Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
ою мы знаем, и нас там ценят.
Так нет -- надо было идти сюда. И всем троим. Больше всех я виноват, потому
что не хотел, чтобы Талита думала, будто... Одним словом, я, желая
освободиться от тебя, просто сбрасывал тебя со счета. Проклятое самолюбие,
ты понимаешь.
-- И правда, -- сказал Оливейра, -- зачем мне соглашаться на это
предложение. Пойду лучше в цирк или вообще подальше отсюда. Буэнос-Айрес
большой. Я уже говорил тебе как-то.
-- Говорил, но уйти решил после нашего разговора, другими словами,
поступаешь так из-за меня, а этого-то я и не хочу.
-- Ну, ладно, объясни хотя бы, о каких переменах ты толкуешь.
-- Не знаю, как сказать, берусь объяснять -- и все становится еще
туманнее. Но приблизительно так: когда я с тобой -- никаких проблем, но
стоит мне остаться одному, как я начинаю чувствовать, будто ты на меня
давишь, давишь на меня из своей комнаты. Помнишь тот день, когда ты попросил
гвозди? И с Талитой тоже неладно, она смотрит на меня, а мне кажется, что
взгляд ее предназначается тебе, а вот когда мы все трое вместе, наоборот,
она часами как будто и не замечает тебя. Я полагаю, ты и сам давно
догадался.
-- Да. Продолжай.
-- Вот и все, а потому мне не хотелось бы помогать тебе рубить концы.
Ты должен был решить сам, а теперь, когда я загнал тебя в ловушку и высказал
все, ты не свободен в решении, потому что в тебе заговорит чувство
ответственности и тогда -- пиши пропало. Этика в данном случае заключается в
том, что ты даруешь другу жизнь, а я твоего помилования не принимаю.
-- А, -- сказал Оливейра, -- значит, ты не даешь мне уйти, и я уйти не
могу. Тебе не кажется, что ситуация почти как у розовых пижам?
-- Пожалуй.
-- Смотри, как интересно.
-- Что -- интересно?
-- Сразу погасли все огни.
-- Наверное, добрались до последней подписи. Клиника перешла к Диру, да
здравствует Феррагуто.
-- По-моему, теперь следует доставить им удовольствие и прибить собаку.
Поразительно, как она им осточертела.
-- Да нет, не осточертела. И здесь тоже на данный момент страсти не
выглядят чересчур сильными.
-- У тебя, старик, потребность в радикальных решениях. Со мной тоже
довольно долго такое творилось, а потом...
Обратно пошли с осторожностью, потому что в саду стало совсем темно и
они не помнили, где там газоны, а где дорожки. Когда у самого входа они
увидели под ногами начерченные мелками клетки классиков, Тревелер засмеялся
тихонько, поджал одну ногу и запрыгал по клеткам. В потемках меловые линии
слабо светились.
-- Как-нибудь такой вот ночью, -- сказал Оливейра, -- я расскажу тебе,
что было там. Мне это не доставит удовольствия, но, возможно, это
единственный способ прикончить в конце концов собаку, если так можно
выразиться.
Тревелер выпрыгнул из классиков, и в этот момент на втором этаже
вспыхнули все огни. Оливейра, собиравшийся добавить что-то, увидел на
мгновение, пока еще горел свет, прежде чем снова погаснуть, выступившее из
темноты лицо Тревелера и удивился гримасе, исказившей его, гримасе-оскалу
(которую бы определил латинским словом rictus, что значит растяжение рта,
сокращение мышц губ наподобие улыбки).
-- Кстати, о собаке, -- сказал Тревелер, -- ты обратил внимание, что
фамилия главврача -- Овехеро, овчар. Такие дела.
-- Не это ты хотел мне сказать.
-- Ты что -- собираешься сетовать на мои умолчания и экивоки? -- сказал
Тревелер. -- Конечно, ты прав, но не в этом дело. О таком не говорят. Но
если хочешь попробовать... Однако у меня такое ощущение, что теперь почти
поздно, че. Пицца остыла, и незачем к ней возвращаться. Лучше примемся сразу
за работу, как-никак -- развлечение.
