ишку, которого  подарила ему Дофин вместо
амулета. Как  ни нелепо,  он  поймал  себя на мысли о  том, что  в  половине
десятого  будут  распределять  продукты и надо навестить  больных,  обсудить
обстановку с Таунусом и  крестьянином из "ариана", а потом настанет ночь, и,
Дофин  неслышно скользнет к нему в машину, взойдут  звезды или набегут тучи,
будет  жизнь. Да,  так  и  должно  быть,  невозможно,  чтобы  это  кончилось
навсегда. Может, солдату удастся достать немного  воды, которую за последние
часы почти всю  выпили; так или  иначе,  можно рассчитывать  на Порша,  если
заплатить ему, сколько он просит. А на радиоантенне яростно трепетал и бился
флажок  с  красным крестом,  и автомобили  мчались со  скоростью восемьдесят
километров в час к огням, которые все росли, расплывались,  и уже  никто  не
знал,  зачем нужна эта  бешеная скорость, зачем нужен этот стремительный бег
машин  в ночи среди  других,  незнакомых машин, и  никто  ничего не  знал  о
другом, все пристально смотрели вперед, только вперед.


     Примечания

     Арриго Бенедетти (р. 1910) - итальянский писатель, журналист.
     Фонтенбло -  город к югу от Парижа. Окрестности города  - места  отдыха
парижан.
     Милли-ля-Форэ  - город неподалеку  от Фонтенбло. В городе - церковь XII
века, часовня, расписанная Жаном Кокто (1889-1963).
     Орли  - пригород Парижа,  где  находится главный  аэропорт  французской
столицы.
     Гранадин - гранатовый сироп, густой сок.
     Въерзон - город в центральной части Франции (департамент Шер).
     Армагеддон  -  в христианстве:  последняя  битва между Богом  и  силами
Сатаны.

     1   Считается,  что  об  этих  оголтелых   автомобилистах  рассказывать
нечего... В самом деле, пробки на дорогах - любопытное зрелище, но не более.
Арриго Бенедетти, Л'Эспрессо, Рим (итал.)

     2 Понимаете, жена будет ужасно беспокоиться, черт побери (англ.).




В ином свете

 По  четвергам  репетиции  на  "Радио  Бельграно"  заканчивались  поздно
вечером, после чего Лемос обыкновенно зазывал меня к себе и, угощая чинзано,
строил планы будущих  постановок,  а я  должен был  выслушивать его,  мечтая
поскорей выбраться на улицу и век не вспоминать о радиотеатре. Но Лемос  был
модным автором и хорошо платил  за то немногое, к чему сводилось мое участие
в   его  программах,  где  я   исполнял  второстепенные   и,  как   правило,
малопривлекательные   роли.   Голос  у   тебя   что   надо,   хвалил  Лемос,
радиослушатель начинает  ненавидеть  тебя  после  первой  же  реплики, и,  в
сущности,  не   обязательно,  чтобы  ты   предавал  кого-нибудь  или  травил
стрихнином собственную мать: стоит тебе раскрыть рот, как половина Аргентины
уже мечтает поджарить тебя на медленном огне.
 Лусиана к этой половине не принадлежала. Как раз в тот день, когда  наш
премьер  Хорхе  Фуэнтес получил  после  заключительной  передачи  по  "Розам
бесчестья" две корзины любовных писем  и  белого барашка, присланного  некой
романтической помещицей из Тандиля, малыш  Мацца  вручил мне  первый лиловый
конверт от Лусианы. Привыкший к пустословию в  бессчетных его проявлениях, я
сунул  конверт в карман и спустился  в  кафе вместе с Хуаресом  Сельманом  и
Оливе  (после  триумфа "Роз" у  нас  выдалась неделя передышки, а  затем  мы
приступали  к  "Птице,  застигнутой бурей").  Нам  принесли  уже по  второму
мартини,  когда я  внезапно  вспомнил  о лиловом конверте  и  сообразил, что
письма-то и не прочел. Мне не хотелось распечатывать его при  всех, ведь  от
скуки люди рады прицепиться к чему угодно, а уж лиловый конверт - это просто
золотая  жила.  Поэтому  сначала я вернулся домой,  к  своей кошке -  ее  по
крайней мере такие вещи не  интересовали, - оделил  ее молоком и  ежедневной
порцией ласк и лишь после этого узнал о существовании Лусианы.
