щью
этих орудий. То, о чем рассказывалось в книге, было никому не нужно, там  не
было ничего,  потому что  рассказано  было плохо, потому что это было просто
рассказано, это было литературой,  и не более. Еще один случай, когда автора
раздражало написанное им  и написанное вообще  кем бы  то ни было. Очевидный
парадокс состоял в том, что  Морелли громоздил выдуманные эпизоды  и отливал
разнообразные формы, штурмуя  и решая  их  с помощью всех возможных средств,
которые имеются у  писателя, знающего свое дело. Не создавалось впечатления,
что  он предлагал новую  теорию, там не было материала  для интеллектуальных
раздумий, однако из написанного им  явствовало куда более отчетливо, чем  из
какого-нибудь  сухого  изложения  или аналитического  разбора, сколь глубоко
прогнил мир, лживость, которую  он изобличал,  и что он нападает на  него во
имя  созидания,  а  не  ради  разрушения,  и  можно  было  расслышать  почти
дьявольскую иронию за  пространными  бравурными отступлениями, за тщательной
выстроенностью эпизодов, за видимостью литературного счастья -- всем этим он
давно  снискал  себе  славу  у читателей  рассказов  и романов.  Великолепно
оркестрованный  мир тонкому уху представал  ничем;  но  тут-то  и начиналась
тайна, потому что одновременно с предощущением общего нигилизма произведения
интуиция с некоторым  запозданием  рождала  подозрение, что замысел  Мореили
вовсе  не таков,  что саморазрушение, заключенное  в  каждом отдельном куске
книги, подобно поискам крупиц благородного металла в горах пустой породы.  И
тут надо остановиться, чтобы не ошибиться  дверью  и не  перемудрить.  Самые
жаркие споры Оливейры с Этьеном разражались именно оттого, что они надеялись
на это, ибо больше всего боялись, что  ошибаются и  что они, как два круглых
дурака,  упрямятся и не верят,  что Вавилонскую  башню можно построить, даже
если в конечном счете она никому не нужна. Западная мораль представлялась им
в этот  момент посредником, обозначая одну за  другой  все мечты  и иллюзии,
которые   волей-неволей  наследовались,  осваивались  и  пережевывались   на
протяжении  тридцати веков. Трудно отказаться от веры, что цветок может быть
красив просто так, ни для чего; горько признать, что возможен танец в полной
темноте. Намеки Морелли на то, что можно переменить знаки на противоположные
и  увидеть мир в других и из других  измерений во  имя  того,  чтобы  пройти
неизбежную стадию подготовки к более  чистому  видению (все это уместилось в
одном  пассаже,   блистательно  написанном,  где   одновременно  угадывалась
насмешка, холодная ирония человека, оставшегося один на один с зеркалом), --
намеки эти  раздражали  их,  поскольку  протягивали  им  соломинку  надежды,
соломинку оправдания, но в то же время отнимали ощущение  надежности вообще,
создавая  невыносимую двойственность.  Утешало  одно: наверное, Морелли тоже
жил  с этим  ощущением двойственности,  когда оркестровал свое произведение,
первое настоящее  исполнение  которого  должно  было,  вероятно,  прозвучать
полной  тишиной.  И так  они  продвигались  дальше,  страница за  страницей,
разражаясь  проклятьями  и приходя  в  восторг, а  Мага почти всегда в конце
концов  сворачивалась,  как котенок,  в  кресле, утомленная  неясностями,  и
смотрела, как  над  шиферными  крышами занимается  заря,  сквозь толщу дыма,
заполнявшую все между глазами и закрытым окном и бесполезно жаркой ночью.
     (-60)