Оливейра не ответил, и они поднялись в залу, где свершилась великая
покупка и где администратор с Феррагуто допивали двойную порцию каньи.
Оливейра присоединился к ним, а Тревелер пошел и сел на софу рядом с
Талитой, которая с сонным видом читала роман. Едва была поставлена последняя
подпись, как Реморино мигом убрал список и присутствовавших на церемонии
больных. Тревелер заметил, что администратор погасил верхний свет, а вместо
него зажег настольную лампу; все сразу стало мягким и зеленоватым, и все
заговорили тихими, довольными голосами. Он слышал, как строились планы
насчет того, чтобы поехать в центр, в ресторанчик, поесть потрохов
по-женевски. Талита закрыла книгу и поглядела на него сонными глазами. Он
провел рукою по ее волосам, и ему стало лучше. Что бы там ни было, но мысль
есть потроха в такой час и в такую жару была просто-напросто безумной.
(-69)
52
Ибо, по сути дела, он ничего не мог рассказать Тревелеру. Он пробовал
потянуть конец, и из клубка вытягивалась длинная нить, метры за метрами,
просто метрометрия какая-то, словометрия, анатометрия, патриометрия,
болеметрия, дурнометрия, тошнометрия, все, что угодно, но только не клубок.
Следовало намекнуть Тревелеру, что все рассказанное надо понимать не в
прямом смысле (а в каком же?), но что это не образ и не аллегория.
Непреодолимое различие, разность уровней, и ни при чем тут были ум или
информированность каждого из них, одно дело играть с Тревелером во
всевозможные забавные игры или спорить о Джоне Донне -- это происходило как
бы на общей для обоих почве, -- и совсем другое -- чувствовать себя вроде
обезьяны среди людей и хотеть быть обезьяной в силу доводов, которых не
могла объяснить и сама обезьяна, как раз потому, что ничего разумного в этих
доводах не было и сила их состояла именно в этом, со всеми вытекающими
отсюда последствиями.
Первые ночи в клинике были спокойными; персонал, который должен был
уйти, еще выполнял свои обязанности, а новенькие пока только смотрели,
набирались опыта и сходились в аптеке у Талиты, а та, белоснежно-белая, в
волнении заново открывала для себя эмульсии и барбитураты. Проблема состояла
в том, чтобы обуздать немного Куку Феррагуто, которая прочно уселась в
администраторское кресло и, похоже, была полна решимости установить в
клинике свои жесткие правила, так что сам Дир почтительно выслушивал new
deal212, излагавшийся в таких терминах, как гигиена, бог-отчизна-и-очаг,
серые пижамы и липовый чай. То и дело заглядывая в аптеку, Кука
держала-ухо-востро, прислушиваясь к профессиональным разговорам, которые,
как ей казалось, должен был вести новый персонал. Талита заслуживала
определенного доверия, у девочки был диплом, он висел тут же, на стенке, а
вот ее муж и ее дружок вызывали подозрение. Беда для Куки заключалась в том,
что они всегда были ей чертовски симпатичны, а потому приходилось
по-корнелевски сражаться с чувством долга и платоническими пристрастиями в
то время, как Феррагуто вникал в дело и постепенно приучался к тому, что
теперь вместо шпагоглотателей у него -- шизофреники, а вместо фуража --
ампулы с инсулином. Врачи, в количестве трех человек, приходили по утрам и
не слишком мешали. Дежурный врач, постоянно находившийся в клинике,
страстный любитель покера, успел подружиться с Оливейрой и Тревелером, и в
его кабинете на третьем этаже выстраивались такие флеш-рояли, а на кону,
переходившем из рук в руки, накапливалось от десяти до ста монет, voglio
dire!213 Больные чувствуют себя лучше, спасибо.
(-89)
53
И в один прекрасный четверг, часов в десять -- оп-ля! -- все по местам.
К вечеру ушел старый персонал, хлопая дверями на прощание (Феррагуто и Кука
только усмехались, твердо решив никому не платить никаких сверхурочных), а
депутация больных провожала уходящих криками: "Конец собаке, конец собаке!",
что, однако, не помешало им представить Феррагуто новое письмо с пятью
подписями, в котором они требовали шоколада, вечерних газет и смерти пса.