 Мне  не  нужна  Ваша  фотография,  писала  Лусиана,  и  не  важно,  что
"Симфония" и "Антенна" печатают портреты Мигеса и  Хорхе Фуэнтеса, Ваши же -
никогда, зато со мной всегда Ваш голос. Мне не важно,  что  все  относятся к
Вам с  антипатией  и презрением,  потому что Ваши  роли обманывают  всех,  -
напротив, это вселяет в меня надежду  на  то, что я единственная,  кто знает
правду: Вы страдаете, когда исполняете такие роли, Вы вкладываете в них свой
талант,  но я чувствую, что Вы  не  раскрываетесь до конца,  как  Мигес  или
Ракелита  Байлей,  ведь   Вы  так  непохожи  на  жестокого  принца  из  "Роз
бесчестья".  Но люди все  путают, они переносят  свою ненависть с принца  на
Вас, я уже поняла это по тете Поли и другим в  прошлом году, когда Вы играли
Вассилиса,  контрабандиста-убийцу.  Сегодня   мне  как-то  одиноко,  вот   и
захотелось написать  Вам. Возможно, я не единственная, кто  говорит  Вам  об
этом,  и  мне даже хочется,  чтобы было именно  так: хочется узнать, что и у
Вас,  несмотря  ни на  что, есть  поклонники. И в то же время я предпочла бы
быть той единственной, кто способен  разглядеть,  что  скрывается за  Вашими
ролями, за Вашим  голосом, кто уверен в том,  что  знает Вас настоящего, кто
восхищается Вами больше,  чем теми,  кому всегда достаются хорошие роли. Это
как с Шекспиром, я никогда никому об этом  не говорила, но, когда Вы сыграли
Яго,  он стал мне нравиться  больше, чем Отелло. Не считайте себя  обязанным
ответить мне, указываю свой адрес на случай, если Вы и в самом деле захотите
написать, но я и без  того буду чувствовать  себя счастливой от одной мысли,
что высказала Вам все это.
 Вечерело, почерк был размашист и  стремителен, кошка спала  на диванной
подушке,  наигравшись  с   лиловым  конвертом.   Со  времени  безвозвратного
исчезновения Бруны в  моем доме уже не готовили ужин, мы с кошкой обходились
консервами,  правда, мне полагались еще коньяк и трубка. В дни отдыха (перед
началом работы над ролью  в  "Птице, застигнутой бурей") я еще раз перечитал
письмо Лусианы, вовсе не думая  отвечать, потому что я как-никак актер, хотя
мне и  пишут в три года раз. Уважаемая Лусиана, писал я ей в пятницу вечером
перед кино, меня глубоко  взволновали Ваши  слова, и это  не вежливая фраза.
Какая  там  вежливая фраза,  я  писал  так,  будто эта  женщина,  которую  я
воображал  себе миниатюрной, с  каштановыми волосами  и  грустными  светлыми
глазами, сидела  напротив меня, а я говорил,  как меня взволновали ее слова.
Остальная  часть вышла более избитой, я не знал, что еще можно сказать после
слов правды, надо было чем-то заполнить страницу, две-три фразы с выражением
симпатии  и  благодарности,  Ваш  друг Тито Балькарсель. Еще одна  правдивая
строчка содержалась  в постскриптуме: рад, что Вы сообщили мне  свой  адрес,
было бы очень  грустно, если бы я  не имел  возможности написать Вам о своих
чувствах.
 Никто  не  любит признаваться  в  том, что без работы начинает  в конце
концов скучать, - по крайней мере такие люди, как я. В юности у меня хватало
любовных приключений, и, когда  выдавалось свободное время,  я  мог заняться
проверкой  расставленных ловушек и почти всегда уходил с  добычей.  А  потом
появилась Бруна, и это продолжалось четыре года,  ну а в тридцать пять жизнь
в Буэнос-Айресе  начинает блекнуть и  как-то сужается,  во всяком случае для
того, кто живет один со своей кошкой и не большой любитель чтения или долгих
прогулок.  Не то  чтобы я  чувствовал себя старым, наоборот, - казалось, что
все остальные, в том числе и вещи, стареют и покрываются трещинами.  Видимо,
поэтому я предпочитаю вечерами сидеть дома, репетировать "Птицу, застигнутую
бурей"  наедине  с  кошкой, которая  не  сводит  с меня  глаз,  и  по-своему
разделываться  с этими неблагодарными  ролями, доводя  их  до  совершенства,
делая их моими,  а не Лемосовыми, преобразуя самые безобидные реплики в игру
зеркал,  в  которых множатся и порочные,  и притягательные черты  персонажа.
