с такое событие, а они молчат, будто не понимают, что
все надо обсудить заранее, потому что, если о  приходе  Ариэля  узнают  дома
или,  на  беду,  нас  выследят  эти пигалицы Лоса -- нам несдобровать! И так
странно, что мы все делали молча: сняли украшения с Летисии,  молча  сложили
их в корзину и молча, почти не глядя друг на друга, дошли до белой калитки.
     Тетя Руфь приказала нам с Оландой выкупать Хосе и сразу забрала с собой
Летисию, которой пора было принимать лекарство. Оставшись вдвоем, мы наконец
смогли  выговориться.  Какое  чудо!  К нам придет Ариэль, у нас наконец есть
знакомый мальчик, ведь не принимать же всерьез кузена Тито,  этого  болвана,
который  до  сих  пор  играет в солдатики и верит в первое причастие! Мы так
волновались в предвкушении этой встречи, что Хосе, бедняжке, пришлось совсем
плохо. Конечно, не я, а решительная Оланда заговорила первой  о  Летисии.  У
меня так просто лопалась голова: с одной стороны, ужасно, если Ариэль узнает
правду,  а  с  другой  -- пусть уж все сразу раскроется, потому что никто не
должен губить свою судьбу из-за  других  людей.  Но  самое  главное  --  как
сделать,  чтобы  Летисия  не  переживала?  Ведь  она и без того несла тяжкий
крест, а тут на нее навалилось и новое лекарство, и эта история...
     Вечером мама была поражена тому, что мы  почти  не  разговаривали.  Вот
чудеса,  уж  не  мыши  ли  нам  язык отгрызли? Она взглянула на тетю Руфь, и
наверняка обе решили, что мы в чем-то сильно провинились и нас теперь мучает
совесть. Летисия, едва прикоснувшись к еде, сказала, что ей  нездоровится  и
что она пойдет к себе и будет читать "Рокамболя". Оланда вызвалась проводить
ее,  на  что  та  согласилась,  но  нехотя, а я взялась за вязанье, -- такое
бывает со мной в минуты особого волнения. Раза два  я  порывалась  встать  и
посмотреть,  что  делается в комнате у Летисии и почему там застряла Оланда.
Наконец Оланда появилась и с многозначительным видом уселась рядом со  мной,
явно  выжидая,  пока  мама  и тетя Руфь кончат убирать со стола. "Завтра она
никуда не пойдет, -- сказала Оланда, когда мы остались вдвоем.  --  Вот  это
письмо   велела  отдать  ему,  если  он  будет  расспрашивать  о  ней".  Для
убедительности Оланда  оттянула  карман  блузки  и  показала  мне  сиреневый
конвертик.  Вскоре  нас  позвали  вытирать тарелки, а потом мы легли спать и
уснули как убитые, -- очень устали от всех волнений и еще от  Хосе,  который
не выносит купания.
     На другой день меня послали на рынок, и целое утро я не видела Летисии,
которая  пряталась в своей комнате. Перед обедом я все же заглянула к ней на
минутку: она сидела у окна, обложенная подушками, и рядом --  девятый  томик
"Рокамболя",  Она  очень плохо выглядела, но встретила меня веселым смехом и
рассказала, какой смешной сон ей приснился и как  забавно  билась  о  стекло
глупая  оса.  Я  пробормотала,  что мне обидно идти без нее к нашим ивам, но
почему-то эти слова было очень трудно выговорить... "Если хочешь, мы  скажем
Ариэлю,  что  ты  нездорова?"  А  она  как  отрезала:  "Нет!"  Тогда я стала
уговаривать ее, правда, не слишком настойчиво, пойти вместе с нами, а  потом
осмелела  и  даже  сказала,  что  ей  нечего  бояться и что вообще настоящее
чувство не знает преград. Я даже вспомнила  еще  несколько  торжественных  и
красивых фраз, которые мы вычитали в "Сокровищнице младости". Но чем дальше,
тем   труднее   мне  было  говорить,  потому  что  Летисия  упорно  молчала,
разглядывая что-то в окне, и, казалось, вот-вот заплачет. В конце  концов  я
вдруг  спохватилась, что меня, мол, ждет мама, и убежала. Обед тянулся целую
вечность, и Оланде досталось от тети Руфи за жирное пятно  на  скатерти.  Не