Новенькие остались одни, испытывая неуверенность, но Реморино, взяв на себя
роль главного знатока, говорил, что все будет великолепно. Радиостанция
"Мир" поддерживала спортивный дух буэнос-айресцев сообщениями о волне
небывалой жары. Все рекорды побиты, можно было патриотически потеть в свое
удовольствие, и Реморино уже подобрал в углах четыре или пять сброшенных
пижам. Им с Оливейрой удалось убедить владельцев пижам надеть снова хотя бы
штаны. Прежде чем засесть за покер с Феррагуто и Тревелером, доктор Овехеро
дал разрешение Талите безо всякой боязни разнести лимонад всем, кроме номера
шестого, восемнадцатого и тридцать первого. Тридцать первый в подобном
случае всегда начинал плакать и Талите приходилось давать ему двойную порцию
лимонада. Пора было начинать действовать motu proprio214, смерть собаке.
Но можно ли было зажить этой жизнью спокойно и не удивляться на каждом
шагу? Почти без подготовки, потому что учебник психиатрии, приобретенный в
лавке Томаса Пардо, не сослужил для Талиты и Тревелера пропедевтической
службы. Без всякого опыта, без настоящего желания, вообще без ничего: и
впрямь, человек -- это животное, которое привыкает даже к тому, что не в
состоянии привыкнуть. Взять, к примеру, морг: Тревелер с Оливейрой понятия о
нем не имели, и нате вам, во вторник ночью Реморино по приказу доктора
Овехеро пришел за ними. Оказывается, на втором этаже только что умер
пятьдесят шестой номер, что, впрочем, ожидалось, и надо было, во-первых,
помочь санитару, а во-вторых, отвлечь Тридцать первого, который был
телепатом, а потому имел дурные предчувствия. Реморино объяснил им, что
прежний персонал постоянно боролся за свои права и работал строго по
распорядку с тех пор, как узнал про закон об оплате за сверхурочную работу,
но теперь они остались одни, и, нечего делать, надо вгрызаться в работу,
заодно и хорошая практика.
Как странно, что в инвентарном списке, зачитанном в день великой
покупки, не значится морг. Как-никак, че, где-то надо держать останки, пока
не явится семья или муниципалитет не пришлет фургон. Может, в том списке он
был назван камерой хранения, или транзитным залом, или холодильным
устройством -- словом, каким-нибудь эвфемизмом, а может, просто шел как один
из восьми холодильников. Что поделаешь, слово "морг" не смотрится в
официальном документе, считал Реморино. А зачем восемь холодильников? Ну как
же... Требование государственного департамента санитарии и гигиены, или
прежний администратор просто приобрел их по случаю, но, как бы то ни было,
это неплохо, бывает такой наплыв, как в тот год, когда выиграл "Сан-Лоренсо"
(какой это год был? Реморино не помнил, но это был год, когда "Сан-Лоренсо"
обыграл всех), -- вдруг сразу четверо больных отдали концы, тот еще урожай,
я вам скажу. Такое, конечно, редко бывает, Пятьдесят шестой-то давно дышал
на ладан, с ним все ясно. Здесь говорите потише, чтобы не разбудить
контингент. А ты, что ты шатаешься по коридору в такую поздноту, ну-ка, марш
в постель, живо. Он славный парень, смотрите, как он старается. Только ночью
его все время в коридор тянет, и не думайте, что тут дело в женщинах, с этим
у нас полный порядок. Тянет его потому, что он сумасшедший, вот и все, как
любой из нас, к слову сказать.