Таким образом,  к  моменту, когда я стану читать перед  микрофоном,  все уже
бывало   предусмотрено  -   каждая  запятая,   каждая   интонация,  -  чтобы
радиослушатель проникался ко мне ненавистью  не сразу, а  постепенно  (опять
это был персонаж вполне сносный вначале, но  по ходу действия обнаруживающий
всю свою подлую  сущность  в  эпилоге,  спасаясь от преследователей, он,  к
неописуемому восторгу  слушателей, совершает эффектный  прыжок в  пропасть).
Когда я,  потянувшись  за второй  порцией  мате, обнаружил  письмо  Лусианы,
забытое на  полке среди журналов, и от нечего делать перечитал  его, я снова
увидел ее как наяву. У меня всегда было хорошо развито воображение, и я могу
легко  представить  себе  любую вещь. В  первый раз Лусиана  показалась  мне
маленького роста и примерно моих лет.  Особенно четко видел я ее светлые  до
прозрачности глаза. При втором  чтении этот образ  не претерпел изменений я
снова представлял, как  она обдумывает каждую фразу, прежде чем написать ее.
В  одном я был твердо убежден: Лусиана не  из тех  женщин, что вначале пишут
начерно,  наверняка  она  долго  колебалась прежде  чем  села за письмо,  но
услышала меня в  "Розах бесчестья" - и  нужные  слова отыскались сами собой.
Чувствовалось, что письмо написано единым духом, и в то же время - возможно,
из-за лиловой  бумаги  -  оно  оставляло у меня ощущение старого вина, долго
томившегося в бутылке.
 Я  легко  воображал себе даже ее дом, стоило только прикрыть глаза. Он,
конечно, был с крытым патио  или по крайней мере с  галереей, увитой изнутри
растениями. Всякий раз, когда я думал о  Лусиане, я представлял ее в одном и
том  же месте -  на застекленной галерее,  которая  в  конце  концов  совсем
вытеснила  патио.  Просачиваясь  сквозь ее  цветные стекла  и полупрозрачные
занавески, уличный  свет  становился  сероватым.  Лусиана  сидит  в плетеном
кресле и пишет  мне  письмо, Вы  так не  похожи на жестокого принца  из "Роз
бесчестья", она грызет  кончик ручки, перед тем как вывести следующую фразу,
но никто не подозревает  этого, у Вас такой талант, что  люди ненавидят Вас,
каштановые   волосы,   освещенные,   как   на    старой    фотографии,   эти
серовато-пепельные  и  в  то  же  время  чистые тона, мне  хотелось  бы быть
единственной, кто способен разглядеть, что скрывается  за Вашими  ролями, за
Вашим голосом.
 Накануне первой передачи по "Птице" пришлось обедать с Лемосом и прочей
компанией, мы репетировали сцены из числа тех, что Лемос называл ударными, а
мы  - бездарными.  В них были  и столкновение темпераментов, и драматические
объяснения, а Ракелита Байлей блистала в  роли Хосефины -  надменной девицы,
которую я постепенно опутываю сетями своего коварства, замышляя, как всегда,
разные мерзости, по части которых Лемос был  неистощим. Остальным роли  тоже
пришлись  в  самый  раз, а  в  общем-то  -  никакой  разницы  между  этим  и
восемнадцатью предыдущими радиоспектаклями, в которых мы участвовали. Если я
запомнил  эту  репетицию, то только  потому, что малыш Мацца  принес  второе
письмо от Лусианы, и на этот  раз  мне захотелось сразу же его прочесть, для
чего я на минутку отлучился в уборную, пока Анхелита и Хорхе Фуэнтес клялись
друг другу  в  вечной любви  на  танцах  в спортклубе "Химнасиа  и Эсгрима".
Подобные  места  частенько  упоминались  у  Лемоса,  что  безумно  нравилось
постоянным слушателям, которые еще полнее могли отождествить себя с главными
героями  - во всяком случае,  по Лемосу  и Фрейду, все  должно было обстоять
именно так.