142

     1. --  Я не знаю, какая она была, --  сказал Рональд. -- И этого мы  не
узнаем никогда. Знаем  только, как она действовала на  других. Мы в какой-то
степени были ее зеркалами, или она -- нашим зеркалом. Трудно объяснить.
     2. -- Она была так глупа, -- сказал Этьен. -- Блаженны глупцы, и т.д. и
т.п.  Клянусь, я  совершенно серьезно, я серьезно  говорю. Меня ее  глупость
раздражала, Орасио уверял, что это от недостатка информации, но он ошибался.
Всем известно,  что  невежда и дурак  -- совершенно разные  вещи, это всякий
знает, кроме дурака, к счастью для него. Он считал, что занятия, пресловутые
занятия, прибавят ей ума.  Спутал два  понятия:  знать  и понимать. Бедняжка
превосходно разбиралась  во  многих вещах, которых  мы  не  понимаем  именно
потому, что знаем все.
     3. -- Не занимайся словоблудием, -- сказал Рональд. -- Дешевый набор из
антиномий  и полярных понятий.  Я считаю, что ее глупость была платой за то,
что она была совсем  как  растение,  как  улитка,  всем своим существом была
прилеплена к самым таинственным вещам. Ну вот, пожалуйста: она  не  способна
была верить  в названия, ей надо было  упереться пальцем в предмет, и только
тогда она  признавала его  существование. А так далеко не уедешь. Все  равно
что  повернуться  спиной  ко  всем  завоеваниям Запада,  ко всем философским
школам.  Плохо, когда при  этом живешь  в  городе и  должен зарабатывать  на
жизнь. Ее это свербило.
     4. -- Да, конечно, но она была способна  испытать безграничное счастье,
сколько раз я смотрел на нее и завидовал. От формы стакана, к примеру. А что
я ищу в живописи, скажите, пожалуйста? Мучаешься, терзаешься,  сколько дорог
исходишь -- и все для того, чтобы прийти к вилке и двум маслинам. Вся соль и
центр  мира  должны  сосредоточиться здесь,  на этом краю  скатерти.  А  она
приходит и чувствует  это. Однажды она пришла ко  мне в мастерскую, я застал
ее перед картиной, которую только утром закончил. Она плакала так, как умела
плакать только она, всем лицом, и лицо у нее делалось  страшным и  чудесным.
Она  смотрела  на  мою  картину  и  плакала.  Я не  нашел  в  себе  мужества
признаться,  что утром тоже плакал. А  ведь  это могло дать ей покой, ты  же
знаешь,  как  она  терзалась, казалась  себе  незначительной  рядом  с нами,
блестящими фанфаронами.
     5. -- Отчего только люди не плачут,  -- сказал Рональд. -- Слезы ничего
не доказывают.
     6. -- Что  ни  говори, они доказывают контакт. Сколько было таких, кто,
стоя перед холстом, сыпал гладенькими похвалами, сплошь заимствованными, что
только не  говорили,  но  все  --  вокруг.  Знаешь,  --  надо  подняться  до
определенного уровня, чтобы научиться соединять две вещи.  Я думаю, что я --
поднялся, но таких, как я, -- не много.
     7. -- Не многие достойны царствия небесного, -- сказал Рональд.  -- Сам
себя не похвалишь...
     б. -- Я знаю,  что это так, -- сказал Этьен.  -- Это так, я  знаю. Но у
меня жизнь ушла на то, чтобы соединить две руки, левую  -- с сердцем, правую
-- с кистью  и холстом. Вначале я, как и другие, смотрел на Рафаэля, а думал
о Перуджино,  как  пиявка, присасывался к Леону  Баттиста Альберти, соединяя
их, связывая в одно, это --  от Пико делла Мирандолы, это  -- Лоренцо Балла,
обрати внимание, Буркхардт говорит, Беренсон отрицает,  Арган  считает,  эта
лазурь  --  как на  сиенских фресках,  эта  ткань -- от Мазаччо.  Я не помню
когда, но это было в Риме, в галерее Барберини, я разглядывал картину Андреа
дель Сарто, как говорится, анализировал, и вдруг увидел. Не проси, все равно
не  объясню. Я увидел, причем  не всю картину,  а какую-то деталь на  заднем
плане, фигуру на дороге. На глаза навернулись слезы, вот и  все, что я -могу
сказать.
     5. -- Слезы  ничего не доказывают,  -- сказал Рональд. -- Отчего только
люди не плачут.
     4. -- Не стоит отвечать тебе. А вот она бы поняла. По сути дела, мы все
идем  по  одной дороге, только одни начинают  свой путь  по левой стороне, а
другие --  по  правой. И  бывает, что на самой середине кто-то вдруг  увидит
край скатерти, рюмку, вилку, маслины.
     3. -- Опять образы, -- сказал Рональд. -- Вечно одно и то же.
     2. -- Другого способа приблизиться к утраченному, к отчужденному нет. А
она была близко к нему и чувствовала все это.  Единственная ее ошибка -- она
хотела доказательства, что эта ее близость  стоит всех наших  словопрений. А
такого  доказательства никто ей дать  не мог, во-первых, потому, что мы сами
не  способны  постичь ее, а  во-вторых, потому, что,  так или  иначе, мы все
неплохо  устроились и вполне довольны  нашим коллективным знанием. Мы всегда
помним, что под  рукой у нас Литтре с полным набором ответов, и  можем спать
спокойно. И полная ясность  у нас потому, что мы не умеем задавать  вопросы,
которые смели  бы  все  до  основания.  Когда  Мага спрашивала, зачем  летом
деревья одеваются... нет, это бесполезно, старик, лучше помолчать.
     1. -- Да, этого не объяснить, -- сказал Рональд.
     (-34)


