редела --  великое
разнообразие  и  жизненная  активность. Но  в ином  пространстве,  где  веют
космические ветры, которые  Рильке чувствовал над своей головой, пусть лучше
Леди Воображение не разгуливается. Но detto254.
     (-4)


85

     Жизни,  что подобны  литературным статьям  в газетах и журналах: начало
пышное,  а  конец,  тощий  хвостик,  затерялся  где-то  на  тридцать  второй
странице, среди объявлений о распродаже и реклам зубной пасты.
     (-150)


86

     Все  в  Клубе, за исключением  двоих,  утверждали, что  Морелли гораздо
легче  понять  по  цитатам, которые  он  выписывает, чем по его  собственным
словоухищрениям.  Вонг до  самого  своего  отъезда  из Франции  (полиция  не
захотела возобновить  ему  carte de  sejour)  твердил,  что  не  стоит труда
мусолить  выкрутасы  старика, коль скоро обнаружены две  следующие цитаты из
Повеля и Бержье:
     "Быть  может,  в  человеке  есть  место, откуда он  может  воспринимать
реальность  в целом. Эта гипотеза выглядит бредом. Огюст Конт утверждал, что
никогда, наверное, не будет познан химический состав звезды.  А на следующий
год Бунзен изобрел спектроскоп".
     № № № № № № № № № № № № № № № № № № № № № № № № № № № № № № № № № № №
     "Язык,  равно  как и  мышление,  -- результат  функционирования  нашего
головного  мозга по принципу двузначности. Мы  делим все на "да" и "нет", на
положительное и отрицательное.  (...) Единственное, что доказывает мой язык,
--   это   медлительность,  с  которой  мы  представляем  мир,  ограниченный
двузначностью. Недостаточность  языка  очевидна, и она порождает  постоянные
сетования. Но что  же,  в  таком случае,  сказать о  недостаточности  самого
мышления по принципу двузначности? Внутренняя суть бытия, смысл вещей, таким
образом, ускользают. Можно открыть, что свет является в одно и то  же  время
постоянным и переменным оптическим излучением, что молекула бензола  состоит
из шести  атомов с двойной  связью, которые взаимно отталкиваются:  все  это
допускается,  однако   понять  этого  нельзя;  невозможно  включить  в  свою
собственную  структуру  реальность  глубинных структур, которые исследуются.
Для  достижения этого следовало бы в корне  изменить  все, необходимо, чтобы
иные, отличные от действующих, механизмы действовали бы в  головном мозгу  и
чтобы  принцип  двузначности  мышления  сменился  бы  мышлением по аналогии,
которое  включало  бы  формы и воспринимало бы  невоспринимаемые ритмы  этих
глубинных структур..."
     "Le matin des magiciens"255
     (-78)


87

     В 1932  году Эллингтон записал "Baby when you ain't  there"256, одну из
своих  тем, которую меньше всего хвалили и которую  даже верный Барри Уланов
не удостоил упоминания. На удивление сухим голосом Кути Уильямс поет:
     I get the blues down North,
     The blues down South,
     Blues anywhere,
     I get the blues down East,
     Blues down West,
     Blues anywhere.
     I get the blues very well
     O my baby when you ain't there
     ain't there ain't there 257.
     Почему порою  бывает необходимость сказать: "Я  это  любил"? Я любил те
блюзы, тот промелькнувший  на улице образ, ту скудную, пересыхающую северную
речку.  Словно  приводишь свидетельства в борьбе  с  черным  ничто,  которое
выметет нас всех. А пока еще  держатся в воздухе души эти  крохи: воробышек,
принадлежавший Лесбии,  несколько блюзов, что занимают в  памяти малюсенькое
место, отведенное ароматам, гравюры и пресс-папье.
     (-105)


