йс узнал театр. Поскольку ничто  не мешало ему  посмотреть последнее
действие со своего места, он вошел в теплое фойе, окунулся в табачный дым, в
болтовню людей в баре: у него  еще осталось время выпить виски, но думать он
ни о чем  не мог. Перед самым поднятием занавеса он еще успел спросить себя,
кто  же  будет исполнять  роль  Хауэлла  в последнем  акте  и нет ли другого
бедняги, который  выслушивает сейчас любезности и угрозы  и  примеряет очки;
но, очевидно, шутка каждый вечер кончалась одинаково, потому что он сразу же
узнал актера,  игравшего в  первом акте, -  тот читал письмо,  сидя  в своем
кабинете, и затем молча протянул его Эве  -  бледной, одетой в серое платье.
"Это же просто скандально, - заметил  Райс,  повернувшись к соседу  слева. -
Где видано, чтобы актера заменяли посреди пьесы?" Сосед  устало вздохнул. "С
этими молодыми авторами теперь ничего не поймешь, - ответил он. -  Наверное,
это  какой-то  символ". Райс  поудобнее  устроился в кресле, со  злорадством
прислушиваясь  к  ропоту зрителей,  которые,  очевидно,  восприняли  не  так
пассивно,  как  его сосед,  физические  изменения  Хауэлла: и тем  не  менее
театральная иллюзия захватила его почти мгновенно, актер  был превосходен, и
действие разворачивалось  в таком темпе, что удивило даже Райса, тонувшего в
приятном безразличии.  Письмо  было  от  Майкла,  он  извещал, что  покидает
Англию; Эва  молча прочла его и молча  вернула мужу; чувствовалось,  что она
тихо плачет. "Останься со мной до конца", - сказала ему Эва. "Не дай им меня
убить", -  несуразно  сказала она. Здесь,  в  безопасности партера, казалось
невероятным,  чтобы с ней  могло  что-то случиться  в  окружении сценической
фальши;  все было сплошным  надувательством, долгим вечером среди  париков и
нарисованных  деревьев.  Конечно  же, дама  в красном должна  была  нарушить
меланхоличный  покой  библиотеки,  где  в  молчании  Хауэлла,  в  его  почти
рассеянных движениях, когда  он порвал письмо и бросил его в огонь, сквозило
прощение, быть может,  даже любовь.  Дама  в красном обязательно должна была
намекнуть, что  отъезд Майкла - всего лишь маневр,  и  столь же  обязательно
Хауэлл  давал ей почувствовать  всю глубину своего презрения, что  отнюдь не
исключало  вежливого  приглашения выпить чашку чаю.  Райса слегка позабавило
появление слуги  с подносом; чай, казалось, был одним из главнейших ресурсов
драматурга, особенно теперь, когда дама  в красном в какой-то  миг  извлекла
флакончик из романтической мелодрамы, а огни потускнели, что было совершенно
неуместно в кабинете лондонского  адвоката. Раздался  телефонный  звонок,  и
Хауэлл с полным самообладанием поговорил с кем-то (следовало предвидеть, что
произойдет резкое падение курса  акций или  еще какой-то кризис, необходимый
для  развязки);  чашки  перешли  из  рук  в  руки  с  любезными  улыбками  -
демонстрация хороших  манер,  предшествующая  катастрофам.  Райсу  показался
нелепым жест Хауэлла  в тот миг, когда Эва подносила чашку к губам, - резкое
движение, и серое  платье потемнело от пролитого чая. Эва стояла неподвижно,
ее  поза была почти смешна; на мгновение все на сцене застыли (Райс поднялся
с кресла, сам не зная почему, и  кто-то нетерпеливо шикал у него за спиной),
и  в этом оцепенении  возглас  скандализованной дамы  в красном наложился на
легкий  щелчок, рука Хауэлла поднялась,  как  будто  он  собирался о  чем-то
объявить, Эва  повернула  голову в сторону публики, словно  не веря, и потом
начала клониться вбок и в конце концов оказалась почти лежащей на диване, ее
медленное падение точно пробудило Хауэлла, он бросился к  правой кулисе,  но
Райс не видел  его бегства,  потому  что сам тоже  уже бежал по центральному
проходу,  когда еще ни  один зритель не  двинулся с  места.  Прыгая  вниз по
ступеням, он догадался нащупать  номерок  и  получил на вешалке пальто.  Уже
подбегая  к  дверям,  он  услышал  первые  звуки,  сопровождающие  окончание
спектакля, аплодисменты, голоса, кто-то из служащих бежал вверх по лестнице.
