остоянии,  и
чувствую я себя так мерзко!.." Но ричмондские друзья все же сумели  сде-
лать его последние дни относительно  спокойными.  Окруженный  вниманием,
дыша воздухом Виргинии, которая в конечном счете была единственным  по–-
настоящему родным для него местом, Эдгар даже проплыл еще раз против те-
чения по черным водам реки, как плавал когда–то в детстве, изумляя това-
рищей. Он снова спокойно прогуливался по улицам Ричмонда, ходил в гости,
присутствовал на вечерах, где, разумеется, его умоляли  прочесть  "Воро-
на", который в авторском исполнении превращался в "незабвенную поэму".
   Была еще Эльмира, его давнишняя возлюбленная, ставшая почтенного вида
вдовой.
   Эдгар отыскал ее тотчас по приезде - он вел себя как человек,  желаю-
щий замкнуть некий круг, дать завершенность некоей форме.  Потом  станут
говорить, что Эдгар знал о богатстве Эльмиры. Разумеется, знал,  но  ви-
деть в его возвращении к прошлому лишь хитрый прием охотника за приданым
гнусно. Эльмира не раздумывая приняла его  дружбу,  его  возобновившиеся
ухаживания. В юности она пообещала стать его женой. Прошли годы, и Эдгар
снова оказался рядом - неотразимо красивый и загадочный, в ореоле славы,
когда любой скандал становится лишним доказательством  гениальности  его
виновника. Эльмира согласилась выйти за него замуж, и  хотя  имел  место
недолгий период недоразумений, вызванных срывами Эдгара, все же  в  сен-
тябре 1849 года была назначена дата бракосочетания - через  месяц.  Было
решено, что Эдгар отправится на Север за Мадди, а  заодно  встретится  с
Грисуолдом, который согласился взять на себя заботы об издании  произве-
дений По. Эдгар в последний раз выступил в Ричмонде, повторив свое  зна-
менитое эссе "Поэтическое начало", и друзья нашли способ деликатно снаб-
дить его деньгами на поездку. В четыре часа утра 27 сентября  1849  года
он сел на корабль, отплывавший в Балтимор. Как всегда с ним случалось  в
подобных обстоятельствах, он был полон дурных и  гнетущих  предчувствий.
Отплытие в столь ранний час (или в столь поздний? ведь ночь он провел  с
приятелями в ресторане), вероятно, было вызвано каким–то внезапным  кап-
ризом. С этого мгновения все дальнейшее покрыто пеленой, и она лишь  из-
редка рассеивается, позволяя нам увидеть финал.
   Уже говорилось, что По в периоды депрессии, связанной отчасти и с бо-
лезнью сердца, прибегал к алкоголю как к спасительному  стимулятору.  Но
даже малое количество спиртного пагубно действовало на его мозг. По это-
му порочному кругу события, скорее всего, и пошли на  борту  корабля  во
время плавания в Балтимор.
   В Ричмонде врачи предупредили Эдгара: еще один срыв  будет  гибельным
для него.
   И они не ошиблись. 29 сентября корабль стал на причал в Балтиморе. По
собирался на поезде доехать до Филадельфии, но поезда нужно  было  ждать
несколько часов. Эти часы и решили его судьбу. Известно, что,  когда  он
явился к своему другу, он был уже пьян. Дальнейшее - из области догадок.
Перед нами пятидневный пробел: пять дней спустя некий врач,  знакомый  с
По, получил спешно написанную карандашом записку,  где  сообщалось,  что
какой–то джентльмен, "весьма скверно одетый", срочно нуждается в его по-
мощи. Записку написал типографский служащий, который признал По в  почти
невменяемом пьяном человеке, сидевшем в трактире в окружении  балтиморс-
кой публики самого низкого пошиба. В городе проходили выборы, и соперни-
чающие партии поили допьяна всякий сброд  и  водили  по  разным  избира-
тельным участкам. Нет точных доказательств, но, возможно, и По  был  ис-
пользован в качестве наемного выборщика, а потом брошен в трактире,  где
типограф его и увидал. Позднее врач опишет свои впечатления, из них ста-
нет ясно, что Эдгар уже не принадлежал этому миру, он при жизни очутился
в аду - один, безвозвратно погрузившийся в видения. Остаток сил (он про-
жил еще пять дней в балтиморской больнице) сгорел в чудовищных  галлюци-
нациях, в борьбе с сиделками, которые пытались его удержать, он отчаянно
звал Рейнолдса, исследователя Северного полюса, чья история повлияла  на
По, когда он писал "Гордона Пима", и который неизвестно  почему  превра-
тился в последний земной символ - последнее, что видел Эдгар.  Напомним,
что его герой Пим в финале повести видел гигантский кусок льда. Рядом  с
Эдгаром не было ни Мадди, ни Энни, ни Эльмиры. Они ничего  не  знали.  В
какой–то миг просветления он вроде бы спросил, есть ли надежда. Ему  от-
ветили, что дела его плохи. Он возразил: "Я не о том, я имею в виду дру-
гое. Есть ли надежда у такого ничтожества, как я?" Он умер  в  три  часа
ночи 7 октября 1849 года. "Да поможет Господь моей  несчастной  душе"  -
вот его последние слова. Позднее неутомимые биографы вложат в его уста и
заставят произнести и кое–что другое.