88

     -- Не дергай ногой,  че, а то воткну  тебе  иголку в ребро,  --  сказал
Тревелер.
     --  Рассказывай лучше  дальше про  все желтое, -- сказал Оливейра. -- Я
закрою глаза, и становится как в калейдоскопе.
     --  Все  желтое, --  сказал  Тревелер, растирая  ему  бедро  ваткой, --
находится в ведении  Национальной корпорации  уполномоченных  по делам всего
желтого.
     --  Животные с желтой  шерстью, растения  с  желтыми цветами  и  желтые
минералы, --  послушно продекламировал Оливейра.  -- Разве  не так?  В конце
концов, четверг у  нас отведен моде, в воскресенье не работаем, метаморфоза,
происходящая   от   субботнего   утра   до  вечера,   --   необычайна,  люди
успокаиваются.  Ты  делаешь  мне  так  больно,  просто ужас. Уж не желтый ли
металл ты мне вводишь?
     --  Дистиллированную воду, -- сказал Тревелер. -- А ты  должен  думать,
что  это морфий. Ты  совершенно прав, мир Сеферино может показаться странным
лишь  тем, кто свято  верит в  свои  установления,  а  чужие  им нипочем. Но
подумай, как все изменится, стоит шагнуть с тротуара на мостовую, и...
     --  Все  равно,  что  перейти  от  всего желтого ко всему пампскому, --
сказал Оливейра. -- Что-то меня в сон клонит, че.
     --  Это от  сонной водички. Лично я с  большим удовольствием  вколол бы
тебе совсем другое, чтоб ты пошустрее стал.
     -- Объясни-ка мне одну вещь, прежде чем я засну.
     -- Очень сомневаюсь, что ты заснешь, но давай.
     (-72)


89

     Было два письма лиценциата Хуана Куэваса, и  все  время не прекращались
споры,  в  каком  порядке  их  следует  читать.  Первое  представляло  собой
поэтическое изложение того, что  лиценциат называл  "мировым  владычеством";
второе, тоже надиктованное машинистке из  заведения  на Санто-Доминго, брало
реванш за вынужденную сдержанность первого:
     С  настоящего  письма могут снимать сколько угодно копий,  особенно для
членов ООН и правительств мира, каковые суть  мерзкие свиньи и международное
шакалье племя.  С  одной  стороны,  заведение на  Санто-Доминго --  трагедия
шумов,  но,  с  другой  стороны, мне  нравится, потому  что я  могу  бросать
величайшие в истерии камни.
     Среди этих камней фигурировали следующие:
     Римский папа -- величайшая в истерии ввинья, а никакой не представитель
Бога;  римский  клерикализм  -- истинное дерьмо Сатаны;  все  римские  храмы
следует сравнять  с землей,  дабы не только в глубине людских сердец воссиял
свет  Иисуса Христа, но и просочился  бы  во  вселенский свет, я говорю это,
поскольку предыдущее письмо писал в присутствии милой сеньориты и многое  не
мог  сказать резко  и  откровенно,  ибо сеньорита  смотрела на  меня  томным
взглядом.
     Рыцарственный  лиценциат!  Заклятый враг Канта,  он настаивает на  том,
чтобы  "сделать более гуманной  современную мировую философию", вслед за чем
заявляет:
     И роман должен стать более психолого-психиатрическим, другими  словами,
подлинные   духовные   элементы  должны  предстать  на   уровне   достижений
современной мировой психиатрии...
     Временами  мощный диалектический арсенал отодвигался в сторону, и тогда
начинало маячить царство мировой религии:
     Отныне  и  всегда  человечество  будет  идти  путем,   указанным  двумя
всеобъемлющими  заветами,  и  даже  железнотвердые  камни   земли  обернутся
шелковистым воском под сияющим светом...
     Поэт, да еще какой!
     Голоса  всех камней земли грохочут во всех водопадах  и ущельях  мира с
тонким перезвоном  серебра, наполняя  безграничной любовью  к женщинам  и  к
Богу...
     И вдруг -- прорывается архетипическое видение:
     Космос  и земля, как всесущий мысленный  образ Господа, который позднее
превратится  в  сконденсированную  материю, символически  отражен  в  Ветхом
завете в лице того архангела, который повернул голову  и увидел темный мир в
огнях,  я, конечно, не помню наизусть этого  места из Ветхого завета, но там
говорится  примерно  следующее: лик  Вселенной  как бы  оборотился  светом к
Земле, который  встал вокруг  Солнца  подобно  орбите вселенской  энергии...
Точно так же все Человечество, все народы  должны повернуть  свои тела, свои
души и свои головы... Ибо Вселенная и вся Земля обернулись  к Христу, сложив
к его ногам все законы Земли...
     А следовательно:
     ...остается и нам,  подобно  вселенскому  свету из разнообразных огней,
освещающему глубинное сердце народов...
     Плохо только, что вдруг ни с того ни с сего:
     Дамы и господа! Настоящее письмо пишу я в обстановке страшного шума.  И
однако же  пишу,  а все никак  не поймете,  что  для  наиболее  совершенного
написания  МИРОВОГО ГОСПОДСТВА и для  достижения  вселенского  внимания  вам
следует помогать  мне всемерно, дабы каждая строка и каждая  буква стояли на
своих  местах вместо этой галиматьи с галиматерью,  матерью, матерью сукиных
детей, а самих детей -- к растакой-то матери.
     Но не беда. На следующей строчке -- снова экстаз:
     Как  великолепны миры! Да  цветут они подобно духовному  свету чарующих
роз в сердце своих народов...
     Письмо  заканчивалось  столь  же   пышными  цветами,  если  не  считать
нескольких любопытных ответвлений в самом конце:
     ...Я верю,  вся  Вселенная очистится, подобно вселенскому свету Христа,
очистится  каждый  цветок   человеческий,  со   всеми  своими  бесчисленными
лепестками,  которые навеки воссияют  на всех земных  дорогах; она очистится
светом МИРОВОГО ГОСПОДСТВА,  говорят, ты меня больше не любишь и теперь тебя
другое  прельщает.  -- С глубоким уважением. Мексика, Фед.  окр. 20 сентября
1956 г. -- ул. 5 мая, 32, 111 -- Зд. "Париж", ЛИЦ. ХУАН КУЭВАС.
     (-53)