Райс бросился  в сторону  Кин-стрит  и,  пробегая  мимо  бокового  переулка,
заметил какую-то темную фигуру, движущуюся вдоль стены, дверь, через которую
его изгнали, была приоткрыта, но Райс, еще не осознав увиденного, уже мчался
по  освещенной улице  и  вместо  того,  чтобы  удаляться  от  театра,  снова
спустился по Кингсуэю, предвидя, что никому не придет в голову искать его по
соседству.  Он повернул на Стрэнд (воротник  его пальто  был поднят,  он шел
быстрым  шагом, сунув  руки  в карманы)  и  наконец  с чувством  облегчения,
непонятным ему  самому, затерялся среди запутанной сети переулков, отходящих
от Чэн-сери-лейн. Опершись  о  стену (он слегка задыхался и  чувствовал, как
рубашка  прилипла  к  вспотевшему  телу),  он  закурил   и  впервые  ясно  и
членораздельно,  всеми нужными  словами, спросил  себя,  почему  он убегает.
Приближающиеся шаги заслонили от него  свет,  которого  он искал; на бегу он
подумал,  что,  если ему удастся перейти реку  (он был уже недалеко от моста
Блэкфраерс), он  будет  спасен.  Он  шагнул  в нишу подъезда,  в  стороне от
фонаря, освещавшего выход  к Уотергейту. Что-то  обожгло  ему рот; он  резко
отшвырнул  окурок, о котором совершенно забыл, и  почувствовал саднящую боль
на губах.  В окружающем молчании он попытался  вернуться  к  вопросам, так и
оставшимся  без ответа, но  как нарочно в его мозгу все время  билась мысль,
что он будет в безопасности лишь на другой стороне реки. Логики тут не было,
шаги могли преследовать его и на мосту, и в любом переулке на той стороне; и
однако он выбрал  мост поближе и устремился вперед, воспользовавшись ветром,
который помог ему перейти реку  и  углубиться в лабиринт незнакомых  улочек;
район был плохо освещен; третья за ночь передышка - в узком и длинном тупике
- поставила  наконец перед ним единственно важный вопрос, и  Райс понял, что
не в силах найти ответ. "Не дай им меня убить", -  сказала Эва, и он пытался
сделать все возможное, тупо и по-дурацки, но ее все равно убили,  по крайней
мере,  ее  убили  в пьесе, а ему пришлось убегать, потому что пьеса не могла
кончиться  вот так, безобидно опрокинутая чашка чаю облила платье Эвы, и все
равно Эва  начала  клониться вбок и в  конце  концов  опустилась  на  диван;
случилось нечто иное, и его не было рядом, чтоб помешать этому, "останься со
мной до конца", - молила его Эва, но его выкинули из театра,  его отстранили
от того, что должно было произойти и что он, глупо сидя в партере, видел, не
понимая  или понимая той частью своего существа, где был страх, и бегство, и
этот миг,  липкий, как пот, струившийся  у него по  животу, и  отвращение  к
самому себе.  "Но  я тут ни при  чем, - подумал  он.  -  И  ведь  ничего  не
случилось;  не  может  быть,  чтобы  такое  случилось  на  самом  деле".  Он
старательно повторил себе последние слова: такого  не бывает -  чтобы к нему
подошли, предложили эту  нелепицу, любезно угрожали ему; приближающиеся шаги
- наверное, шаги  какого-нибудь бродяги, не оставляющие  следов. Рыжеволосый
человек, который  остановился  возле него, почти  не глянув в его сторону, и
судорожным движением снял очки, потер их о лацкан и снова  надел, был просто
похож на Хауэлла, на актера, игравшего Хауэлла и опрокинувшего чай на платье
Эвы. "Снимите этот парик, - сказал Райс. - В нем вас узнают повсюду". - "Это
не  парик",  -  ответил Хауэлл (его фамилия  Смит  или Роджерс,  Райс уже не
помнил,  как было указано в программе). "Что  я  за дурак",  - сказал  Райс.
Можно  было  догадаться,  что они приготовили  парик точь-в-точь такой,  как
волосы Хауэлла, и очки  тоже  были  копией  его очков.  "Вы сделали все, что
смогли,  -  сказал  Райс, -  я  сидел в  партере  и  видел все;  любой может
засвидетельствовать в вашу пользу". Хауэлл дрожал, прижимаясь к стене. "Не в
этом  дело, -  сказал  он.  - Какая разница, если  они  все  равно  добились
своего". Райс наклонил голову; его охватила непобедимая  усталость. "Я  тоже
пытался ее  спасти,  - сказал он, - но они  не дали  мне продолжить". Хауэлл
сердито взглянул на него. "Всегда  одно и  то  же,  -  проговорил он, словно
думая вслух.  -  Это так типично  для  любителей, они воображают, что сумеют
сделать все  лучше  других,  а в результате ничего  не  выходит".  Он поднял
воротник  пиджака, сунул руки в  карманы.  Райсу хотелось  спросить: "Почему
всегда  одно и то  же? И если это так - почему же мы убегаем?"  Свист словно
влетел в тупик  из-за угла,  отыскивая их.  Они  долго бежали бок  о  бок  и
наконец остановились в  каком-то закоулке, где пахло нефтью и стоячей водой.