 Я  принял  ее  бесхитростное  и трогательное  предложение встретиться в
кондитерской на  Альмагро. За приглашением шло скучное перечисление деталей,
по которым мы узнаем друг друга: она будет в красном, я же должен явиться со
сложенной вчетверо газетой - без этого,  видимо, нельзя  было обойтись. Но в
остальном  это  была прежняя Лусиана, она  опять писала  мне на застекленной
галерее, а поодаль сидела ее мать или, может  быть,  отец, с самого начала я
видел какого-то  пожилого  человека рядом  с ней в  доме,  где  некогда жила
большая семья, а ныне в пустующих комнатах поселилась печаль - то была тоска
матери по второй  дочери, умершей или уехавшей неизвестно куда. Да-да, очень
возможно, что их дом совсем недавно посетила смерть. Если Вы не захотите или
не сможете прийти, я пойму мне не следовало, конечно, проявлять инициативу,
но я ведь знаю, писала  она, как о чем-то само собой разумеющемся, что такой
человек,   как  Вы,  выше  всяких  предрассудков.  И  совершенно  неожиданно
добавляла, растрогав  меня до глубины души: Вы знаете обо мне только из этих
двух писем, я же три года живу Вашей жизнью и,  слушая Вас в очередной роли,
понимаю, какой  Вы  на самом деле. Я отделяю Вас  от  театра, и Вы для  меня
всегда  тот  же,  какую  бы маску  ни надевали. (Это  второе  письмо  где-то
затерялось, но смысл был такой, и слова тоже первое же письмо,  помнится, я
засунул в роман Моравиа,  который тогда читал  уверен, оно и  по  сей  день
лежит в этой книге, пылящейся на полке.)
 Расскажи  я обо всем этом Лемосу,  у того наверняка родился бы  замысел
очередного опуса, кульминацией которого стала бы встреча, происходящая после
многочисленных перипетий и отсрочек, причем юноша обнаружил  бы, что Лусиана
точь-в-точь  такая, какой он ее себе  воображал,  и  это  доказывало бы, что
любовь делает человека  провидцем  -  сентенции такого рода  всегда  были  в
большом ходу на  "Радио  Бельграно". Однако  Лусиана оказалась  женщиной  за
тридцать (хотя,  надо отдать ей должное, выглядела великолепно)  и далеко не
такой миниатюрной, как незнакомка,  писавшая письма  на галерее у  нее были
роскошные  черные   волосы,  которые,  казалось,  жили  собственной  жизнью,
особенно когда она вскидывала голову.  О лице  Лусианы я как-то не  составил
достаточно ясного представления:  светлые грустные глаза -  вот,  пожалуй, и
все. Сейчас же из-под легких черных волос на меня  смотрели смеющиеся  карие
глаза. Грусти в них  не  было  и  в помине.  То,  что она  предпочла  виски,
показалось мне забавным, у Лемоса почти все романтические встречи начинались
чаепитием (а с  Бруной мы  пили  кофе  с молоком  в  вагоне поезда).  Она не
извинилась  за  то,  что пригласила  меня, а  я, хотя иногда и  переигрываю,
потому что в глубине  души не слишком  верю в то, что со мной происходит, на
этот  раз  чувствовал  себя  очень   непринужденно,  да  и  виски  оказалось
настоящим. Поистине нам было так хорошо, словно наша встреча была случайной,
а не назначена заранее. Обычно так и завязываются добрые отношения, когда не
приходится  ничего  демонстрировать или  скрывать.  Естественно, в  основном
говорили обо мне: как-никак я был известной личностью, а что такое была она?
Два письма и  имя - Лусиана. Поэтому, не боясь  показаться тщеславным,  я не
перебивал ее, когда  она вспоминала  мои роли  в разных радиопостановках  в
той, где  меня убивают  после пыток,  в  той, где рассказывается о шахтерах,
погребенных под  землей, и в  какой-то еще. Понемногу я привыкал к ее лицу и
голосу,  с  трудом  освобождаясь  от  писем, застекленной галереи, плетеного
кресла. В конце нашего разговора выяснилось, что живет она в довольно тесной
квартирке на первом этаже со  своей тетей  Поли, которая когда-то играла  на
фортепьяно  и  в  тридцатые годы даже  выступала  в Пергамино.  Лусиана тоже
сверяла  про себя  вымышленный образ с действительным,  как  и бывает,  если
отношения  напоминают  поначалу  игру  в  жмурки, и наконец призналась,  что
представляла  меня  выше  ростом,  с  вьющимися  волосами,  серыми  глазами.
Вьющиеся волосы  меня просто убили, ни в одной из ролей  я  не видел себя  с
вьющимися  волосами,  но,  возможно,  этот  образ  возник  у нее  как  некое
обобщение всех подлостей и измен, которые Лемос нагромоздил в  своих пьесах.
Я  высказал  ей это  в шутку,  но  Лусиана возразила, что все  персонажи она
видела  именно такими, какими  они были у Лемоса, но  в  то  же  время могла
отвлечься от них  и  остаться наедине с моим голосом,  со мной,  только я по
неизвестной причине казался ей выше ростом и с вьющимися волосами.
