, зачем они мне.
     -- Интересно, -- сказал Тревелер, пристально глядя на него. -- Иногда с
тобой творится странное. Сперва достать гвозди, а потом понять, зачем они.
     -- Ты меня всегда понимал, -- сказал Оливейра. -- А трава, ты, конечно,
догадываешься, нужна мне, чтобы заварить мате покрепче.
     -- Ладно,  -- сказал  Тревелер. --  Подожди немного. Если я  задержусь,
можешь посвистеть, Талите страшно нравится, как ты свистишь.
     Тряся рукой, Оливейра  пошел  в  туалет, плеснул себе воды в  лицо и на
волосы. Облился так, что намокла майка, и вернулся к окну  проверить теорию,
согласно  которой солнечные лучи, падая  на  мокрую  ткань,  должны вызывать
ощущение холода. "Подумать только, -- сказал себе Оливейра,  --  умереть, не
прочитав на первой странице газет новость новосте