С  минуту они постояли  за штабелем мешков; Хауэлл дышал тяжело и часто, как
собака, а у Райса свело судорогой лодыжку. Он потер ее, опершись на мешки, с
трудом удерживаясь на одной  ноге.  "Но, наверное, все  не так уж страшно, -
пробормотал  он.  -  Вы сказали, что всегда происходит одно и то же". Хауэлл
рукой закрыл  ему рот; послышался свист, ему ответил второй. "Каждый бежит в
свою  сторону, -  коротко приказал  Хауэлл.  - Может,  хоть  одному  удастся
спастись".  Райс  понял, что тот был  прав,  но  ему хотелось, чтобы  сперва
Хауэлл  ответил.  Он  схватил его  за локоть и с силой подтянул  к себе. "Не
оставляйте меня  вот так, - взмолился он.  - Я  не могу  вечно  убегать,  не
понимая почему".  Он  почувствовал дегтярный  запах мешков, его рука хватала
воздух. Шаги  бегущего удалялись;  Райс наклонил  голову, вдохнул поглубже и
бросился  в противоположную сторону.  В  свете фонаря  мелькнуло  ничего  не
говорящее название: Роз  Элли.  Дальше  была река и  какой-то мост. Мостов и
улиц не счесть - только беги.

     Примечания

     Питер  Брук  (р. 1925)  -  английский  режиссер, один из  руководителей
Королевского шекспировского театра.
     Олдвич  -  улица в центральной части Лондона.  На этой  улице находится
театр "Олдвич",  в  котором  лондонский  филиал  Королевского шекспировского
театра осуществляет свои постановки.
     Твид  - мягкая  шерстяная  ткань  для костюмов и  пальто. Впервые стала
вырабатываться  в  Шотландии на  ткацкой  фабрике  "Твид-Ривер"  (река  Твид
разделяет Шотландию и Англию).
     ...ничего не говорящее название... - Роз Элли в  переводе с английского
-  Розовая  аллея. До  этого  многие  названия в рассказе были "говорящими";
например, Кингсуэй - Королевская дорога, Блэкфраерс - Черные монахи.



   Хулио Кортасар.
   Здоровье больных


  Из сборника "Все огни-огонь" ("Todos los fuegos el fuego").
  Перевод с испанского Э.Брагинской, 1999г.
  Примечания В.Андреев, 1999г.
  Источник: Хулио Кортасар "Истории хронопов и фамов",  "Амфора", СПб, 1999г.
  OCR: Олег Лашин, oleg_409@mail.ru, 30 марта 2001


     Когда тетя Клелия вдруг  заболела, все страшно растерялись.  Даже  дядя
Роке и тот поддался общей  панике, а уж он-то всегда был человеком собранным
и решительным.  Карлосу немедленно позвонили в контору. Роса и Пепа отменили
уроки  музыки и отослали учеников  домой.  И даже  тетю  Клелию  куда больше
беспокоила мама, нежели собственное  здоровье; с  ней  все обойдется, в этом
она не  сомневалась, но  вот  маму, с  ее давлением, с  ее  сахаром,  нельзя
волновать  по  пустякам... Ведь не зря же доктор Бонифас сразу согласился  с
тем,  что маме ни под каким видом не следует говорить правду об Алехандро. И
теперь, если  тетю Клелию надолго  уложат  в  постель, придется  придумывать
что-то,  чтобы  мама ничего  не заподозрила... И надо  же  такому случиться,
когда  все так немыслимо осложнилось с Алехандро! Малейший промах,  малейшая
неосторожность - и мама догадается. Что с того, что дом у них большой! Мама,
как  на  грех,  слышала каждый  шорох  и  каким-то  чутьем  знала,  кто  где
находится. Пепе удалось поговорить с доктором Бонифасом по  телефону,  и она
предупредила всех, что  доктор  обещал освободиться как  можно  скорее,  что
входная  дверь будет открыта  и он придет без звонка. Пока Роса и дядя  Роке
хлопотали возле тети Клелии, которая дважды теряла  сознание и жаловалась на
невыносимую  головную боль,  Кар л  ос  сидел у мамы. Сейчас  он занимал  ее
разговорами о  Бразилии и читал ей последние известия. Мама  была в  хорошем
настроении и  даже  не вспоминала о пояснице,  мучившей ее в  послеобеденные