Оливейра с Тревелером решили, что Реморино -- просто чудо. Очень
развитый, сразу видно. Они помогли санитару, который был -- когда не
выполнял санитарских обязанностей -- просто Седьмым номером (хорошо
поддается лечению, так что его можно привлекать к нетяжелой работе). Каталку
спустили на грузовом лифте, в кабине было тесно, и все ощутили совсем близко
недвижно горбившегося под простыней Пятьдесят шестого. Семья приедет за ним
в понедельник, они из Трелева, бедные люди. А Двадцать второго до сих пор не
забрали, это уж -- дальше некуда. Денежные люди, полагал Реморино, все
такие: хуже не бывает, чистые стервятники, никаких чувств. И муниципалитет
позволяет, чтобы Двадцать второй...? Да, был тут судебный эксперт, ходил. А
дни-то идут, две недели пролетело, вот и видите сами: хорошо, что много
холодильников. Этот да тот, вот их уже и три, потому что там еще и Второй
номер, эта из основательниц. У Второго нет семьи, но похоронная контора
обещала прислать фургон в течение сорока восьми часов. Реморино посчитал и
засмеялся -- прошло с тех пор уже триста шесть часов, почти Триста семь. А
основательницей он назвал ее потому, что старушка появилась тут
давным-давно, еще до доктора, который продал ее дону Феррагуто. А дон
Феррагуто, кажется, ужасно симпатичный, а? Подумать только, у него был цирк,
потрясающе.
Седьмой открыл лифт, выкатил каталку и ринулся по коридору; это было ни
к чему, Реморино осадил его и пошел впереди с ключом -- открывать
металлическую дверь, а Тревелер с Оливейрой между тем одновременно вытащили
сигареты, ох уж эти рефлексы... Им бы лучше захватить с собой пальто, потому
что о волне небывалой жары в морг не сообщили, в остальном же он походил на
склад напитков: длинный стол у одной стены, а у другой -- холодильник до
самого потолка.
-- Достань-ка, пиво, -- приказал Реморино. -- Да, вы ведь не знаете.
Иногда режим здесь чересчур... Лучше не говорить про это дону Феррагуто,
словом, мы здесь, случается, выпьем пивка, только и всего.
Седьмой подошел к одной из дверей холодильника и достал бутылку. Пока
Реморино открывал ее специальным приспособлением на перочинном ноже,
Тревелер взглянул на Оливейру, но первым заговорил Седьмой.
-- Может, лучше его сначала положить?
-- Ты... -- начал Реморино и остановился с раскрытым перочинным ножом в
руках. -- Ты прав, парень. Давай. Вот эта свободна.
-- Нет, -- сказал Седьмой.
-- Ты мне будешь говорить?
-- Простите меня и извините, -- сказал Седьмой. -- Свободна вон та.
Реморино уставился на него, но Седьмой улыбнулся ему и, сделав как бы
приветственный жест рукой, подошел к дверце, о которой шла речь, и открыл
ее. Из камеры хлынул яркий свет, словно от северного сияния или другого
холодного светила; посреди сияния вырисовывались довольно крупные ступни
ног.
-- Двадцать второй, -- сказал Седьмой. -- Что я говорил? Я их всех по
ногам узнаю. А вот здесь Вторая. На что спорим? Смотрите, если не верите.
Убедились?
Ну вот, значит, этого мы заложим сюда, она свободна. Помогите мне,
осторожней, сперва заносим голову.
-- Он у нас чемпион в этих делах, -- сказал Реморино тихонько
Тревелеру. -- По правде говоря, я не знаю, почему Овехеро держит его тут.
Стаканов нет, че, так что пососем из горлышка.
Прежде чем взяться за бутылку, Тревелер глотнул дым, глубоко, до самых
колен. Бутылка пошла по кругу, и первый сальный анекдотец рассказал
Реморино.