   Легенда стала возникать почти тотчас же, и Эдгар от души  позабавился
бы, помогая ее творить, придумывая что–нибудь новое, путая людей,  отда-
вая свое бесценное воображение на службу мифическому жизнеописанию.

   Перевод с испанского Н. БОГОМОЛОВОЙ Перевод с испанского Н. БОГОМОЛО-



   Хулио Кортасар

   Другое небо

   Рассказ
   (Из книги "Все огни - огонь")


   Перевод Н. Трауберг


   1

   Ces yeux ne t'appartiennent
   pas... ой les as tu pris? 1
   ....IV, 5


   Иногда я думал, что все скользит, превращается, тает, переходит  само
собой из одного в другое. Я говорю "думал", но, как ни  глупо,  надеюсь,
что это еще случится со мной. И вот, хотя стыдно бродить по городу, ког-
да у тебя семья и служба, я порой повторяю про себя, что,  пожалуй,  уже
пора вернуться в, свой квартал и забыть о бирже, где я  служу,  и,  если
немного повезет, встретить Жозиану и остаться у нее на всю ночь.
   Бог знает, давно ли я это повторяю, и мне нелегко, ведь  было  время,
когда все шло само собой и, только задень плечом невидимый  угол,  попа-
дешь неожиданно в тот мир. Пойдешь пройтись, как ходят горожане, у кото-
рых есть излюбленные улицы, и оказываешься чуть не всякий раз в  царстве
крытых галерей - не потому ли, что галереи и  проулки  были  мне  всегда
тайной родиной? Например, галерея Гуэмес, место двойное, где столько лет
назад я сбросил с плеч детство, словно  старый  плащ.  Году  в  двадцать
восьмом она была зачарованной пещерой, где неясные проблески порока све-
тили мне сквозь запах мятных  леденцов,  и  вечерние  газеты  вопили  об
убийствах, и горели огни у входа в подвал,  в  котором  шли  бесконечные
ленты реалистов. Жозианы тех лет смотрели на меня насмешливо и  по-мате-
рински, а я, с двумя грошами в кармане,  ходил,  как  взрослый,  заломив
шляпу, заложив руки в карманы, и курил, потому  что  отчим  предрек  мне
умереть от сигарет. Лучше всего я помню запахи и звуки,  и  ожиданье,  и
жажду, и киоск, где продавали журналы с голыми женщинами и адресами мни-
мых маникюрш. Я уже тогда питал склонность к гипсовому небу  галерей,  к
грязным окошкам, к искусственной ночи, не ведающей, что рядом -  день  и
глупо светит солнце. С притворной небрежностью я заглядывал в двери,  за
которыми скрывались тайны тайн, и лифт возносил людей к венерологам  или
выше, в самый рай, к женщинам, которых газеты зовут порочными. Там лике-
ры, лучше бы - зеленые, в маленьких рюмках, и лиловые кимоно,  и  пахнет
там, как пахнет из лавочек (на мой взгляд - очень шикарных),  сверкающих
во мгле галерей непрерывным рядом витрин, где есть и хрустальные  флако-
ны, и розовые лебеди, и темная пудра, и щетки с прозрачными ручками.
   Мне и теперь нелегко войти в галерею Гуэмес и  не  растрогаться  чуть
насмешливо, вспомнив юные годы, когда я чуть не погиб.  Прелесть  былого
не тускнеет, и я любил бродить без цели, зная, что вот-вот войду  в  мир
крытых галереек, где пыльная аптека влекла меня больше, чем витрины  ши-
роких, наглых улиц. Войду в Галери Вивьен или в Пассаж-де-Панорама,  где
столько тупичков и переулков, ведущих к лавке букиниста или к бюро путе-
шествий, не продавшему ни билета; в маленький мир, выбравший ближнее не-
бо, где стекла - грязны, а гипсовые статуи протягивают вам  гирлянду;  в
Галери Вивьен, за два шага от будней улицы Реомюра или биржи (я на бирже
служу). Войду в мой мир - я и не знал, а он был моим, когда на углу Гуэ-
мес я считал студенческие гроши и прикидывал, пойти  мне  в  бар-автомат
или купить книжку или леденцов в прозрачном фунтике, и курил, моргая  от
дыма и трогая в глубине кармана пакетик с невинной  этикеткой,  приобре-
тенный в аптеке, куда заходят одни мужчины, хотя и надеяться не мог пус-
тить его в дело, слишком я был беден и слишком по-детски выглядел.
