"Та горностаевая накидка",  "Жалоба  индеанки",  "В  мечтах",
были не  современным танго,  а песнями старой Аргентины,  в которых  звучала
чистая душа гаучо  с бескрайних равнин.  Гардель  вошел в  моду. Не  было ни
одного  элегантного обеда, не было ни одного шикарного приема, на который бы
не   пригласили  Гарделя.  Его   смуглое   лицо,   его   белые   зубы,   его
непосредственная,  ослепительная  улыбка  сверкали   повсюду.  В  кабаре,  в
театрах, в мюзик-холлах, на ипподромах. Он был постоянным гостем в  "Отеиле"
и в "Лоншане".
     Но самому Гарделю нравилось развлекаться на свой лад в узком кругу.
     Было тогда  в Париже  кабаре  под названием "Палермо",  на улице Клиши,
куда ходили почти исключительно южноамериканцы. Там я с ним и познакомилась.
Гарделя интересовали все  женщины, но  меня интересовал  только  кокаин... и
шампанское. Разумеется, моему женскому тщеславию льстило, что меня видели  с
самым модным в Париже человеком, идолом женщин, однако мое сердце оставалось
холодным.
     Дружба  эта  окрепла в  последующие  вечера,  в последующих  прогулках,
откровенных разговорах  под бледной парижской луной  в цветущих парках.  Так
прошло  много  дней,  наполненных  чувством  романтического  интереса.  Этот
человек проник  мне  в  душу.  Слова его были из шелка, речи  его  постоянно
дробили  скалу  моего  равнодушия. Я  потеряла  голову.  Моя  роскошная,  но
грустная квартирка теперь была залита  светом. Я больше не ходила по кабаре.
В моей прелестной жемчужно-серой гостиной, в сиянии электрических ламп рядом
с  белокурой  головкой  теперь  виднелся  четкий  смуглый  лик.  Моя голубая
спальня, познавшая безмерную тоску неприкаянной души, стала истинным гнездом
любви. Это была моя первая любовь.
     Дни бежали  за днями, бурно и стремительно. Я не знаю, сколько  времени
прошло. Экзотическая  блондинка, изумлявшая Париж  своими  прихотями, своими
туалетами  dernier  cri313,  своими  пирами,  на  которых   русская  икра  и
шампанское были непременными и обыденными вещами, исчезла бесследно.
     А несколько месяцев спустя старинные завсегдатаи "Палермо", "Флориды" и
"Гарона" узнали  из  газет, что  белокурая  танцовщица  с голубыми  глазами,
двадцати  лет  от роду, сводит  с ума золотую молодежь аргентинской  столицы
своими  воздушными танцами,  исполненными неслыханной  дерзости  и  неги, на
какую способна лишь юность в буйном расцвете.
     То была ИВОНН ГИТРИ.
     (И т. д. и т. п.)
     "Школа Гарделя", издательство "Сисплатина", Монтевидео.
     (-49)


