е, что и
Лемосу,  но  вместо  того, чтобы  слушать  записи  в  другой  комнате,  внес
проигрыватель в гостиную и попросил Лусиану остаться, а потом приготовил чай
и переставил торшер, чтобы  было уютней.  Зачем, удивилась  Лусиана,  он был
хорош и на  старом  месте.  Разумеется,  но свет, который  он  отбрасывал на
диван, где сидела Лусиана, был слишком резок и ярок. Куда лучше приглушенный
предвечерний свет, падающий  из  окна,  этот  серовато-пепельный  свет,  что
окутывал ее волосы, руки, разливающие чай. Ты меня слишком балуешь, заметила
Лусиана, все для меня, а сам забился куда-то в угол и даже не присядешь.
 Конечно, я поставил  лишь  отдельные  эпизоды из  "Роз",  и,  пока  они
звучали, мы успели выпить всего по  две чашки чаю да  выкурили  по сигарете.
Мне  было  приятно смотреть  на  Лусиану, внимательно следившую за интригой.
Заслышав мой голос,  она поднимала  голову  и  улыбалась,  показывая, что ее
нисколько не возмущают происки подлого деверя бедной Карменситы,  мечтающего
завладеть состоянием семьи  Пардо и  добивающегося  своей коварной  цели  на
протяжении всего спектакля, который заканчивался  неизбежной победой любви и
справедливости в понимании  Лемоса. Мне  было хорошо  в моем  углу  (я выпил
чашку  чая,  присев  рядом  с  Лусианой,  но  потом снова  отошел  в глубину
гостиной, объяснив, что оттуда мне якобы лучше слышно) в какое-то мгновение
я вновь обрел то, чего  мне так недоставало последнее время. Я мечтал, чтобы
это никогда не  кончилось, чтобы  предзакатный свет вечно струился  из окна,
напоминая  о  застекленной  галерее. Это  было,  разумеется,  невозможно  я
выключил  проигрыватель,  и мы вместе  вышли на  балкон, но  сначала Лусиана
переставила  обратно торшер, потому что он и в самом  деле был не на  месте.
Тебе  хоть  немного  помогло  это  прослушивание?  - спросила  она,  ласково
поглаживая мою  руку. Да, конечно,  и  я заговорил  о постановке дыхания,  о
гласных, еще о  чем-то. Она внимательно слушала меня. В одном только я ей не
признался - в том, что в эти прекраснейшие минуты мне для полноты счастья не
хватало лишь плетеного кресла да, быть может, задумчиво-грустного выражения,
какое появляется  на лице,  когда  человек  всматривается в  невидимую даль,
прежде чем вывести следующую строку письма.
 Работа  над "Окровавленными колосьями" постепенно приближалась к концу,
через  три  недели  мне должны  были  дать отпуск. Возвращаясь  с  радио,  я
заставал  Лусиану  за чтением  или  за игрой с кошкой: она сидела  в кресле,
которое я подарил ей  ко дню рождения вместе с таким же плетеным столиком. К
нашей обстановке это совсем не  подходит, сказала тогда Лусиана улыбаясь, но
как-то  растерянно.  Впрочем,  если  тебе  нравится,  мне и  подавно:  очень
красивая  и,  главное,  удобная мебель.  Тебе  будет  хорошо  в этом кресле,
особенно  если  понадобится  написать  кому-нибудь письмо,  заметил  я.  Да,
согласно кивнула Лусиана,  а то я все никак не  соберусь написать тете Поли,
как  там она,  бедняжка.  Поскольку под  вечер  на  старом  месте  ей  стало
темновато (вряд ли она  догадалась, что я сменил  лампочку в торшере), она в
конце концов  переставила столик с креслом к  окну и там  вязала или листала
журналы. Видимо, в один  из этих  осенних  дней или  немного позже  я как-то
долго сидел с ней рядом, а потом крепко поцеловал и сказал, что  никогда еще
не любил ее так, как в эту минуту, и что именно такой мне хотелось бы видеть
ее всегда.  Она  ничего не  ответила и лишь  взъерошила мне волосы. Потом ее
голова склонилась ко мне на плечо, и она замерла,  словно ушла куда-то. Чего
еще можно  было ждать  от Лусианы  в  этот  предвечерний час?  Она сама была
похожа на лиловые конверты, на простые и тихие слова своих писем. С этих пор
я  уже  с  большим  трудом  мог  представить себе,  что  мы познакомились  в
кондитерской и ее непослушные черные волосы взметнулись, как хвосты  плетки,
когда  она,  поборов  смущение,  поздоровалась со мной.  Память  моей  любви
хранила   застекленную  галерею  и  силуэт  в  плетеном  кресле,  мало   чем
напоминавший рослую и жизнерадостную женщину, которая  по утрам  расхаживала
по дому или играла с кошкой, а под вечер перевоплощалась в другую, которую я
боготворил и которая внушала мне любовь к Лусиане.