   Моя невеста, Ирма, никак не поймет, почему я брожу в темноте по цент-
ру и по южным кварталам, а если б она знала, что особенно я  люблю  Гуэ-
мес, она бы ужасно удивилась. Для нее, как и  для  матери,  нет  лучшего
места, чем диван в гостиной, и лучшего занятия, чем кофе,  ликер  и  то,
что зовется беседой. Ирма - кротчайшая из женщин, я никогда  не  говорил
ей о том, чем живу, и потому, наверное, стану хорошим  мужем  и  хорошим
отцом, чьи дети, кстати, скрасят старость моей матери. Наверное,  так  и
узнал я Жозиану - нет, не только из-за этого, мы ведь могли  встретиться
и на бульваре Пуассоньер или на Рю-Нотр-Дам-де-Виктуар, а на самом  деле
мы впервые взглянули друг на друга в самых  недрах  Галери  Вивьен,  под
сенью гипсовых статуй, дрожащих  в  газовом  свете  (венки  трепетали  в
пыльных пальцах муз), и я сразу узнал, что тут ее место, и  нетрудно  ее
встретить, если ты бываешь в кафе и знаком с кучерами. Может  быть,  это
случайно, но мы встретились с ней, когда в мире высокого  неба,  в  мире
без гирлянды, шел дождь, и я счел это знаком, и не подумал,  что  просто
столкнулся со здешней девкой. Потом я узнал, что в те дни она не отходи-
ла от галереи, потому что снова пошли слухи о зверствах Лорана, и ей бы-
ло страшно. Страх придал ей особую прелесть, она держалась почти  робко,
Но не скрывала, что я ей очень нравлюсь. Помню, она глядела  на  меня  и
недоверчиво и пылко и расспрашивала поравнодушней, а я не верил себе,  и
радовался, что она живет тут же, наверху, и просил ее пойти к ней, а  не
в отель на улице Сантье, хотя там она многих знала и ей было бы  спокой-
ней. Потом она поверила, и мы смеялись ночью, что я мог оказаться  Лора-
ном. Мансарда была точь-в-точь как в дешевой книжке,  а  Жозиана  -  так
прелестна, и так боялась убийцы, пугавшего Париж, и прижималась ко  мне,
когда мы говорили о его злодействах.
   Мать знает всегда, если я не спал дома, и хотя ничего не скажет  (это
было бы глупо), дня два смотрит на меня то ли робко, то ли  оскорбленно.
Я понимаю прекрасно, что Ирме она не проговорится, но все ж надоело, ма-
теринский присмотр уже ни к чему, а еще досадней,  что  в  конце  концов
я-то и явлюсь с цветком или с коробкой конфет, и само собой станет ясно,
что ссора кончена, и сын-холостяк снова живет, как люди. Жозиана радова-
лась, когда я описывал ей эти сцены, и там, в  нашем  царстве  галереек,
они стали своими так же просто, как их герой. Она, Жозиана, очень  чтила
семейные связи, и свойство, и родство; я не люблю говорить о своем, но о
чем-то говорить надо, а все, о чем поведала она, было уже  переговорено,
вот мы и возвращались почти неизбежно к моим холостяцким затруднениям.