90

     В   те   дни   подозрения   мучили   его,   а   дурная   привычка   все
жевать-пережевывать тяготила, как никогда, но разве  от  нее отделаешься. Он
не переставал обдумывать вопрос вопросов, и неустроенность, в которой он жил
по вине  Маги и Рокамадура,  подстегивала  его, заставляя ломать  голову над
тем, в какой он попал переплет. Зайдя в тупик, Оливейра хватал лист бумаги и
писал на нем великие слова, вокруг которых крутились его  мысли.  К примеру:
"вопрось   вопросовъ"   или   "переплеть".  Этого   было  достаточно,  чтобы
расхохотаться и  очередной  мате  выпить  с гораздо  большим  удовольствием.
"Человекъ,  --  писал  Оливейра,  --  я  и  онь".  Оливейра прибегал  к этим
письменным  знакам, как  другой  --  к  пенициллину. От  этого  средства ему
думалось  лучше,  на  душе   становилось  легче.  "Законъ   законовъ  --  не
раздуваться, какь шарь", -- говорил себе Оливейра. И  после этого мог думать
спокойно и слова не играли с ним шуточек. Но сдвиги были чисто методические,
потому что сам вопрос вопросов оставался нетронутым. "Кто бы сказал, парень,
что под  конец ты станешь метафизиком,  -- удивлялся Оливейра.  -- Если надо
сопротивляться трехстворчатому шкафу, че, так согласись хотя бы на тумбочку,
свидетельницу  ночных бессонниц". Рональд приходил  звать на  непонятные ему
политические дела,  и  всю  ночь (Мага  тогда  еще  не  отвезла Рокамадура в
деревню)  они  проспорили, как Арджуна с Возничим, что избрать: действие или
пассивность -- и  стоит  ли  рисковать настоящим во  имя  будущего --  этого
непременного  шантажирующего  аргумента  всякого   действия,   преследующего
общественные цели, а также, в  какой мере риск может приукрасить ничтожность
личности,  идущей   на   этот   риск,  прикрыть  повседневную   мерзость  ее
повседневного поведения. Рональд ушел повесив нос, не сумев убедить Оливейру
в необходимости поддержать действия  мятежных  алжирцев.  А  у Оливейры весь
день не уходил изо рта мерзкий привкус, поскольку гораздо легче было сказать
"нет" Рональду, чем себе самому.  И только в одном он был уверен: нельзя без
предательства  отказаться  от  пассивного  ожидания, которому  отдался  и  в
котором жил с самого своего приезда в Париж. Поддаться легкому великодушию и
отправиться  на улицы расклеивать плакаты представлялось ему  суетно-мирским
выходом; все как бы переходило в план отношений с друзьями, которые  оценили
бы  его смелость  гораздо больше, нежели найди он ответ  на великие вопросы.
Измеряя все  с точки зрения суетно-временного и  абсолютного, он чувствовал,
что ошибался в первом случае  и попадал в цель во втором. Плохо,  что  он не
боролся  за   алжирскую   независимость,  не  выступал  против  расизма.  Но
совершенно  правильно  он  отказывался  от  наркотика,  легких  коллективных
действий и  снова  оставался  один  на один с  горьким  мате,  размышляя над
вопросом вопросов, крутя и переворачивая его, словно клубок, в котором конец
нити спрятан или, наоборот, торат сразу четыре или пять концов.
     Все  в порядке,  да,  однако,  надо  признать, характер  у  него словно
подошва,  --  давит  любую  диалектику  действия  наподобие  "Бхагавадгиты".
Заваривать ли  мате самому,  или пусть его  заваривает  Мага -- тут не  было
возможностей  для сомнений. Но все  остальное  было многозначно и тотчас  же
вызывало  антагонистические  толкования:  с  одной  стороны  --  пассивность
характера,  а  с  другой  --  максимальная  свобода  и  незанятость;   из-за
отсутствия -- вследствие лени -- принципов и убеждении он острее чувствовал,