 Возможно, надо было  сказать  ей об  этом. Но я никак не мог собраться,
колебался, - думаю,  оттого,  что предпочитал  сохранить все как  было.  Мое
чувство было таким полным, таким всеобъемлющим, что не хотелось задумываться
о  причинах загадочного молчания,  рассеянности,  которой я  в ней раньше не
замечал, новой привычки иногда смотреть на  меня так, будто она что-то ищет,
а потом взгляд ее  вновь возвращался к кошке или к книге. Ведь и это не  шло
вразрез  с  грустной  обстановкой  застекленной  галереи,  ароматом  лиловых
конвертов.  Помню,  что, проснувшись  как-то  в  полночь и взглянув на  нее,
спящую рядом со  мной, я  почувствовал,  что настало время рассказать ей обо
всем, чтобы она  поняла, каких  усилий стоило мне сплести вокруг  нее тонкую
любовную паутину, и окончательно  стала  моей. Я не сделал этого, потому что
Лусиана  спала, затем  -  потому что  Лусиана уже встала, потому что в  этот
вторник  мы  пошли  в кино, потому что  мы искали  подходящий автомобиль для
поездки в отпуск, потому что жизнь мелькала перед нами,  подобно кинокадрам,
замедляя свой бег лишь в те короткие вечерние часы, когда серовато-пепельный
свет подчеркивал совершенство  силуэта Лусианы на фоне неизменного плетеного
кресла. Она очень редко теперь со мной заговаривала и опять и опять смотрела
так,  будто  искала  что-то,  и  это подавляло  во мне  смутную  потребность
рассказать ей правду, объяснить, что значили  для меня  каштановые волосы  и
пепельный  свет  на галерее.  Я  так и  не  собрался. Случайное изменение  в
расписании  привело  меня однажды  поздним утром  в  центр,  и я  увидел ее,
выходящую из дверей отеля. Я узнал ее и не узнал, и ничего  не понял, поняв,
что она  держит под руку  какого-то  мужчину выше меня ростом,  а тот слегка
наклонился к ней,  чтобы поцеловать в ушко и потереться кудрявой шевелюрой о
каштановые волосы Лусианы.




Жаркие ветры

 Трудно решить, кому  из  них пришло это в голову, -  скорее Вере, когда
они праздновали день  ее рождения. Маурисио захотел открыть еще одну бутылку
шампанского, и  они, смакуя его  маленькими  глотками, танцевали в гостиной,
где от дыма сигарет и ночной духоты загустевал воздух, а может, это придумал
Маурисио в  тот  миг,  когда печальный "Blue  i Third"1 принес
далекие воспоминания о первой поре,  о первых пластинках,  о  днях рождения,
которые  были  не просто  привычным, отлаженным  ритуалом,  а  чем-то  иным,
особым...  Прозвучало это шуткой, когда  болтали, улыбались как заговорщики,
танцуя  в полудреме, дурманной от вина и сигарет, а почему бы и нет, ведь, в
конце  концов, вполне возможно, чем плохо, проведут там лето оба равнодушно
просматривали проспект бюро  путешествий, и вдруг -  идея, то ли Веры, то ли
Маурисио, взять и позвонить,  отправиться  в  аэропорт,  попробовать, может,
стоит свеч, такое делается разом  -  да или нет, в конце концов,  плохо  ли,
хорошо  ли,  они  вернутся  под защитой  безобидной  привычной  иронии,  как
возвращались из стольких безрадостных поездок, но теперь надо попытаться все
взвесить, решить, пусть будет все по-другому.
 На этот раз (в том и новизна идеи, которая пришла  Маурисио, хотя могла
зародиться от случайно  оброненного  замечания  Веры, как-никак двадцать лет
совместной  жизни,  полное   совпадение  мыслей:   фразу,   начатую   одним,
заканчивает другой на противоположном  конце стола или  телефонного провода)
нет, все может повернуться иначе, надо лишь  упорядочить, принять правила, и
-  развлекайся  хотя  бы с самого начала, с того -  просто  бред! -  что они
полетят разными  самолетами,  поселятся  в  одном отеле, но  как  совершенно
чужие, а потом, дня через два-три, случайно встретятся где-нибудь в столовой
или на пляже, у каждого  возникнут новые знакомства, как всегда на курортах,
договоримся заранее - держаться друг  с другом  любезно,  упомянуть о  своей
профессии, представиться, ну, скажем, за коктейлем, где будет столько разных
профессий  и  судеб  и  столько   той  тяги  к  легкому,  необременительному
приятельству летних отпусков.