   И это мне было тоже на руку, Жозиана любила галерейки  -  потому  ли,
что там жила, или потому, что там было тепло и сухо (мы познакомились  в
начале зимы, шел ранний снег, а в галереях, у нас, было весело и его  не
замечали). Мы ходили вдвоем, когда оставалось время, то есть когда  один
человек (она не хотела называть его) был ублажен и отпускал  ее  поразв-
лечься. Мы мало говорили о нем - я спрашивал, конечно, а  она,  конечно,
лгала о деловых отношениях, и само собой подразумевалось, что он - хозя-
ин, достаточно тактичный, чтобы не лезть на глаза. Потом я решил, что он
рад, когда я хожу с Жозианой, потому что в те дни все особенно  боялись,
убийца снова натворил дел на Рю-д'Абукир, и она, бедняжка, не посмела бы
уйти в темноте от Галери Вивьен. В сущности, мне полагалось  благодарить
и Лорана, и хозяина, из-за этих страхов я бродил с Жозианой  по  перехо-
дам, заглядывал в кафе и все больше понимал, что становлюсь  другом  де-
вушке, с которой, казалось бы, ничем и не связан. Мы говорили  глупости,
молчали и понемногу, постепенно убеждались в нашей нежной дружбе. Я при-
выкал к чистой, маленькой каморке, так вписывавшейся в галереи.  Вначале
я поднимался ненадолго, у меня не хватало денег на ночь, да  и  ее  ждал
другой, побогаче, и я ничего не успевал разглядеть, а позже,  дома,  где
единственной роскошью были журналы и серебряный чайник, вспоминал, и ни-
чего не помнил, кроме самой Жозианы, и засыпал, словно она  еще  в  моих
объятиях. Но с дружбой пришли и права; а может, Жозиана уговорила хозяи-
на, и он разрешил ей оставлять меня на ночь, и комната  стала  заполнять
перерывы наших, не всегда легких, бесед. Все куклы,  все  картинки,  все
безделушки поселились в моей памяти и помогали лгать, когда я возвращал-
ся домой и говорил с матерью или с Ирмой о политике и о болезнях.
   Потом пришло и другое, например - смутный абрис того, кого она  звала
американцем, но сперва всем владел страх перед тем, кто, если верить га-
зетам, звался Лораном-душителем. Если я решаюсь вспомнить Жозиану, я ви-
жу, как мы входим в кафе на Рю-де-Женер, садимся на малиновый плюш, здо-
роваемся с друзьями, и сразу всплывает Лоран, все только о нем  и  гово-
рят, а я утомился за день от работы и оттого, что на бирже, в перерывах,
коллеги и клиенты тоже говорили о его последнем злодействе,  и  я  думал
теперь, кончится ли этот тяжкий сон, будет ли снова так,  как,  по  моим
представлениям, было здесь прежде (хотя тогда я тут не был), или  жутким
забавам нет конца. А хуже всего - говорю я Жозиане, спросив грогу, кото-
рый так нужен в снег, - хуже всего, что мы его не знаем и зовем Лораном,
потому что одна ясновидящая узрела в своем стеклянном шаре,  как  убийца
писал кровавыми пальцами собственное имя, а газеты не хотят перечить то-
му, во что верит народ. Жозиана не глупа, но никто  не  убедит  ее,  что
злодея зовут иначе, и нечего спорить с ней, когда, испуганно мигая сини-
ми глазами, она смотрит как бы невзначай на молодого человека,  высокого
и сутулого, который вошел в кафе и, не здороваясь ни с кем,  прислонился
к стойке.
   - Может быть... - прерывает она мое наспех придуманное утешение, -  а
подниматься мне одной. Если ветер задует свечу, когда я буду на  лестни-
це... Темно, я одна...
   - Ты редко идешь одна, - смеюсь я.
   - Вот, тебе смешно, а бывает, особенно в снег или в дождь, идешь  под
утро...
   Она расписывает, как он притаился на площадке или, не дай господь,  в
комнате (дверь он открыл всесильной отмычкой). За соседним столом вздра-
гивает Кики, и ее нарочитый крик отдается в зеркалах. Нас, мужчин, очень
веселит этот кокетливый страх, и мы снисходительно и важно охраняем под-
ружек. Хорошо курить трубку в кафе, когда дневная усталость растворяется
в вине и в дыме, а женщины хвастают шляпами, боа и смеются пустякам; хо-
рошо целовать Жозиану, хотя она задумчиво  глядит  на  пришельца,  почти
мальчика, который стоит спиной к нам и  мелкими  глотками  пьет  абсент,
опираясь на стойку. А все же удивительное дело: подумаешь о  Жозиане  (я
всегда вспоминаю ее в кафе, снежным вечером, за разговором об убийце), и
тут же в памяти явится тот, кого она звала американцем, и стоит спиною к
ней, и пьет абсент. Я тоже зову его  американцем  или  аргентинцем,  она
убедила меня, что он - оттуда, ей говорила Рыжая, та с ним спала еще  до
того, как они с Жозианой поругались, кому на каком углу стоять или когда
стоять, и зря, они ведь очень дружат. Так вот, Рыжая сказала, что он  ей
сам признался, иначе и не угадаешь, у него совсем  нет  акцента.  Сказал
он, когда раздевался - кажется, снимал ботинки; надо же, в конце концов,
о чем-то говорить.