помню,  как мы вытирали тарелки и как добрались до белой калитки. Помню, что
у заветной ивы мы, переполненные счастьем и без тени ревности друг к  другу,
обнялись  и  чуть  не  заплакали.  Оланда  тревожилась,  сможем ли мы хорошо
рассказать о себе, останется ли у Ариэля хорошее впечатление. Ведь  мальчики
из  старших  классов презирают девчонок, которые кончили только школу первой
ступени и умеют лишь кроить тряпки и сбивать масло. Ровно в два часа  восемь
минут появился поезд, и Ариэль радостно замахал нам обеими руками, а в ответ
вместе  с  разрисованными платочками взметнулось наше "Добро пожаловать!" Не
прошло и получаса, как мы увидели Ариэля, который спускался к нам с  насыпи,
-- он  был  в сером и куда выше ростом, чем нам казалось. Я плохо помню, как
начался наш разговор. Ариэль с трудом подбирал слова и явно робел -- кто  бы
мог подумать после таких записочек и самого решения прийти к нам! Он слишком
поспешил  расхвалить  наши статуи и картины, спросил, как нас зовут и почему
мы только вдвоем. Оланда сказала, что Летисия не смогла, а  он:  "Мне  очень
жаль"  и  "Какое  красивое  имя  Летисия!"  Потом он рассказал много вещей о
Промышленном училище --  вот  тебе  и  английский  колледж!  --  и  попросил
показать наши украшения. Оланда отодвинула камень, и перед ним предстали все
наши богатства. По-моему, он с явным интересом рассматривал эти украшения, а
порой, задерживая в руках какую-нибудь вещь, задумчиво говорил: "Это однажды
надевала  Летисия"  или:  "Это  было на восточной статуе" -- так он окрестил
китайскую принцессу. Мы сидели под тенью ивы, и хоть у него  было  довольное
лицо,  он слушал нас рассеянно -- по всему чувствовалось, что только хорошее
воспитание мешает ему встать и уйти. Раза два или три,  когда  разговор  был
готов  оборваться,  Оланда  вскидывала на меня строгие глаза. Нам обеим было
совсем плохо, хотелось, чтоб все это  поскорее  кончилось,  хотелось  просто
убежать.  И  зачем  его  дернуло  знакомиться с нами! Ариэль снова спросил о
здоровье Летисии, но Оланда, метнув  в  меня  взглядом,  ответила:  "Она  не
смогла  прийти",  --  и  все, а я-то думала, что она скажет правду... Ариэль
прутиком чертил на земле геометрические фигуры,  то  и  дело  поглядывая  на
белую  калитку.  Все  было  понятно  без слов, и я очень обрадовалась, когда
Оланда вытащила наконец сиреневый конвертик и подала его Ариэлю -- он так  и
замер  от  удивления,  а  потом, когда ему растолковали, что это от Летисии,
сделался пунцовым и спрятал его в карман. Не хочет читать у нас  на  глазах.
Тут  же  Ариэль поднялся и сказал: "Очень рад нашему знакомству", -- но рука
его была вялая, даже неприятная, и мы просто уже не чаяли, чтоб все поскорее
кончилось, хотя потом только и говорили о его серых глазах и о том,  сколько
грусти  в  его  необыкновенной  улыбке.  Еще  нас поразило, как он сказал на
прощанье: "Простите и прощайте!" -- мы ни разу в жизни такого не слыхали,  и
прозвучало  это  красиво, трогательно, как стихи. Когда мы пересказывали все
это Летисии -- она встретила нас под лимонным деревом в саду, -- меня так  и
подмывало  спросить,  что  было  в  ее  письме, но попробуй спроси, если она
запечатала его, прежде чем отдать Оланде, словом, я  не  посмела,  и  мы  по
очереди  нахваливали  Ариэля  и  еще ахали над тем, как много он спрашивал о
ней. Признаться, мы делали это через силу, потому что  любому  понятно,  что
все  сложилось  очень  странно:  и  очень  хорошо, и очень плохо, потому что
Летисия чувствовала себя счастливой и в то же время едва  сдерживала  слезы.
Кончилось тем, что мы позорно удрали, сославшись на тетю Руфь, которая якобы
нас ждала, а Летисия осталась под лимонным деревом в обществе жужжащих ос.