 Нет, никто не обратит внимания, что у  них  одна и  та же фамилия,  она
такая распространенная, но как забавно, что их отношения станут складываться
постепенно,  подчиняясь ритму жизни всего отеля, оба заведут свои  компании,
будут развлекаться  врозь,  не искать встреч  друг  с другом и лишь время от
времени  видеться наедине  и смотреть  глаза  в глаза, как  сейчас под звуки
"Blue i  Third" на какой-то миг  они останавливались, поднимая  бокалы с
шампанским, и тихо, в такт  музыки,  чокались - дружески и утомленно, и  вот
уже половина первого среди дыма сигарет и аромата духов, сам Маурисио выбрал
их  для  этого вечера,  во вдруг засомневался  - не спутала ли  Вера, а она,
вздергивая  чуть-чуть  нос, втягивая  воздух,  принюхивалась,  это было  ее,
какое-то неповторимое движение.
 Все дни рождения они без нетерпения, любезно дожидались ухода последних
гостей, а потом любили друг друга в  спальне, но на этот раз не было никого,
им просто не захотелось  никого приглашать, потому что на людях еще скучнее
они  дотанцевали до конца  пластинки и,  обнявшись, полусонно  глядя друг  в
друга,  вышли  из  гостиной,  все  еще  сохраняя  ритм  смолкшей музыки,  и,
потерянные, почти  счастливые,  босиком  ступили на ковер  спальни, а  потом
неспешно раздевались на краю постели, помогали, мешали друг другу - поцелуи,
пуговицы,  поцелуи  и...  вот  еще  одна  встреча, самые  приятные, но давно
заученные ласки  при  зажженной лампе, которая  как бы ведет  их  на поводу,
разрешает только эти привычные жесты, а потом  медленное, усталое погружение
в нерадостное забытье  после  всех  давно изведанных  формул любви,  которым
подневольны их тела, их слова.
 Утром - было воскресенье, и шел дождь - они завтракали в  постели и все
решили всерьез, надо  лишь  обсудить  заранее,  чтобы это не стало еще одним
тусклым  путешествием  и,  главное,  еще одним бесцветным  возвращением. Они
перечислили все пункты, загибая пальцы. Поедут отдельно - это раз поселятся
порознь в  одном и том же  отеле и возьмут от лета все блага -  два никаких
упреков и осуждающих  взглядов, так хорошо знакомых каждому,  - три встречи
наедине,  но  только чтобы  поделиться впечатлениями, осмыслить,  стоило  ли
затевать это, - четыре и наконец, пятый пункт - все опять как прежде, домой
одним самолетом,  до других людей  им уже  не будет дела (а там как знать  -
ясность внесет четвертый  пункт).  То, что произойдет потом, в  счет пока не
шло,  это - зона, обозначенная раз и  навсегда, но нечеткая, тут речь  может
идти  о сумме случайных величин, где допустимо все,  а  о ней  пока говорить
рано.
 Рейсы в Найроби были по четвергам и субботам, Маурисио улетел первый, в
четверг  после  обеда с лососиной, тостами и обмен талисманами, главное - не
забудь хинин и  не  оставь,  как  всегда, крем  для  бритья  и  свои пляжные
сандалии.
 Забавно приехать в  Момбасу, а потом  - час  езды  на такси - подкатить
прямо  к "Trade Wid"2, к  бунгало почти на пляже, где на ветвях
кокосовых пальм кувыркаются обезьяны  и всюду  улыбающиеся африканские лица,
забавно  увидеть  издалека  Маурисио,  он  уже  вполне  освоился,  играет  в
настольный теннис с какой-то парой и стариком с рыжими бакенбардами.