112

     Мореллиана.
     Правлю  рассказ,  желая  сделать  его  как  можно  менее  литературным.
Предприятие безнадежное  с  самого  начала,  в  правке  тут  же  выскакивают
совершенно  нетерпимые  вещи.  Персонаж  подошел  к  лестнице: "Рамон  начал
спуск..."  Вычеркиваю и пишу:  "Рамон стал  спускаться..."  Бросив  править,
снова и снова задаю себе вопрос, каковы подлинные аргументы этого отвращения
к  "литературному"  языку.  "Начал  спуск" --  не так уж  плохо, если  бы не
чересчур просто; но  "стал спускаться" -- это совершенно то же самое,  разве
что  погрубее, прозаичнее  (то есть  просто  передает информацию,  и  ничего
более), в то время как другое выражение, кажется, все-таки сочетает полезное
с  приятным.  В   форме   "начал  спуск"   меня   отталкивает   декоративное
использование глагола с существительным, которые мы  почти не  употребляем в
обыденном языке; в целом же мне претит литературный язык (я имею в виду -- в
моих произведениях). Почему?
     Если я буду и дальше держаться этой  линии, невероятно обеднившей почти
все,  что я написал за  последние годы,  то  очень  скоро окажусь совершенно
неспособным  выразить простейшую мысль,  описать самую незамысловатую  вещь.
Если  бы мои аргументы были теми же, что у  гофмансталевского лорда Чандоса,
причин для жалоб не было бы,  но ежели это отвращение  к риторике (а это, по
сути дела, так) вызвано только лишь словесной высушенностью, соответствующей
и  параллельной высушенности моего существа, в таком случае лучше отказаться
раз  и навсегда  от  всякого писания.  Перечитывать  написанное  теперь  мне
сделалось скучно.  Но в  то же время  за  этой  нарочитой бедностью, за этим
"стал  спускаться",  заменившим  "начал  спуск",  я  улавливаю  нечто   меня
ободряющее. Я пишу плохо, и все-таки что-то  сквозь это пробивается. Прежний
"стиль" был вроде зеркал для  читателя-жаворонка; читатель смотрелся в него,
находил  в  этом отраду,  узнавал  себя, как та публика,  что ждет, узнает и
получает удовольствие от  реплик персонажей  какого-нибудь Салакру или Ануя.
Гораздо   легче   писать   так,    чем   складывать   повествование   (почти
"раскладывать")  так,  как  хотелось  бы мне  теперь, потому что  теперь  не
происходит диалога или встречи с читателем, а есть  лишь надежда на диалог с
неким  далеким читателем. Разумеется,  проблема лежит  в плане нравственном.
Возможно,   артериосклероз,  возраст  усиливают  эту  тенденцию   --  боюсь,
несколько  мизантропического свойства -- превозносить  ethos и открывать  (у
меня  это  открытие сильно  запоздало),  что эстетические  стили  --  скорее
зеркало, нежели доступ к метафизическим метаниям.
     Я  и  теперь,  как  в  двадцать  лет,  жажду  абсолюта;  сладкий  спазм
удовольствия,  острая  и  едкая  радость  творческого  процесса  или  просто
созерцание  красоты  теперь  уже   не  кажутся  мне  наградой,  подступом  к
абсолютной и удовлетворяющей реальности.  Есть только одна  красота, которая
пока еще  может  дать мне этот  подступ,  она  есть цель,  а  не средство  и
является такой потому, что  в сознании ее творца человеческая сущность и его
художническая    суть   тождественны.    Напротив,   сторона    эстетическая
представляется мне только эстетической, и ничем больше. Яснее объяснить я не
могу.
     (-154)


113

     Пешком от улицы Гласьер до улицы Соммерар:
     -- До каких пор мы будем продолжать датировать "после Р. X."?
     -- Литературные документы через двести лет -- окаменевшие экскременты.
     -- Клагес был прав.
     -- Морелли и его урок. Порою отвратительный, страшный,  жалкий. Столько
слов для того, чтобы отмыться от других слов, сколько грязи ради того, чтобы
забить  ароматы  "Пиве",  "Карон",  "Карвен" --  всего этого, что наслоилось
"после  Р.Х.".  Быть  может,  сквозь  все  это надо  пройти,  чтобы  обрести
утраченное право и  заново научиться пользоваться словами  в  их изначальном
смысле.
     -- В их изначальном смысле (?). Боюсь, это пустая фраза.
     -- Гробик маленький,  как коробка из-под сигарет, Харон только дунул --
и  он уже  переплыл  лужу,  колыхаясь,  как в  люльке.  Лодка -- только  для
взрослых. Дамы и дети  --  бесплатно, легонький толчок  -- и  уже  на другом
берегу. Смерть по-мексикански, сахарная голова: "Totenkinder Lieder"...314
     --   И  Морелли  увидит  Харона.  Два   мифа,   лицом  к  лицу.   Какое
непредугаданное путешествие по черным водам!
     -- Клеточки классиков на тротуаре: красная клеточка,  зеленая клеточка.
НЕБО.  Тротуар там,  в  Бурсако, и камешек, любовно  выбранный,  надо  точно
подбить  носком ботинка,  тихонько, тихонько,  хотя  Небо совсем близко, вся
жизнь еще впереди.
     -- Шахматная доска без конца и края, легко представить. Но холод входит
через  оторванную  подметку,  в  гостиничном окне лицо,  похожее  на клоуна,
строит за стеклом рожи. Тень голубая коснулась собачьей какашки: Париж.
     -- Пола -- полюс Парижа. Пола?  Пойти к ней, faire 1'amour. Carezza315.
Точно ленивые личинки. Но слово "личинка" еще  означает и  "маска",  Морелли
где-то писал об этом.
     (-30)