   - Вот он какой, совсем мальчишка. Правда, как из школы, только  высо-
кий? А ты бы послушал Рыжую!.. Жозиана  всегда  сплетала  пальцы,  когда
рассказывала страшное, и расплетала, и сплетала снова. Она поведала  мне
об его требованиях (не особенно, впрочем, странных), об отказе Рыжей и о
том, как угрюмо он ушел. Я спросил, приглашал ли он ее. Нет, как  можно,
ведь все знают, что они с Рыжей - подруги. Он сам тут  живет,  про  всех
слышал, и, пока она говорила, я посмотрел на него снова и увидел, как он
платит за абсент, бросает монетку на свинцовое блюдце, а нас  (будто  мы
исчезли на бесконечный  миг)  окидывает  пристальным,  пустым  взглядом,
словно застрял в сновиденьях и не хочет проснуться. Он был молод  и  хо-
рош, но от такого взгляда волей-неволей  вспоминались  жуткие  слухи  об
убийствах. Я тут же сказал об этом ей.
   - Кто, он? Ты спятил! Да ведь Лоран...
   К несчастью, никто ничего не знал, хотя и Кики и Альбер помогали  нам
для потехи обсуждать разные версии. Подозрение наше рухнуло, когда хозя-
ин, слышавший все разговоры, вспомнил, что кое-что о Лоране известно: он
может задушить одной рукой. А этот сопляк... куда ему! Да и вообще позд-
но, пора идти, мне хотя бы, потому что Жозиану ждет в мансарде тот, дру-
гой, по праву владеющий ключом, и я провожу ее один пролет, чтоб не боя-
лась, если погаснет свеча, и я вдруг устал, и смотрел, как она  идет,  и
думал, что она, наверное, рада, а мне сказала неправду, и потом я  вышел
на скользкий тротуар, под снег, и пошел куда глаза глядят, и вышел вдруг
на дорогу, и сел в трамвай, где люди читали вечерние газеты или  глядели
в окошко, словно хоть что-то увидишь в такой тьме, в этих кварталах.
   Не всегда удавалось мне дойти до галереек или застать Жозиану свобод-
ной. Иногда я просто бродил по проулкам, разочарованно слонялся, убежда-
ясь понемногу, что и ночь - моя возлюбленная. В  час,  когда  загорались
газовые рожки, наше царство оживало, кафе обращалось в  биржу  досуга  и
радости, и люди жадно пили хмельную смесь заката, газет, политики, прус-
саков, бегов и страшного Лорана. Я любил выпивать понемногу то  там,  то
сям, спокойно поджидая, когда на углу галерейки или  у  витрины  встанет
знакомый силуэт. Если она была не одна, она давала мне понять (у нас был
знак), когда освободится; иногда же - только улыбалась, и я уходил  бро-
дить по галереям. В такие часы я исследовал и узнал самые  дальние  углы
Галери Сент-Фуа, к примеру, и недра Пассаж-дю-Каир, но, хотя они  нрави-
лись мне больше, чем людные улицы (а были  и  такие  -  Пассаж-де-Прэнс,
Пассаж-Верде), хотя они нравились мне больше, я, сам не знаю как,  любым
путем, приходил к Галери Вивьен не только ради Жозианы, но и ради надеж-
ных  решеток,  обветшалых  фигур  и  темных   закоулков   галереи   Пас-
саж-де-Пти-Пэр, ради всего этого мира, где не  надо  думать  об  Ирме  и
распределять время, и можно плыть по воле случая и судьбы. Мнение за что
зацепиться памятью, и я не скажу, когда же именно мы снова заговорили об
американце. Как-то я увидел его на углу Рю-Сен-Мар. Он был в черном пла-
ще, модном лет за пять до того (тогда их носили  с  высокой  широкополой
шляпой), и мне захотелось спросить его, откуда он родом. Однако я предс-
тавил себе, как холодно и злобно принял бы такой вопрос я сам, и не  по-
дошел. Жозиана сказала, что зря, - наверное, он был  ей  интересен,  она
обижалась за своих и вообще страдала любопытством.  Она  вспомнила,  что
ночи две назад вроде бы видела его у Галери Вивьен, хотя  он  там  бывал
нечасто.
   - Не нравится мне, как он смотрит, - говорила она. - Раньше я и  вни-
мания не обращала, но когда ты сказал про Лорана...
   - Да я шутил! Мы сидели с Кики и Альбером, а он ведь шпик, сама  зна-
ешь. Он бы непременно сообщил. За голову Лорана хорошо заплатят.
   - Глаза нехорошие, - твердила она. - Смотрит в сторону,  а  все,  как
есть, видит. Подойдет ко мне - убегу, истинный крест.
   - Мальчишки испугалась