что жизнь имеет свою  ось (так называемое ощущение  флюгера), и способен был
из лени отказаться от  чего-то,  но зато  наполнить пустоту,  образовавшуюся
вследствие  отказа,  новым  содержимым,  свободно  избранным  под  действием
сознания  или   инстинкта,  гораздо   более   открытого,  свободного,  более
экуменического -- скажем так.
     "Инстинктъ экумениченъ", -- осторожно произнес Оливейра.
     И кроме того, в чем нравственный смысл действия?  Социальные  действия,
подобные действиям синдикалистов, с лихвой оправдывают  себя на исторической
почве. Счастливы  те,  кто  жил и почиет  в истории. Самопожертвование почти
всегда носит характер деятельности, имеющей религиозные корни. Счастливы те,
кому удавалось  возлюбить  ближнего,  как  самого  себя. Как  бы то ни было,
Оливейра  отвергал подобный выход  для  своего  "я", к чему это  благородное
вторжение  в чужой  загон,  этот онтологический бумеранг,  долженствующий  в
конечном счете обогатить того, кто его запускает, придать ему человечности и
святости.  Святым  всегда делаешься  за счет другого и  т.д.  и  т.п. Против
самого действия, как такового, возразить нечего,  но он отказывался от него,
не веря в себя. Он  боялся предательства,  предательства, которое  случится,
если он согласится на расклейку плакатов или какую-либо другую  коллективную
деятельность;  предательства,  которое примет вид приносящей  удовлетворение
работы,  будничных  радостей,  успокоенной  совести,  сознания  выполненного
долга.  Он знавал достаточно коммунистов  и  в  Буэнос-Айресе,  и в  Париже,
которые способны были на многое, искупавшееся в их глазах их "борьбой", тем,
к примеру, что посреди ужина  им случалось вскакивать  и бежать на  собрание
или  выполнять  какие-либо  поручения.  Общественная деятельность этих людей
сильно смахивала на алиби или предлог,  подобно тому  как  дети часто служат
для матерей предлогом, чтобы не заниматься  тем, чем стоит заниматься в этой
жизни,  а  эрудиция  и  круги под глазами -- тому, чтобы не замечать,  что в
тюрьме, которая  находится в соседнем квартале, казнят  людей, которых вовсе
не следовало казнить. Ложная деятельность  почти всегда бывала самой броской
и  именно ее венчали уважение, почетъ, а подъ  конецъ --  монументь въ  виде
конной  статуи. В  нее  легко  влезть -- как в пару ботинок, она могла  даже
заслужить похвалу  ("Хорошо бы, алжирцы все-таки добились независимости,  мы
им в  этом немного помогли",  -- думал Оливейра); предательство, как всегда,
означало отказ  от  центра в  пользу периферии и  рождало  чудесно-радостное
ощущение   братства   с   другими   людьми,   занимающимися  той  же   самой
деятельностью. Но  там, где определенный человеческий тип  мог проявить себя
как  трагический герой, Оливейра, это известно заранее, был обречен на самую
скверную комедию. А раз так --  то лучше грешить неучастием, чем соучастием.
Быть актером означало отказаться от партера, а он, судя по всему, был рожден
зрителем первого ряда. "Скверно только, -- думал Оливейра, -- что мне к тому
же хочется быть зрителем активным, отсюда все беды".
     "Я -- активный зритель. Этотъ вопрось подлежишь изучению". Иногда вдруг
некоторые  картины, некоторые  женщины, некоторые стихи внушали ему надежду,
что когда-нибудь он доберется  до той счастливой зоны, где сможет мириться с
собой и не испытывать к себе такого отвращения и недоверия. У него было одно
немалое преимущество --  худшие его недостатки, как правило,  помогали ему в
том,  что покуда еще не  было путем,  а лишь  поиском  истинных подступов  к