     Перед  сном  Оланда шепнула мне: "А завтра -- вот увидишь -- нашей игре
конец!" Она ошиблась, хотя и не очень: на  другой  день,  за  обедом,  когда
принесли  сладкое,  Летисия  осторожно  подала  нам условный знак. Мы просто
оторопели, даже обозлились -- все-таки со  стороны  Летисии  это  некрасиво,
надо  же  иметь  совесть!  Но  так  или  иначе,  после  того как посуда была
перемыта, мы встретились с Летисией у калитки и все трое побежали к железной
дороге. А там, у ивы, -- мы обомлели от  страха!  --  Летисия  не  торопясь,
молча  вытащила  из  кармана  мамино  жемчужное  ожерелье,  все  ее кольца и
знаменитый перстень с рубином -- гордость тети Руфи. Вот ужас! Ведь если эти
поганки Лоса за нами шпионят -- а с них станется,  --  они  тут  же  доложат
маме,  что  мы  утащили  из  дома  семейные драгоценности, и мама нас просто
убьет! Но Летисия и бровью не повела, сказала, что в случае чего сама за все
ответит, а потом, глядя в землю, глухо проговорила: "Можно, я  сегодня  буду
статуей?"  Мы  как-то  сразу  прониклись  добрым  чувством  к  Летисии,  нам
захотелось обласкать ее, угодить ей во всем, но и при этом внутри  оставался
след  злой  досады.  Мы  выбрали  для  сестренки  самые  лучшие украшения --
павлиньи перья, мех,  издали  напоминавший  серебристого  песца,  и  розовую
вуаль, которую она навертела на голову в виде тюрбана. Все это очень красиво
сочеталось с драгоценными камнями. Летисия молчала, должно быть, обдумывала,
какой  будет ее статуя. Когда появился поезд, она не спеша подошла к насыпи,
и все драгоценности разом вспыхнули на солнце. Потом она резко вскинула руки
вверх, словно собиралась изобразить  живую  картину,  а  не  статую;  голову
отвела  назад  (единственное,  что  ей  бедняжке было доступно) и так сильно
перегнулась, что нам на минуту-другую  стало  страшно.  Но  какая  это  была
прекрасная  статуя!  Настоящее  чудо!  Мы даже не сразу вспомнили об Ариэле,
который высунулся из окна и смотрел на Летисию, смотрел только  на  нее,  не
видя  нас,  не  видя  ничего  вокруг,  смотрел,  пока  поезд  не  скрылся за
поворотом. Не знаю, почему мы, словно нас кто толкнул, побежали  к  Летисии,
-- она  стояла  с  закрытыми  глазами,  и по ее лицу катились крупные слезы.
Тихонько, совсем беззлобно Летисия отвела наши руки и спустилась  с  насыпи.
Мы  с Оландой помогли ей спрятать все драгоценности и потом, когда она ушла,
в последний раз сложили в корзину ее любимые  украшения.  Нам  незачем  было
гадать,  что  нас  ждет,  и все же назавтра мы как угорелые побежали к нашим
ивам, побежали, едва дослушав тетю Руфь, которая строго-настрого велела  нам
не  шуметь, не мешать Летисии -- она, бедняжка, расхворалась и не вставала с
постели. Когда мимо промчался  поезд,  мы  нисколько  не  удивились  пустому
окошку  во  втором  вагоне. Мы улыбались, испытывая и злость и облегчение. А
наш Ариэль -- мы это знали -- тихо сидел с противоположной стороны и смотрел
на реку серыми глазами.

     Примечания

     1 Понсон дю  Террайль  Пьер  Алексис  (1829  --  1871)  --  французский
писатель. Автор многочисленных романов о Рокамболе.


     Хулио Кортасар.
     Отрава

     Рассказ
     (Из книги "Конец игры")

     Перевод Н. Снетковой


     В субботу дядя Карлос приехал часам к двенадцати и  привез  машину  для
уничтожения  муравьев. Накануне за столом он сказал, что поедет за ней, и мы
с  сестрой  ожидали  увидеть  огромное,   грозное   и   мощное   сооружение.
Бандфилдские  черные муравьи были нашими давнишними знакомцами; едят они все
подряд, муравейники устраивают в  земле  и  в  фундаменте  домов,  прогрызая
скрытые  от  глаз  дыры  в  том укромном месте, где дом уходит под землю, но
черным муравьям нигде не укрыться, когда  они  цепочкой  снуют  взад-вперед,
таща  кусочки листьев, которые на самом-то деле не просто кусочки листьев, а
кусочки растений из нашего сада; вот  именно  поэтому  мама  и  дядя  Карлос
решили купить машину для уничтожения муравьев и покончить с ними.
     Помню, что первой дядю Карлоса увидела сестра, она увидела, как он едет
по улице  Родригеса  Пеньи  со  станции на извозчике, и с криком ворвалась в
боковой проулок: "Дядя Карлос едет, машину везет!" Я стоял в кустах бирючины
-- они росли вдоль ограды между нашим  садом  и  садом  Лилы,  и  мы  с  ней
разговаривали  через  эту  проволочную  ограду,  я ей рассказывал, что после
обеда мы испробуем машину, и Лиле это было интересно, но, конечно, не очень,
потому что и машины, и муравьи девочек не очень занимают,  и  внимание  Лилы
привлек  к  себе  только  дым, который должен был повалить из машины и убить
всех муравьев.