 После  коктейля она вышла на открытую веранду над самым морем и увидела
Маурисио вблизи,  среди туристов,  он появился с женщиной и  двумя  молодыми
людьми  в тот момент,  когда все увлеченно  говорили о раковинах  и рифах, и
спустя какое-то  время поинтересовался, откуда прилетела Вера, да, я тоже из
Франции, и  по профессии  -  геолог. Хм, неплохо, если  бы  он был геологом,
подумалось  Вере,  пока она  отвечала  на  расспросы  незнакомых людей,  да,
врач-педиатр, время  от времени нужен отдых,  чтобы не  впасть  в депрессию,
старик  с  рыжими  бакенбардами оказался  дипломатом на пенсии,  его супруга
одета, словно  ей двадцать лет, но пусть,  можно простить, в таком месте все
смахивало  на цветной фильм,  включая  щеголей официантов и обезьян, и  даже
название отеля "Trade Wid" тотчас напоминало о Сомерсете Моэме, о Конраде,
коктейли  подавали в  кокосах,  рубашки  расстегнуты,  вечером  после  ужина
прогулка  под безжалостно  яркой  луной  по  пляжу,  испещренному  ползущими
тенями, к великому изумлению приезжих, уставших от тяжести грязного  дымного
неба.
 Последние будут первыми, вспомнила Вера, когда Маурисио сказал, что его
комната в  самой комфортабельной части отеля, все  шикарно, но в  бунгало  у
самого моря особая прелесть. Вечером играли в карты,  а день - долгий-долгий
диалог солнца и тени, море, спасительный ветерок под пальмами, теплые накаты
волн, которым тело отдает накопившуюся усталость, прогулка в пироге к рифам,
где ныряли и плавали в масках, совсем рядом со стайками  доверчивых рыбок, и
любовались кораллами, красными, голубыми. На второй день только и разговоров
что  о  двух  морских звездах  - одна в  розовую  крапину,  другая  в  синих
треугольниках, ну а на третий время заскользило,  покатилось,  как  ласковая
морская вода по  коже,  Вера плавала с Сандро,  который  возник где-то между
двумя коктейлями, он без умолку говорил о Вероне, об автомобилях, англичанин
с рыжими бакенбардами сильно обгорел, и к  нему  вызвали врача  из  Момбасы,
лангусты были до невероятия огромные в своих последних жилищах из майонеза и
кружочков лимона, словом  - летний отпуск.  Губы Анны слабо улыбались, будто
она где-то далеко, отстраненно, а не в баре, откуда  на четвертый день вышла
со стаканом в  руке, ветераны - три  дня это срок! - встретили ее на веранде
всевозможными советами и  наставлениями,  к северу полно морских ежей, очень
опасных, боже упаси без шляпы  в пироге  и непременно  что-нибудь на  плечи,
англичанин,  бедняга, дорого поплатился,  а  негры  нет  чтобы  предупредить
туристов,  да  о  чем  говорить,  и  Анна благодарно,  но без пафоса  кивает
головой, медленно потягивая мартини и как бы показывая всем своим видом, что
приехала побыть  в одиночестве, наверно  из  Копенгагена или из  Стокгольма,
который нужно забыть. Чутье  подсказало Вере,  что Маурисио -  с Анной,  да,
наверняка  Маурисио и Анна, меньше  чем за  сутки,  она играла в пинг-понг с
Сандро и увидела, как они прошли к морю, как легли на песок, Сандро отпустил
шуточку  насчет  Анны,  которая  показалась ему необщительной,  стылой,  как
северные  туманы,  он легко  выигрывал партии,  но как  истинный итальянский
рыцарь время от времени поддавался, уступал  мячи, и Вера,  понимая это, про
себя  благодарила его, двадцать  один: восемнадцать,  не  так уж плохо, дело
тренировки. В какой-то миг, засыпая, Маурисио подумал,  что, так или  иначе,
все складывается хорошо, хотя смешно сказать - Вера спит в ста метрах от его
комнаты в бунгало под ласковый шорох пальм, тебе повезло, жена, позавидуешь.
Они оказались рядом на экскурсии к ближним  островам  и  веселились от души,
когда плавали и придумывали разные игры вместе с другими Анна сожгла плечи,
и Вера дала ей свой крем, понимаете, детский  врач с  годами узнает  про все
кремы  на свете, англичанин, бедняга, появился  сникший, растерянный, на сей
раз осмотрительно прикрытый небесно-голубым  халатом,  вечером по  радио без
конца говорили о Джомо Кениате и о племенных распрях, кто-то знал уйму всего
о  воинственных масаи  и,  опустошая  бутылку за бутылкой,  занимал общество
рассказами  об этом народе, страшными  историями  о  львах,  баронесса Карен
Бликсен, амулеты из  слоновьего волоса - ерунда, стопроцентный нейлон, и так
что ни возьми в этих странах. Вера не помнила, какой это был день - четверг,
среда? - когда Сандро проводил ее до бунгало  после прогулки по  пляжу,  где
они целовались так, как надо целоваться на  таком пляже, при такой луне, она
позволила ему войти,  едва он  положил руку  на  ее плечо, и позволила  себя
любить всю ночь до рассвета, она услышала странные  вещи, узнала, как бывает
по-другому, и засыпала медленно, наслаждаясь каждой минутой блаженной тишины
под  москитной  сеткой,  почти  невидимой.  У Маурисио это произошло  в  час
сиесты, после обеда, когда  его  колени  коснулись  упругого  бедра Анны, он
довел ее до  двери, шепнул: "Пока", заметил, как она слегка задержала пальцы
на дверной ручке, вошел следом и пропал, утонул в остром блаженстве, которое
отпустило  их  на  волю  лишь   к   ночи,  когда  многие   в  гостинице  уже
забеспокоились - может, заболели? -  и Вера нетвердо улыбалась, обжигая язык
адской  смесью  кампари с кенианским ромом, которую Сандро взбивал для нее в
баре, к ужасу Мото и Никуку: эти европейцы скоро рехнутся все до одного.