подлинному  пути. "Моя сила  в моей слабости, -- подумал Оливейра. --  Самые
великие решения я всегда принимал, маскируя бегство".  В большинстве случаев
то, что он  затевал (онъ затевалъ), оканчивалось  "not with  a  bang  but  a
whimper"258,  великие  разрывы,  отчаянные  bang  были  всего  лишь  укусами
загнанной  в угол крысы,  и ничем  иным.  А  другое  торжественно крутилось,
разрешаясь во времени и пространстве или  само собою, безо  всякого насилия,
от  усталости --  как  заканчивались все  его любовные  приключения, --  или
просто медленно уходило,  точно так же, как, например, реже и реже  начинают
навещать  друга, меньше читать какого-то  поэта,  перестают ходить в кафе --
словом, подпускают  к себе приближающееся ничто малыми дозами, чтобы не было
горько.
     "Со  мной, по сути, не может  произойти ничего,  -- думал  Оливейра. --
Даже цветочный горшок мне на голову не свалится". Откуда же, в таком случае,
беспокойство, если  только  это не пресловутый  дух  противоречия  дает себя
знать,  тоска по призванию  и по действию?  Анализ этого беспокойства в  той
мере,  в  какой  он  поддавался  анализу, наводил  на  мысль о смещении,  об
удалении от центра некоего  порядка, но что это был за  порядок, Оливейра не
знал.  Сам  он  представлялся  себе  зрителем,   который  не  мог  лицезреть
спектакля, как если бы присутствовал на нем с завязанными глазами: временами
до него доходил подтекст какой-либо  фразы, отголосок музыки, рождая  в  нем
тоску и  беспокойство, потому  что даже  в этом  положении  он  способен был
догадаться и ощутить их главный смысл.  В такие моменты он  чувствовал  себя
гораздо ближе  к центру, чем те,  кто  жили  в  уверенности,  будто являются
ступицей  колеса, но  близость  его  была  бесполезной, эдакий танталов миг,
только, в отличие от участи Тантала, его  миг  не приобретал размаха  казни.
Однажды  он  поверил  было  в  любовь  как  средство  духовного  обогащения,
вызывающего  к жизни дремлющие силы. А  потом понял, что все  его любови  --
нечисты, ибо таят в себе эту надежду, в то время как подлинно любящий любит,
не  ожидая ничего, кроме любви,  и слепо принимает  то, что  день становится
более голубым, ночь  более сладостной,  а трамвай менее неудобным. "А я даже
поедание супа умудряюсь  превратить в  диалектическую процедуру", -- подумал
Оливейра.  Своих  возлюбленных  он  в  конце  концов  превращал в подруг,  в
сообщниц  по  своеобразному  наблюдению   за  окружающей  действительностью.
Вначале женщины всегда обожали  его (онъ быль обожаемь), восхищались им (онъ
их  восхищалъ),  а  потом  что-то  побуждало  их  заподозрить  пустоту,  они
бросались назад,  а он  облегчал им бегство, открывал им  дверь:  пусть себе
идут  играть  в другое  место.  В двух случаях он чуть было не пожалел  и не
оставил  им  иллюзию, что они его понимали,  однако что-то  подсказало  ему:
жалость  эта  не  настоящая,  а скорее  походит  на  дешевое проявление  его
собственного  эгоизма, лени и  привычки. "Сострадание изничтожает", -- думал
Оливейра и отпускал их, а потом очень скоро о них забывал.
     (-20)


91

     По столу разбросаны  бумаги.  Рука (Вонга).  Голос  читает неторопливо,
спотыкаясь, все  "л"  как крючки, "е" неразборчивые.  Наброски,  картотечные
карточки, на  некоторых  -- всего  одно слово,  одна  стихотворная строфа на
каком-нибудь   языке,  короче,  кухня  писателя.  Другая  рука   (Рональда).
Серьезный  голос человека,  умеющего читать.  Тихо здороваются  с  Осипом  и
Оливейрой, которые входят  с виноватым  видом  (Бэпс открыла  им дверь, и  в
обеих руках  у нее  было  по  н