114

     4 мая 195... года (Агентство АП). Несмотря на все усилия адвокатов и на
последнюю апелляцию, направленную  2 числа текущего  месяца, Луи Винсент был
казнен сегодня утром в газовой камере тюрьмы Сан-Кинтин, штат Калифорния.
     ...руки  и  щиколотки  ног привязаны  к  стулу.  Тюремщик отдает приказ
четверым помощникам выйти  из камеры и, похлопав Винсента по плечу,  выходит
за  ними  следом. Приговоренный  остается  в камере один,  а  пятьдесят  три
свидетеля через окошечки наблюдают за ним.
     ...откинул голову назад и глубоко вздохнул.
     ...через две  минуты  лицо его покрылось  потом,  а  пальцы задвигались
будто желая освободиться от ремней...
     ...шесть  минут,  судороги повторяются, Винсент роняет голову на грудь,
потом откидывает ее назад. Изо рта начинает выступать пена.
     ...восемь минут, последние судороги, и голова падает на грудь.
     ...В  десять  часов  двенадцать  минут  доктор  Рейнольдс объявил,  что
приговоренный  скончался. Свидетели, в  числе  которых были  три  журналиста
из...
     (-117)


115

     Мореллиана.
     Основываясь на отдельных заметках, многие из  которых противоречат друг
другу, Клуб пришел к выводу,  что Морелли в современной манере повествования
видел приближение к тому, что неудачно  было названо абстрактным искусством.
"Музыка  утрачивает  мелодию,  живопись  утрачивает сюжет, роман  утрачивает
описание".  Вонг,  мастер  диалектических  коллажей,  подвел  итог:  "Роман,
который нас интересует, -- не тот, что помещает своих персонажей в ситуацию,
а  тот,  который  предлагает  ситуацию персонажам. Благодаря  чему последние
перестают быть просто персонажами, а становятся  персоной,  личностью. Нечто
вроде экстраполяции, посредством которой они выскакивают к нам или  мы --  к
ним. У Кафки К. -- это его читатель, или наоборот". К этому следует добавить
довольно туманное замечание, в котором  Морелли излагал замысел эпизода, где
он  собирался оставить персонажи  без имен, чтобы в каждом  отдельном случае
эта  предполагаемая абстракция обязательно была бы  заменена  гипотетическим
определением.
     (-14)


116

     В одном месте  у Морелли --  эпиграф из  "L'Abbe С"316 Жоржа Батая: "Il
souffrait d'avoir introduit des figures decharnees, qui se deplacaient  dans
un monde dement, qui jamais ne pourraient convaincre"317.
     И далее, карандашом, почти неразборчиво:  "Да, иногда страдаешь, но это
единственный  достойный выход.  Довольно  романов гедонистических,  где  все
разжевано,  романов  с  психологией.  Надо  стремиться  к  максимуму,  стать
voyant318,  как хотел Рембо. Романист гедонистического склада  не  что иное,
как voyeur319. С другой стороны, хватит и чисто описательной техники, хватит
романов   "поведения",   добросовестных  киносценариев,  лишенных  подлинных
образов".
     Любопытно связать это с другим местом: "Как рассказывать без кухни, без
макияжа,  без  того, чтобы время от времени подмигнуть читателю? Только если
отказаться от предположения, что  повествование -- искусство. Прочувствовать
его так, как  прочувствовали бы мы гипс, наложенный на лицо, чтобы сделать с
него маску. Только лицо это -- наше".
     А может быть, еще вот эта отдельная запись: "Лионелло Вентури, говоря о
Мане  и  его "Олимпии",  отмечает,  что  Мане оставляет  в стороне  природу,
красоту, действие  и моральные побуждения во имя того, чтобы сосредоточиться
на  пластическом  образе.  Итак,  он, сам  того  не  зная,  как бы переносит
современное искусство  в  средние века.  В средние века искусство понималось
как ряд образов, на смену чему при  Возрождении и в современную эпоху пришло
изображение действительности.  Сам Вентури  (или это  Джулио  Карло  Арган?)
добавляет: "Насмешнице истории было угодно,  чтобы в тот самый момент, когда
изображение  реальной  действительности начало  становиться  объективным,  а
потому   фотографическим  и   механическим,  одного  блестящего  парижанина,
собиравшегося писать  реалистически, его огромный гений толкнул на то, чтобы
вернуть искусству функцию создания образов..."
     Морелли  добавляет:  "Привыкнуть   употреблять  слово  "фигура"  вместо
"образ" во избежание путаницы. Да,  все  совпадает. Однако  речь  не идет  о
возвращении  к  средним векам  или  чему-то  подобному.  Ошибка предполагать
возможность исторически  абсолютного времени: Времена бывают разными, хотя и
параллельными. В этом смысле одно  из времен  так  называемых  средних веков
может совпадать с  одним из времен так называемой новой истории. И живущие в
это время художники и писатели, воспринимая его, могут не захотеть опираться
на   окружающие   обстоятельства  и   быть  современными  в   понимании   их
современников, и это вовсе  не означает, будто они хотят быть анахроничными;
просто они находятся как  бы на  самой  грани своей  эпохи  и из  этого, уже
другого, времени,  где все приобретает  качество  "фигуры",  где  все  имеет
ценность  знака,  а  не просто является  темой  для  описания, они  пытаются
создавать    произведения,   которые   могут   казаться   чуждыми   и   даже
антагонистическими истории и времени, в котором они живут, но которые тем не
менее  их   включают,  их  объясняют  и  в  конечном  счете  ориентируют  на
трансцендентность, которой ждет и на которую надеется человек.
     (-3)