     Услышав громкие крики  сестры,  я  сказал  Лиле,  чтобы  она  тоже  шла
помогать  сгружать  машину,  а  сам  с  боевым  кличем  индейцев помчался по
проулку; бежал я особым способом, который сам  недавно  изобрел,  не  сгибая
коленей  и  как  бы  поддавая  ногой мяч. Я даже ничуть при этом не уставал,
словно бы не бежал, а летел, но все же полет этот был совсем не такой, как в
том сне,  что  мне  тогда  все  время  снился:  будто  бы  я  как-то  слегка
поворачиваю  свой  корпус  и  отрываюсь  от  земли,  взлетаю  сантиметров на
двадцать, и даже передать невозможно, до чего же чудесно лететь над широкими
улицами, то поднимаясь повыше, то снижаясь почти до земли, и просыпаться  во
сне  и  будто бы знать, что вот теперь-то ты летишь на самом деле, а до того
тебе это только снилось, зато вот теперь ты летишь -- летишь;  а  просыпаясь
по-настоящему, я всякий раз словно ударялся, падая наземь, и становилось так
тоскливо  опять  возвращаться на землю и опять -- хочешь не хочешь -- ходить
по ней. Шагом или бегом -- все равно тяжело. Немного напоминал полет  только
вот этот изобретенный мной способ бегать в кедах, словно поддавая ногой мяч.
Мне  даже  казалось,  что  все  это во сне, но все равно -- тут и сравнивать
нечего.
     У ворот уже стояли мама и бабушка, они разговаривали с дядей Карлосом и
с извозчиком. Я  подошел  не  торопясь,  иногда  мне  хотелось,  чтобы  меня
дожидались;  и  вот  мы  с сестрой стоим и смотрим на упакованный в бумагу и
обвязанный множеством веревок тюк, который дядя Карлос с извозчиком спускают
на дорогу. Сперва я подумал, что это лишь какая-то часть машины, но сразу же
понял, что это и есть сама машина, вся целиком, и она показалась  мне  такой
маленькой,  что у меня упало сердце. Впечатление от машины улучшилось, когда
мы ее вносили, потому что, помогая дяде Карлосу, я понял, что  машина  очень
тяжелая,  и эта ее тяжесть заставила поверить в ее мощь. Я сам снял с машины
веревки  и  бумагу,  потому  что  мама  и  дядя  Карлос  занялись  маленьким
пакетиком,  вытащили  из  него жестянку с отравой и тут же сообщили нам, что
трогать жестянку нельзя и что уже несколько человек  умерли  в  муках  из-за
того,  что  трогали  жестянку.  Сестра  тут  же отошла от нас, сразу утратив
всякий интерес, и еще она, конечно, немножко испугалась, и  я  посмотрел  на
маму,  и  мы засмеялись, ведь вся эта речь предназначалась для сестры, а мне
разрешается трогать и машину, и жестянку с отравой, и вообще все.
     Выглядела эта машина не очень-то здорово, не как  настоящая  машина,  у
которой  было  бы  по  крайней мере хоть колесо и оно бы вертелось, или хоть
свисток, из которого вырывалась бы  струя  пара.  Наша  машина  походила  на
черную  железную  печку,  она стояла на трех выгнутых ножках, одна дверца --
для углей,  другая  --  для  отравы,  а  сверху  из  нее  вылезала  гармошка
гофрированной  металлической трубы, к которой присоединялась еще одна трубка
-- резиновая с наконечником. За завтраком мама прочитала нам  инструкцию  по
обращению  с машиной, и всякий раз, как она доходила до какого-нибудь места,
где говорилось об отраве, мы все смотрели на сестру, и бабушка уже в который
раз рассказывала, что во Флоресе трое  детей  погибли  оттого,  что  трогали
жестянку  с  отравой.  Мы уже видели череп на ее крышке, и дядя Карлос нашел
старую ложку и сказал, что ею мы будем  наливать  отраву  и  что  все  части
машины  будут  храниться  на  верхней  полке  в  кладовке,  где лежат всякие
инструменты. На улице была жарища, ведь уже наступил январь, но арбуз мы ели
холодный-прехолодный, его черные косточки наводили меня на мысль о муравьях.