часы; однако каждого, кто входил в спальню, мама спрашивала, что случилось и
почему у всех такой взволнованный вид. Словно сговорившись, все вспоминали о
низком  атмосферном давлении  и  о  том, что хлеб  теперь пекут с  какими-то
вредными  химическими  примесями.  К  чаю пришел дяде Роке: настал его черед
беседовать  с мамой, а Карлос, быстро  приняв душ, спустился вниз, чтобы там
дождаться доктора  Бонифаса. Тетя  Клелия чувствовала себя лучше,  но все же
она явно потеряла интерес ко всему, что так занимало ее до второго обморока,
и  не  могла пошевелить даже  пальцами.  Пепа и  Роса, по очереди дежурившие
возле постели тети Клелии, так и не уговорили ее выпить чашечку чая или хоть
глоток воды.  Но как  бы там ни  было, к вечеру в доме стало спокойнее. Всем
хотелось  верить, что у  тети Клелии  нет ничего серьезного  и что на другой
день она в добром здравии появится в маминой спальне.
     Вот с Алехандро - все сложнее! Ведь он погиб в автомобильной катастрофе
возле Монтевидео, где  жил его приятель,  тоже  инженер по профессии. Прошел
почти  год с того  страшного дня, а всем в доме казалось, что это  случилось
только  вчера. Всем, кроме мамы! Мама знала, что Алехандро живет в Бразилии,
где по контракту с одной из фирм города Ресифи строит цементный завод. После
долгой беседы  с доктором Бонифасом никто  и думать не смел  о том, что маму
нужно  как-то подготовить,  намекнуть  ей  об аварии,  мол,  так  и  так,  -
Алехандро тоже пострадал, но не сильно... Даже Мария Лаура, которая в первые
дни была, можно  сказать, на  грани  помешательства, даже  она согласилась с
тем, что маме ни  в коем случае  нельзя  говорить о несчастье. Карлос и отец
Марии Лауры тут же уехали в Уругвай  за  телом Алехандро, а  остальные с ног
сбились в хлопотах с мамой,  так  ей нездоровилось в те дни. В главном  зале
Клуба инженеров (разумеется, с разрешения администрации) был установлен гроб
с телом Алехандро,  так что все родные, кроме Пепы - мама не отпускала ее ни
на  шаг,  -  сумели  хоть  короткое время побыть там  и  немного  поддержать
окаменевшую  от горя  Марию  Лауру.  Конечно, думать обо всем  пришлось дяде
Роке. На  рассвете  он  высказал свои соображения  Карлосу, а тот  беззвучно
плакал,  уронив  голову на  обитый  зеленым  сукном  стол, за которым  они с
Алехандро столько раз играли в  карты. Чуть позже к ним подсела тетя Клелия.
За всю  ночь  мама  ни  разу не  проснулась,  и можно было оставить ее одну.
Прежде всего с молчаливого  согласия Росы  и Пепы решили  не показывать маме
"Насьон" - мама  нет-нет, а почитывала эту газету, - и все как один одобрили
то, что  придумал  дядя  Роке. Весьма солидная бразильская  фирма предложила
Алехандро выгодный контракт  на  год. Алехандро  распрощался  с  приятелем в
Монтевидео,  наскоро собрал свои вещи и первым самолетом вылетел в Бразилию.
Маме,  разумеется,  надо сказать всякие  слова насчет нынешних  нравов,  что
теперь, мол,  все  по-другому  и  предприниматели  -  народ  черствый, ну  а
Алехандро  - это  самое  главное  -  сумеет  вырваться  домой на недельку  в
середине года.  Мама  отнеслась  ко всему лучше, чем ожидали, хотя  дело  не
обошлось без слез и нюхательной соли. Карлос - вот кто умел развеселить маму
- сказал,  что  это просто стыд плакать, когда у ее младшего  любимого  сына
такие успехи.  Алехандро огорчился  бы,  узнав, как отнеслись к  его делам в
родном  доме. Мама  сразу утихла и сказала,  что, пожалуй,  не прочь  выпить
наперсточек малаги за здоровье Алехандро. Карлос тут же выскочил из комнаты,
будто за вином, но вино принесла Роса и сама выпила с мамой.