 По утвержденным правилам их встреча пришлась на субботу, в семь вечера.
Вера,  улучив  момент, когда на пляже  не  было  никого,  кивнула  в сторону
пальмовой рощи - вполне подходящее  место. Они обнялись с прежней нежностью,
смеялись, как  нашалившие дети, да-да, пункт  четвертый,  выясним, ну... оба
очень милы, нет спору.  Мягкая  пустынность песка и  сухие ветви, сигареты и
этот бронзовый загар пятого, шестого дня,  когда  глаза сияют, как  новые, и
говорить друг с  другом - праздник. Все  идет  прекрасно, чуть  ли  не сразу
сказал  Маурисио, а Вера: еще  бы, все  превосходно,  судя  по твоему лицу и
твоим волосам почему по волосам? Потому что они  блестят по-особому, это от
соли, дуреха, может  быть,  но от  этой  соли они  обычно склеиваются, хохот
мешает им говорить, да и к чему слова, они смеются, смотрясь друг в друга, а
закатное  солнце  быстро уходит за край неба, тропики,  гляди внимательнее -
увидишь легендарный зеленый луч, да я пробовал прямо с балкона и ни черта не
увидел, а-а-а, у  вас есть балкон, сеньор, да, достойная сеньора, балкон, но
вы шикуете  в  бунгало, лучше не  придумать для  оргий под  звуки  океана. И
как-то  само собой, чуть ли не вскользь, зажигая новую сигарету: да  нет, он
действительно потрясающий,  у него все так...  Верю, раз  ты говоришь.  Ну а
твоя,  расскажи. Не  говори -  твоя,  это  режет ухо. Будто мы члены  жюри и
распределяем премии.  Не будто! Но знаешь,  Анна...  О! Сколько меда в твоем
голосе, когда ты произносишь ее имя, будто облизываешь каждую букву.  Каждую
-  нет, но. Свинья!  А  ты? Вообще-то  вопрос не  ко  мне,  хотя.  Могу себе
представить,  все итальянцы вышли из Декамерона. Маурисио,  ты что, мы же не
на сеансе групповой терапии. Прости, это не ревность, да и  кто вправе. А-а,
ну good  ye! Значит - да? Значит - да,  нескончаемо  прекрасно,  невыразимо
прекрасно. Поздравляю, я бы не  хотел, чтобы тебе  было не  так хорошо,  как
мне.  Ну,  по  правде,  я  не очень  представляю  твою радость,  а четвертый
параграф предполагает, вспомни. Твоя правда, хотя нелегко найти  слова, Анна
как  волна, как морская звезда... Красная или фиолетовая? Всех цветов сразу,
золотистая река, розовые кораллы. Ба-ба, этот сеньор - скандинавский поэт! А
вы,  сеньора,  - венецианская  блудница.  Он из Вероны, а не Венеции.  Какая
разница, на памяти все равно Шекспир. Действительно, мне не пришло в голову.
Итак, все остается в силе? Да, Маурисио, у нас еще пять дней. Главное - пять
ночей, проведи их  как следует. Не  сомневайся, он обещал  посвятить  меня в
таинство, так  он  именует  это  высокое искусство, которое позволит постичь
глубинную реальность.  Ты мне потом  растолкуешь, надеюсь?  В  подробностях,
поверь, а ты расскажешь о твоей золотистой реке и голубых кораллах. Розовых,
малыш. Словом, мы, как видишь, не теряем времени даром.  Поглядим-посмотрим,
во всяком случае,  мы не теряем его сейчас, и именно поэтому не следует  так
долго задерживаться на четвертом пункте. Окунемся п