143

     По  утрам,  еще  купаясь  в  полудреме, которую  даже  холодящий  треск
будильника не прогонял и  не  заменял  ясностью и остротой  пробуждения, они
подробно рассказывали друг другу свои сны. Касаясь головами, сплетясь руками
и  ногами,  они  ласкали друг  друга и  честно  старались  передать  словами
внешнего мира то, что пережили в сумеречные ночные  часы.  Тревелера,  друга
юности Оливейры, зачаровывали сны Талиты, и ее сжатый или улыбающийся рот --
в зависимости  от  того,  что  она  рассказывала,  --  жесты и  восклицания,
которыми  она  подкрепляла  рассказ,  и ее наивные  предположения по  поводу
причины или смысла увиденного во сне. А потом была его очередь рассказывать,
случалось, не  дойдя и до середины, его руки начинали ласкать  ее, и от  сна
они переходили к любви, снова засыпали, а потом всюду опаздывали.
     Слушая Талиту,  ее  сонно-мягкий  голос,  глядя на ее  рассыпавшиеся по
подушке волосы,  Тревелер удивлялся:  как это может быть. Он касался пальцем
виска,  лба Талиты ("А сестрой моей  была тетя Ирене, кажется, так, но я  не
очень уверена"),  словно испытывал барьер,  находившийся всего  в нескольких
сантиметрах от  его собственной  головы ("А я был  голый на жнивье  и  видел
белую-белую реку, она поднималась гигантской волной..."). Они спали голова к
голове  и физически  были  рядом, почти одинаковыми были их движения,  позы,
дыхание в одной и той же комнате, на одной подушке, в той же самой  темноте,
под  то  же  тиканье  будильника,  при  одних и тех же  для  обоих уличных и
городских  источниках  возбуждения,  одних  и  тех  же  для обоих  магнитных
излучениях,  при одинаковом сорте  кофе  и одинаковом расположении  звезд, и
ночь была  одна для них обоих, сплетшихся в одном объятии, но все равно  они
видели разные сны и переживали совершенно непохожие вещи, и один улыбался, в
то время как другая в страхе  убегала, и он снова должен был держать экзамен
по алгебре, а она в это время приезжала в белокаменный город.
     В утреннем рассказе  Талиты могла звучать радость, а могла -- тоска, но
Тревелер не переставал искать соответствия. Возможно ли, чтобы днем они были
во  всем  вместе,  а ночью  обязательно происходил  разрыв и человек во  сне
оказывался недопустимо одинок?  Случалось, Тревелер возникал в  снах  Талиты
или, наоборот, образ  Талиты  разделял  кошмар, привидившийся Тревелеру.  Но
сами они того  не знали, об этом  надо было рассказать, проснувшись: "Тут ты
схватил меня за руку  и говоришь..." И Тревелер обнаруживал, что, в то время
как во сне Талиты он хватал ее за руку и говорил, в своем собственном сне он
спал  с  лучшей  подругой  Талиты,  или  разговаривал   с  директором  цирка
"Лас-Эстрельас",  или  плавал в заливе  Ла-Плата. Присутствие в чужом  сне в
виде призрака низводило его до положения строительного материала, и при этом
он  был  лишен возможности даже  видеть все  эти  фигуры, незнакомые города,
вокзалы  и парадные  лестницы,  являвшиеся  непременными  декорациями ночных
видений. Придвинувшись к Талите близко-близко, касаясь  пальцами и губами ее
лица и головы, Тревелер чувствовал этот непреодолимый барьер,  непроходимое,
как  пропасть,  расстояние,  одолеть которое.  не под силу было  даже любви.
Очень  долго он  ждал чуда, надеялся,  что  в  одно прекрасное  утро  Талита
расскажет ему сон и обнаружится, что ему снилось то же самое. Он ждал этого,
старался навести на это, ловил сходство, призывая  на  помощь все  возможные
аналогии, отыскивая похожесть, которая вдруг вывела бы к узнаванию. И только
один раз (причем  Талита не придала этому  ни малейшего значения) приснились
им схожие сны. Талита рассказала про гостиницу, куда  пришли они с матерью и
каждая должна  была  принести с собой стул.  И тогда  Тревелер вспомнил свой
сон: гостиница без ванных и надо было  с полотенцем идти через весь  вокзал,
искать, где бы помыться. Он сказал:  "Нам приснился почти один и тот же сон:
гостиница, где  не было стульев  и ванных комнат".  Талита рассмеялась:  как
забавно, ну, давай вставать, давно пора, стыд, до чего мы разленились.
     Тревелер верил и надеялся,  но все меньше и меньше. Сны повторялись, но
каждому свои.  Головы засыпали,  касаясь друг  друга, и в  каждой поднимался
занавес над совершенно разными подмостками. Тревелер подумал  с улыбкой: они
с Талитой напоминают два кинотеатра, что на улице Лаваль в соседних домах, и
оставил надежду. Теперь он уже не верил, что случится то, чего он так желал,
и он знал, что если нет веры, то и вовсе не случится. Он  знал:  без веры ни
за что не случится то, что должно было бы случиться, а с верой -- тоже почти
никогда.
     (-100)