     Да... жизнь у мамы была мучительная, и хотя она редко жаловалась, ее не
оставляли  одну и  постоянно старались чем-нибудь развлечь. Когда в четверг,
на другой  день после  похорон, мама удивилась,  что  нет Марии  Лауры - она
всегда  бывала у них но четвергам, -  Пепа побежала  в дом к старым  Новали,
чтоб  поговорить с Марией Лаурой. Тем временем  дядя Роке сидел в кабинете у
своего приятеля адвоката и объяснял ему все  тонкости дела. Адвокат вызвался
незамедлительно  написать  своему  брату  в  Ресифи (спасибо,  что города  в
мамином  доме  выбирают  с  умом)  и  наладить  переписку.  Доктор  Бонифас,
заглянувший к  маме как бы мимоходом, сказал,  что  с глазами куда лучше, но
утомлять  их  нельзя  и  с  газетами  -  повременить.  Тетя  Клелия  взялась
пересказывать маме  самые  интересные  новости; к счастью,  мама  вообще  не
выносила радио и  в особенности дикторов.  У них противные голоса,  и потом,
чуть ли не каждую  минуту, нелепые рекламы сомнительных лекарств, и  люди на
свою голову принимают их без всякого разбора!
     Мария Лаура пришла в пятницу вечером. Она пожаловалась, что экзамен  по
архитектуре отнял у нее очень много сил.
     - Да, мой ангел, - сказала мама, ласково глядя на нее, - у  тебя совсем
красные  глаза, и  это  никуда не годится! Положи-ка  на  ночь  компрессы  с
ромашкой. Поверь - лучшего средства нет!
     Роса  и  Пепа,  готовые в любую минуту  подхватить разговор,  никуда не
отлучались,  но Мария Лаура держалась  молодцом, она даже  улыбнулась, когда
мама вдруг начала говорить, что хорош,  мол, жених, взял да и  уехал в такую
даль  и  никому  ни слова.  Ну да что спросишь с теперешней  молодежи:  люди
просто ума лишились; кругом спешка, суета, ни у кого ни  на что нет времени.
И  тут  пошли  -  уже в  который  раз! -  бесконечные мамины воспоминания  о
родителях,  о бабушке с дедушкой, о родне; потом подали кофе и очень вовремя
появился сияющий Карлос со своими шуточками и новыми  анекдотами, да  и дядя
Роке,  заглянув  в  спальню,  улыбнулся  такой  милой,  такой  располагающей
улыбкой... Словом, все шло как всегда.
     Постепенно в  доме  свыклись с  этой сложной игрой. Труднее всех  было,
пожалуй,  Марии Лауре, но зато она навещала маму только  по  четвергам, один
раз в неделю. Настал день, когда пришло первое письмо от Алехандро (мама уже
дважды возмущалась его молчанием), и Карлос прочел это письмо, пристроившись
в  ногах  у мамы.  Алехандро  был  в  полном восторге от  Ресифи. Он во всех
подробностях  рассказывал  о  порте,  о продавцах  попугаев,  о великолепных
прохладительных напитках. Подумать только - тут все ахнули  от удивления,  -
ананасы  почти  даром,  а  кофе  необыкновенно ароматный...  Мама  попросила
показать ей конверт  и велела отдать марки младшему  сыну Марольдов. Будь ее
воля, она бы запретила детям возиться с марками, они же никогда не моют рук,
а марки, как известно, гуляют по всему свету.
     -  Да, да!  Марки же  приклеивают слюной, - говорила мама. -  И  на них
полно  микробов. Ведь каждый знает, что микробы очень стойкие... Ну да какая
разница... Одной маркой меньше, одной больше!
     На другой день мама позвала Росу  и продиктовала ей письмо к Алехандро,
в  котором  спрашивала, когда  он  получит  отпуск и  не  слишком  ли дорого
обойдется ему  поездка  домой.  Она самым обстоятельным образом рассказала о
своем  здоровье,  не  забыла  сообщить,  что Карлоса повысили  в  должности,
вспомнила о премии, которую получил один из самых способных учеников Пепы, и
уж конечно не преминула  написать  сыну,  что  Мария  Лаура  навещает их дом
усердно, не  пропуская  ни  одного  четверга,  - бедняжка  много  работает и
совершенно  не  щадит  своих глаз.  Когда  с  письмом  было  покончено, мама
поцеловала  исписанные  листки  бумаги и  поставила карандашом свою подпись.
Пепа  тут же выскочила из  комнаты, якобы за  конвертами, и  незамедлительно
явилась тетя Клелия с  новыми цветами для вазы  на  комоде  и  с таблетками,
которые прописаны маме на пять часов.