 Не  думаю,  что  я влюбился бы в  Лусиану, если  бы  Бруна  по-прежнему
существовала в моей жизни ее отсутствие  было  еще  слишком заметно, вокруг
меня  образовалась пустота, которую  Лусиана начала заполнять, сама  того не
зная и, быть может, того не желая. В  отличие от меня  в ней все  свершилось
гораздо быстрее, в том числе и переход от моего голоса к  этому другому Тито
Балькарселю с гладкими волосами  и  куда менее яркой  индивидуальностью, чем
Лемосовы  монстры.  Превращения эти  не заняли  и месяца сначала  были  две
встречи  в  кафе,  потом  еще  одна,  в  моей  квартире.  Кошка благосклонно
отнеслась к запаху духов  и кожи Лусианы и задремала было у  нее на коленях,
как вдруг  почувствовала себя  лишней. Это ей решительно  не понравилось, и,
жалобно  мяукнув,  она  спрыгнула  на  пол.  Тетя Поли  уехала  к  сестре  в
Пергамино, свою миссию она выполнила, а Лусиана на той же неделе перебралась
ко мне. Я помогал  ей  собирать вещи  и до боли  жалел, что нет застекленной
галереи, нет сероватого света я  уже знал,  разумеется, что не увижу ничего
похожего, и все  же мне словно чего-то не хватало. В день переезда тетя Поли
с милой улыбкой  поведала мне несложную семейную сагу,  рассказав о  детстве
Лусианы, о женихе, который исчез навсегда из ее жизни, соблазнившись работой
на  чикагских  холодильниках, о  браке с владельцем гостиницы  неподалеку от
Примера-Хунта и разрыве с ним через шесть лет. Все это мне было уже известно
от Лусианы,  но та рассказывала как-то иначе, вроде бы о ком-то другом, а не
о  себе,  начинавшей  новую жизнь,  в  которой были мои объятия, блюдечко  с
молоком для кошки, кино чуть ли не каждый день, любовь.
 Кажется,  мы  уже  работали  над  "Окровавленными  колосьями",  когда я
попросил Лусиану  чуть-чуть подсветлить  волосы. Вначале  она восприняла это
как актерскую  блажь.  Если хочешь, я куплю парик, рассмеялась она,  добавив
мимоходом: между прочим, тебе тоже пошел бы завитой паричок.  Но когда через
несколько дней  я вернулся к  той же теме, она  согласилась, сказав, что,  в
общем-то,  ей  все  равно, черные  или каштановые  у нее волосы.  Но, скорее
всего, она  догадалась,  что  перемена  эта связана не  с  моими  актерскими
причудами,  а совсем с другим: с застекленной  галереей, плетеным креслом...
Мне  не пришлось ее больше  упрашивать, я был горд, что она сделала  это для
меня, и часто повторял ей это в минуты любви, зарывшись лицом  в ее волосы и
лаская  ее  грудь, а  потом, крепко прижавшись  к ней, проваливался в  иной,
долгий сон. Кажется, на следующий  же день -  то ли утром,  то ли когда  она
собиралась за покупками - я взял ее волосы в обе руки и закрутил их в пучок,
уверяя, что  так ей больше к лицу. Она взглянула на себя в  зеркало и ничего
не сказала, хотя я видел, что она  не согласна со мной.  И это было понятно:
Лусиана  не  принадлежала  к  типу  женщин, которым идет такая  прическа. Ей
гораздо  больше шли  распущенные  и  темные волосы,  но я не  стал  об  этом
говорить, потому что  хотел  видеть ее другой - более  прекрасной, чем в тот
день, когда она впервые переступила порог кондитерской.
 Мне никогда не доставляло удовольствия слушать себя в записи - я просто
делал  свою работу, и точка. Коллеги поражались отсутствию у меня тщеславия,
которого  в  них  самих было  хоть отбавляй. Они, должно  быть,  думали,  и,
наверное, не без основания, что мне  просто не хочется лишний раз вспоминать
о своих ролях. Вот почему Лемос вытаращил глаза, когда я  попросил у него из
архива записи "Роз  бесчестья". Он поинтересовался, для  чего  они  мне, и я
промямлил  что-то  вроде того,  что хочу поработать над  недостатками  своей
дикции, или  что-то  еще  в  этом духе.  Когда  я  пришел  домой с  альбомом
пластинок, Лусиана тоже немного удивилась, поскольку я никогда не  говорил с
ней  о работе -  это  она  на каждом  шагу  делилась  своими впечатлениями и
слушала мой голос по вечерам с кошкой на коленях. Я повторил ей то ж