144

     Благовония,  орфические  гимны,  мускус  и  амбра...  Тут   ты  пахнешь
сардониксом. А  тут  -- хризопразом.  Здесь, ну-ка, погоди,  здесь, кажется,
отдает травой, петрушкой, чуть-чуть, будто листик петрушки застрял в складке
замши. А тут начинается твой запах. Правда же, странно, что женщина не может
почувствовать  свой  запах  так,  как  его  чувствует  мужчина.  Вот  здесь,
например. Ну-ка, не шевелись.  Тут ты пахнешь ночным кремом, медом,  который
положили в  горшочек  из-под  табака, а  тут  --  водорослями,  впрочем, это
обычное дело, не стоит  и говорить. Но и водорослями пахнет по-разному. Мага
пахла  свежими  водорослями,  только  что  выброшенными  на берег  последней
морской волной. И волной пахла. И бывали дни, когда запах водорослей мешался
с каким-то более густым, и тогда мне  приходилось  призывать на  помощь иное
уменье... И тогда разом обрывались  все запахи, чудесным образом обрывались,
и все становилось  вкусом, исконные соки обжигали рот, и все проваливалось в
темноту,  the  primeval  darkness343,  все  замыкалось  на этой животворящей
ступице, вокруг которой вращалась сотворенная  ею жизнь. И в этот миг, когда
острее всего  чувствуешь свою  общность  с  животным, являются взору образы,
венчающие начало  и предел бытия, и  во влажной впадинке, что тебе дает лишь
ежедневное облегчение, вдруг задрожит Альдебаран, вспыхнут гены и созвездия,
воедино сольются  альфа  и омега,  тысячелетия, Армагеддон,  тетрамицин,  о,
замолчи, не надо, там, наверху, ты хуже, ты не похожа на себя, как смазанное
отражение в  зеркале. Сколько молчания  в твоей коже, какая это пропасть, на
дне  ее  судьба  мечет  игральные   кости  из  изумруда,   там  комары,  там
птица-феникс и провалы кратеров...
     (-92)


145

     Мореллиана.
     Цитата:
     "Таковы главные основополагающие и философские причины, побудившие меня
построить произведение на основе отдельных частей,  исходя из концепции, что
произведение  является частицей  всего  творчества в  целом,  и рассматривая
человека как сплав  отдельных частей тела и  частей души, в то время как все
Человечество  я  рассматриваю  как  смесь  различных  частиц.  Но  если  мне
возразят,  что моя концепция частиц  на самом деле  никакая  не концепция, а
издевательство, насмешка, дурацкая шутка и обман и что я, вместо того  чтобы
следовать строгим правилам и канонам искусства, пытаюсь обойти их при помощи
безответственнь1х выходок и издевательских  вывертов, я отвечу:  да,  именно
таковы  мои намерения. И, бога ради,  признаюсь безо всякого  колебания -- я
желаю держаться подальше от вашего Искусства, равно как и от  вас самих, ибо
не  выношу  вас  с  вашим  Искусством,  не  выношу  ваших  концепций,  вашей
артистической деятельности и вашей артистической среды вообще!"
     Гомбрович, гл. IV "Фердидурка".
     (-122)