     После сьесты, очень и очень долгой -- сестра читала детский журнал, а я
в патьо разбирал марки -- мы вышли в сад, и дядя Карлос установил машину  на
круглой  лужайке,  где  висели  гамаки  и  постоянно  появлялись  все  новые
муравейники. Бабушка припасла угли, чтобы набить ими  топку,  а  я,  замешав
глину  мастерком,  изготовил  в  старом  тазу  замечательную замазку. Мама и
сестра уселись в плетеные кресла, они хотели все  видеть,  а  Лила  смотрела
сквозь  ветки  бирючины,  пока  мы  ей  не крикнули, чтобы шла к нам, но она
сказала, что мама не разрешила и что она и так все видит. Через  проволочную
ограду по другую сторону сада уже заглядывали к нам девочки Негри, они много
о  себе  воображали,  и мы с ними не играли. Звали их, бедняжек, Чола, Эла и
Куфина. Были они неплохие, но глупые, играть с ними было невозможно. Бабушка
их жалела, но мама никогда не приглашала их к нам, потому что  они  начинали
ссориться  и  с сестрой, и со мной. Все три хотели командовать, а сами ни во
что не умели играть, ни в классики, ни в шарики, ни в полицейского  и  вора,
ни  в  кораблекрушение;  единственное,  что  они умели, так это смеяться как
дурочки и болтать о всяких глупостях, никому, по-моему,  не  интересных.  Их
отец был городским советником, и они держали кур орпингтонской породы, таких
рыжеватых. У нас же были родайленды, лучшие в мире несушки.
     Среди  фруктовых  деревьев,  в  зелени, машина выглядела куда солиднее.
Дядя Карлос набил  ее  горячими  углями,  и  пока  она  нагревалась,  выбрал
муравейник  и  сунул  в  него  наконечник,  я  все  вокруг  обмазал глиной и
утрамбовал, но не очень  плотно,  чтобы  не  завалить  подземные  ходы,  как
рекомендовалось  в инструкции. Тогда дядя Карлос отворил дверцу для отравы и
принес жестянку и ложку. Отрава была изысканного фиолетового цвета, и  нужно
было  вылить  большую  ложку  и  мгновенно захлопнуть дверцу. Едва мы налили
отраву, как раздался словно бы вздох, и машина заработала. Потрясающее  было
зрелище:  отовсюду  вокруг  воткнутого в муравейник наконечника валил дым, и
надо было снова и снова бросать на землю глину и размазывать ее руками.
     -- Теперь они все передохнут, -- сказал мой  дядюшка,  очень  довольный
машиной.
     Я  стоял  рядом, и руки у меня были по локоть в глине, сразу видно, что
это работа для настоящих мужчин.
     -- Сколько времени нужно окуривать каждый муравейник? -- спросила мама.
     -- Не меньше получаса, -- сказал дядя Карлос. -- Есть  такие  длиннющие
ходы, что и вообразить невозможно.
     Я  подумал, что он говорит о таких ходах, что тянутся метра на два-три,
ведь у нас было столько муравейников, что ходы  не  могли  быть  уж  слишком
длинными. Но как раз в это самое время мы услышали такой пронзительный вопль
Куфины,  что  его,  наверное,  было слышно на станции, и все семейство Негри
высыпало в сад и сообщило нам, что из грядки с салатом валит дым.  Сперва  я
не хотел этому верить, но так оно и было, ведь в ту же секунду Лила сообщила
мне  из-за  кустов бирючины, что у них идет дым из-под персикового дерева, и
дядя Карлос, подумав немного, подошел к  проволочной  ограде  сада  Негри  и
попросил  Чолу,  не такую ленивую, как две другие сестрицы, залеплять глиной
те места, откуда валит дым, а я перепрыгнул в сад Лилы и залепил все входы в
муравейник. Но дым пошел совсем в  других  местах:  в  курятнике,  за  белой
калиткой,  из-под  боковой  стены.  Мама с сестрой помогали залеплять глиной
щели, и жутко представить себе, как под  землей  в  поисках  выхода  тянется
густой-прегустой дым и в этом дыму корчатся в муках обезумевшие муравьи, как
те дети из Флореса.
     В  тот  день  мы  трудились дотемна, и сестру послали спросить у других
соседей, не чувствуется ли у них  дым.  Когда  уже  почти  стемнело,  машина
заглохла, и я, вытащив наконечник из муравейника, слегка копнул мастерком: в
ямке  было  полным-полно  дохлых  муравьев, а земля была фиолетовая, и несло
оттуда серой. Я накидал сверху глины, как  на  похоронах,  и  высчитал,  что
погибло  никак  не  меньше  пяти  тысяч муравьев. Все пошли в дом, пора было
умываться и накрывать на стол, а мы с дядей Карлосом еще зад