117

     Я видел суд, на  который  оказывали давление  и которому даже угрожали,
принуждая его  приговорить  к  смерти  двух  детей  вопреки  науке,  вопреки
философии,  человечности,  вопреки опыту, вопреки  самым  гуманным и высоким
идеям эпохи.
     По  какой  причине мой друг мистер  Маршалл, откопавший среди  реликвий
прошлого прецеденты, которые заставили бы  покраснеть от стыда и дикаря,  не
прочитал этой фразы у Блэкстоуна:
     "Может ли  ребенок  моложе  четырнадцати  лет,  считающийся неспособным
осознавать culpa prima facie es320, мнением суда и трибунала быть признанным
понимающим  вину и различающим, что есть хорошо  и что есть  плохо, а потому
быть осужденным и приговоренным к смерти?"
     Итак, тринадцатилетняя  девочка была  сожжена  за то,  что  убила  свою
учительницу.
     Мальчик десяти  лет  и другой -- одиннадцати, убившие своих  товарищей,
были приговорены к смерти, и десятилетний -- повешен.
     Почему?
     Потому что он знал разницу между тем, что хорошо и что плохо. Он усвоил
ее в воскресной школе.
     Кларенс Дерроу, "Защита Леопольда и Лейба", 1924.
     (-15)


118

     Как убитый убедит своего убийцу в том, что он не должен ему являться?
     Малькольм Лаури, "Under the Volcano"321
     (-50)


119

     АВСТРАЛИЙСКИЙ ПОПУГАЙЧИК БЫЛ ЛИШЕН ВОЗМОЖНОСТИ ВЗМАХНУТЬ КРЫЛЬЯМИ!
     Инспектор R. S. Р. С.  А., войдя в дом, обнаружил, что птица помещена в
клетку,  едва  достигающую  8  дюймов  в  диаметре! Хозяину  птицы  пришлось
уплатить 2 фунта штрафа. Чтобы защитить безответные создания, нам необходимо
нечто большее, нежели просто моральная поддержка. R. S. Р. С. А. обязывает к
экономической помощи. Обращайтесь в секретариат, и т.д.
     "Обзервер", Лондон.
     (-51)


120

     во время сиесты  все спали, и легко было встать с постели так, чтобы не
разбудить мать,  прокрасться  к двери,  выйти  тихонько,  жадно вдыхая запах
влажного  земляного пола, и  через дверь выскользнуть туда,  где  начинались
пастбища;  в  ивах  полным-полно  было  личинок шелковичньк  червей,  Иренео
выбирал,  который  побольше, садился возле муравейника и  начинал потихоньку
выдавливать  червячка, с самого конца,  до тех  пор,  пока он  не  высовывал
головку   из  шелковистого   отверстия,  и   тогда  просто  было  взять  его
аккуратненько за шкирку, как  котенка, и выдернуть, не вкладывая силы, чтобы
не  повредить, и вот он,  голенький,  смешно корчится в воздухе; Иренео клал
его около муравейника, а сам ложился в тенечке, на живот, и ждал; в этот час
черные  муравьи   трудились  яростно,  носили   корм,  стаскивали   отовсюду
насекомых, живых и мертвых, и какой-нибудь  из разведчиков тотчас же замечал
червячка, мягкое тельце, смешно извивающееся, ощупывал его своими антеннами,
словно  не  веря такой  удаче, бежал  туда,  сюда,  касался антеннами других
муравьев,  и через минуту червячка уже  окружили и  оседлали, и  напрасно он
дергался,  пытаясь  избавиться  от клешней,  впившихся в  него,  --  муравьи
толкали его  все  ближе и  ближе  к муравейнику; особое удовольствие  Иренео
доставляло замешательство муравьев,  когда они  не могли пропихнуть червячка
внутрь  муравейника,  -- игра  в  том  и  состояла,  чтобы выбрать  червячка
крупнее, чем ход в муравейник, муравьи были глупы и не понимали, в чем дело,
они толкали  червячка  со  всех сторон,  стараясь впихнуть  его, а  червячок
отчаянно извивался, страшно  подумать,  что он испытывал, муравьиные лапки и
клешни впиваются в тело, в глаза, в кожу, он что есть сил отбивается от них,
и только еще хуже, потому что прибывают все новые и новые муравьи, некоторые
просто бешеные, вгрызаются клешнями и не отстают, пока голова червячка  хоть
немного  не закопается  в бездну муравейника,  а те,  что в  глубине, должно
быть, втягивают его  изо всех сил. Иренео хотелось бы тоже  оказаться внутри
муравейника,  чтобы  видеть,  как  там  муравьи  тянут-вытягивают  червячка,
вцепляясь клешнями ему  в глаза и в рот, тащат что  есть мочи, чтобы втащить
его всего, чтобы утащить его  в самые глубины, и убить его, и сожрать его до
последней
     (-16)