(-66)
54
Из окна своей комнаты на втором этаже Оливейра видел дворик с фонтаном,
струйку воды, начерченные на земле классики, по которым прыгал Восьмой
номер, три дерева, отбрасывающие тень на клумбу с мальвами и живую изгородь,
и высокий-высокий забор, скрывавший все, что происходило на улице. Восьмой
прыгал по клеточкам почти целый день и оставался непобедимым, Четвертый с
Девятнадцатым хотели отбить у него Небо, но тщетно, нога у Восьмого была как
снайперское орудие, огонь по клетке! -- и камешек всегда ложился наилучшим
образом, просто необыкновенно. Ночами клетки чуть светились, и Оливейре
нравилось смотреть на них из окна. Восьмой, у себя в постели, поддавшись
действию кубического сантиметра снотворного, спит теперь, наверное, как
цапля, мысленно поджав одну ногу, а другой подбивая камешек скупым и
безошибочным движением в борьбе за Небо, которое скорее всего разочарует,
едва он его захватит. "Ты невыносимый романтик, -- думал про себя Оливейра,
потягивая мате. -- А розовая пижама на что?" На столе лежало письмецо от
безутешной Хекрептен: что же это такое, выпускают тебя только по субботам,
это не жизнь, дорогой, я не согласна так долго оставаться одна, видел бы ты
нашу комнатку. Поставив мате на подоконник, Оливейра достал из кармана ручку
и взялся писать ответ. Во-первых, есть телефон (далее следовал номер);
во-вторых, они очень заняты, но реорганизация продлится не более двух
недель, и тогда они смогут видеться по средам, субботам и воскресеньям. И
в-третьих, у него кончается трава. "Пишу как из заключения", -- подумал он,
ставя подпись. Было почти одиннадцать, скоро ему сменять Тревелера, который
дежурит на третьем этаже. Заварив свежий мате, он перечитал письмо и заклеил
конверт. Он предпочитал писать, телефон в руках у Хекрептен становился
ненадежным инструментом, сколько не объясняй, она все равно не понимала.
В левом крыле погасло окно аптеки. Талита вышла во двор, заперла дверь
на ключ (она прекрасно была видна под усыпанными звездами горячим небом) и
нерешительно подошла к фонтану. Оливейра тихонько свистнул ей, но Талита
продолжала смотреть на фонтан и даже поднесла палец к, струе, попробовала
воду. Потом прошла через двор, прямо по клеточкам классиков и исчезла под
окном у Оливейры. Все это немного походило на картины Леоноры Каррингтон:
ночь, а в ней Талита, ступает по клеткам, не замечая их, струйка воды в
фонтане. Когда фигура в розовом выступила откуда-то и медленно приблизилась
к клеточкам, не решаясь наступить на них, Оливейра понял, что все приходит в
порядок: вот сейчас фигура в розовом непременно выберет из множества
камешков, сложенных Восьмым у клумбы, один плоский и Мага, потому что это
была Мага, подожмет левую ногу и носком туфли направит камешек в первую
клетку. Сверху он видел волосы Маги, покат ее плеч и как она, чуть вскидывая
руки, чтобы удержать равновесие, мелкими шажками входила в первую клетку и
подталкивала камешек ко второй (Оливейра даже почувствовал дрожь оттого, что
камешек чуть было не выскочил за клетку, но неровность плит удержала его
точно у черты), потом она легко впрыгнула во вторую клетку и застыла на
секунду, как розовый фламинго, в полутьме, прежде чем тихонько приблизить
носок к камешку, прикидывая расстояние до третьей клетки.
Талита подняла голову и увидела Оливейру в окне. Она не сразу узнала
его и стояла, балансируя, на одной ноге, так что казалось, будто она
держится руками за воздух. Разочарованно и насмешливо оглядев ее, Оливейра
понял свою ошибку, увидел, что розовое вовсе не розовое, что на Талите
блузка пепельного цвета, а юбка скорее всего белая. Все сразу разъяснилось;
Талита вошла в дом, а потом опять вышла, привлеченная клеточками классиков,
и этого секундного разрыва между ее уходом и новым появлением оказалось
достаточно, чтобы он ошибся, как и той давней ночью, на носу корабля, и,
может статься, таких ночей было немало. Он еле ответил на приветственный
жест Талиты, которая снова опустила голову и сосредоточилась, примериваясь;
камешек вылетел из второй клетки, влетел в третью, встал на ребро, покатился
и выскочил за черту, на одну или две плитки в сторону от классиков.
-- Тебе надо потренироваться, -- сказал Оливейра, -- если хочешь
выиграть у Восьмого.
-- Что ты тут делаешь?
-- Жарко. В половине двенадцатого мне на дежурство. Письмо писал.
-- А, -- сказала Талита. -- Какая ночь.
-- Волшебная, -- сказал Оливейра, а Талита коротко засмеялась и исчезла
за дверью. Оливейра слышал, как она шла по лестнице, потом мимо его двери (а
может быть, она поднималась на лифте), добралась до третьего этажа. "Надо
признать, они здорово похо