146

     Письмо в "Обзервер":
     Уважаемый господин редактор!
     Отметил  ли кто-либо из  ваших читателей,  что  в этом году чрезвычайно
мало бабочек?  В  наших  краях,  обычно богатых  бабочками,  я  их  почти не
встречал, за  исключением нескольких  роев капустниц.  За все время с  марта
месяца видел только один экземпляр Cigeno, ни одного Eterea, всего несколько
Teclas, один -- Quelonia, ни одного павлиньего  глаза, ни  одного Catocala и
ни  одного красного адмирала у меня в  саду, который прошлым летом был полон
бабочек.
     Скажите, это явление повсеместное, а если да, то чем оно вызвано?
     М. Уошберн.
     Питчкомб, Глос.
     (-29)


147

     Почему же так далеки от богов? Возможно, потому, что спрашиваем.
     Ну  и что? Человек  --  животное спрашивающее.  В  тот день,  когда  мы
по-настоящему научимся  задавать  вопросы, начнется диалог. А  пока  вопросы
лишь головокружительно отдаляют нас от ответов. Какой эпифании мы ждем, если
тонем в самой лживой из свобод? Нам не хватает Novum Organum344 правды, надо
распахнуть  настежь окна и выбросить все  на  улицу,  но перво-наперво  надо
выбросить само окно и нас заодно с  ним. Или погибнуть, или выскочить отсюда
опрометью.  Это  необходимо  сделать,  как  угодно,  но  сделать.  Набраться
мужества  и явиться  в разгар праздника  и возложить на голову блистательной
хозяйки дома прекрасную зеленую жабу, подарок ночи,  и без  ужаса взирать на
месть лакеев.
     (-31)


148

     Из этимологического объяснения, которое Габий Басе дает слову персона.
     Мудрое  и хитроумное объяснение, по  моему суждению, дает  Габий Басе в
своем трактате "О происхождении  слов" слову персона, маска. Он считает, что
слово это происходит от глагола personare -- сдерживать. Вот как он поясняет
свое мнение: "Маска не полностью закрывает лицо, а  имеет одно отверстие для
рта,  и  голос  не рассеивается в разных направлениях, но  теснее сжимается,
чтобы  выйти  через это отверстие,  а  потому  приобретает  более громкий  и
глубокий звук. Итак, поскольку маска делает человеческий голос более звучным
и проникновенным, ее назвали словом персона, и вследствие формы самого слова
звук о в нем долгий.
     Авл Геллий, "Аттические ночи".
     (-42)


149

     Я улицей этой шагаю,
     А звук шагов отдается
     Совсем на другом проспекте.
     И там
     Я слышу себя,
     Шагающего в ночи,
     Где
     Только туман настоящий.
     Октавио Пас
     (-54)


150

     О болящих и страждущих.
     Из больницы графства Йорк сообщают, что вдовствующая герцогиня Грэфтон,
сломавшая ногу в прошлое воскресенье, вчера провела день спокойно.
     "Санди-Таймс", Лондон.
     (-95)


151

     Мореллиана.
     Достаточно глянуть  простым  глазом  на  поведение кошки или  мухи -- и
почувствуешь,  что  это  новое  видение,  к  которому  тяготеет  наука,  эта
деантрепоморфизация, которую настоятельно предлагают вам  биологи и физики в
качестве единственной возможности для связи с такими явлениями, как инстинкт
или растительная жизнь, есть не что иное, как оборвавшийся и  затерявшийся в
прошлом настойчивый зов, который слышится в некоторых положениях буддизма, в
веданте, в  суфизме, в  западной  мистике и заклинает  нас  раз  и  навсегда
отринуть идею смертности.
     (-152)


152

     Обман
     Этот дом,  в котором я  живу, во всем похож на мой: то  же расположение
комнат, тот же  запах  в  прихожей, та же мебель  и свет, косые лучи  утром,
мягкие  днем, слабые под вечер; все  --  такое же, даже дорожки, и деревья в
саду, и эта старая, полуразвалившаяся калитка, и мощеный дворик.
     Часы и  минуты  проходящего времени тоже похожи на часы  и  минуты моей
жизни. Они бегут, а я думаю:  "И  в самом деле похожи. До чего же похожи они
на те часы, которые я сейчас проживаю!"
     Что касается меня, то хотя я  и упразднил у  себя в доме все отражающие
поверхности,  тем не  менее, когда о