121

     Красными чернилами с видимым  удовольствием Морелли переписал в тетрадь
конец стихотворения Ферлингетти:
     Yet I have slept with beauty
     in my own weird way
     and I have made a hungry scene or two
     with beauty in my bed
     and so spilled out another poem or two
     and so spilled out another poem or two
     upon the Bosch-like world322.
     (-36)


122

     Медсестры  ходили туда-сюда, разговаривая о Гиппократе. При минимальном
усилии любой кусок действительности может  сложиться в  замечательные стихи.
Но к чему  задавать загадки Этьену,  он уже вынул  свой  блокнот и  радостно
зарисовывал убегающие  вдаль белые  двери, носилки  у стены,  большое  окно,
через которое сочилось что-то серо-шелковистое, скелет  дерева,  а на нем --
двух голубей с буржуйскими зобами.  Хотелось рассказать  ему другой сон, как
странно, что все утро ему не давал покоя сон про хлеб, а потом вдруг -- раз!
-- на углу бульваров Распай и Монпарнас другой сон обрушился перед самым его
носом, как стена, вернее,  так: все утро на него, точно стена, давил сон про
стонущий  хлеб, и  вдруг разом, как в фильме,  прокрученном назад, стена  от
него отвалилась, встала на место, а он оказался лицом к лицу с воспоминанием
о другом сне.
     --  В  любой  момент,  --  сказал Этьен,  пряча книжку.  --  Когда тебе
захочется, спешки нет. Я собираюсь прожить еще лет сорок, так что...
     -- "Time  present  and time  past,  -- продекламировал Оливейра, -- are
both  perhaps present  in  time  future"323. Предначертано, что сегодня  все
будет упираться в стихи Т.-С. Я думал о том, что мне приснилось, че, прости.
Сейчас пойдем.
     -- Ну да, со сном все ясно. Вот так, носишь в себе, носишь, и вдруг...
     -- Вообще-то я имел в виду другой сон.
     -- Misere! -- выругался Этьен.
     --  Я не  рассказал тебе  его по телефону,  потому что в тот момент  не
помнил его.
     --  К тому  же  в твоем распоряжении было всего  шесть минут, -- сказал
Этьен. -- Власти, если разобраться, мудры. Мы их ругаем на чем свет стоит, а
они, надо признать, знают, что делают. Шесть минут...
     -- Если бы я вспомнил, я бы позвонил тебе из соседней будки.
     -- Ладно, -- сказал Этьен.  -- Итак,  ты мне рассказал сон  и мы  сошли
вниз  пропустить   по   стаканчику  вина   на   Монпарнухе.   Меняю   твоего
замечательного старика на сон. А то и другое -- это слишком.
     --  Ты  попал  в самую  точку,  -- сказал  Оливейра,  глядя  на  него с
интересом. -- Вопрос в том, можно ли одно поменять на другое. Ты мне как раз
сегодня говорил: бабочка или Чан Кайши? Может быть, меняя старика на сон, ты
вымениваешь у меня сон вместо старика.
     -- Сказать по правде, мне все одно.
     -- Художник, -- сказал Оливейра.
     --  Метафизик,  --  сказал Этьен. -- Но мы  -