! А может быть, по-твоему, мы, аргентинцы, вро-
де обезьян?
   Все знают, чем кончаются такие беседы. Мы пили грог на Рю-де-Женер и,
пройдясь по галереям, заглянув в театры на бульваре, поднимались к  ней,
а там смеялись до упаду. Были недели (нелегко мерить время, если  счаст-
лив), когда мы смеялись постоянно, даже глупость Бадэнге2 и угроза войны
смешили нас. Просто глупо, что такая гадость, как Лоран, могла унять на-
ше веселье - но так было. Он убил еще одну женщину на Рю-Борегар, совсем
рядом, - и мы в кафе приуныли, и Марта, прибежавшая, чтоб  крикнуть  нам
новость, зашлась в истерике, и мы кое-как проглотили душивший  нас  клу-
бок. В тот вечер полиция прочесала квартал, все кафе, все отели, Жозиана
пошла за хозяином, и я отпустил ее, потому что тут была нужна высочайшая
помощь. На самом же деле все это сильно меня огорчало - галерейки не для
того, совсем не для того, - и я пил с Кики, а потом с Рыжей, которая хо-
тела помириться через меня с Жозианой. У нас пили много, и в жарком  об-
лаке, в винном чаду, в гуле голосов мне почудилось, что ровно в  полночь
американец сел в угол и заказал абсент - как всегда, изящно, рассеянно и
странно. Я пресек откровенности Рыжей и сказал, что сам все знаю, вкус у
него неплохой, ругать не за что; она замахнулась в шутку, и мы еще смея-
лись, когда Кики снизошла и сообщила, что бывала у него. Пока Рыжая  еще
не впилась в нее ноготками вопроса, я спросил, как же он живет, какая  у
него комната. "Большое дело - комната!" - бросила Рыжая; но  Кики  снова
нырнула в мансарду на Рю-Нотр-Дам-де-Виктуар и, словно плохой  фокусник,
извлекала из памяти серую кошку, кучи исписанной бумаги, большой  рояль,
и опять бумаги, и снова кошку, которая,  должно  быть,  осталась  лучшим
воспоминанием.
   Я не мешал ей, и глядел в тот угол, и думал, что, в  сущности,  очень
просто подойти и сказать что-нибудь по-испански. Потом я чуть  не  встал
(и до сих пор, как многие, не знаю, почему я не решился), но  остался  с
девицами, и закурил новую трубку, и спросил еще вина. Не  помню,  что  я
чувствовал, когда поборол свое желание, - тут был какой-то  запрет,  мне
казалось, что я вступлю в опасную зону. И все же я так жалею, что не по-
шел, словно это могло меня спасти. От чего спасти, в сущности? От этого:
тогда б я не думал теперь все время, без перерыва, почему же я не встал,
и знал бы Другой ответ, кроме беспрерывного курения,  дыма  и  ненужной,
смутной надежды, которая идет со мной по улицам, как шелудивый пес.



   2

   Ou sont-ils passes, les bees de gaz?
   Que sont-elles devenues, les
   vendeuses d'amour? 3 ...VI, 1

   Понемногу я убедился, что времена пошли плохие и, пока Лоран и  прус-
саки так сильно нас тревожат, в галереях уже не будет, как  было.  Мать,
наверное, поняла, что я сдал, и посоветовала принимать таблетки, а Ирми-
ны родители (у них был домик на острове) пригласили меня отдохнуть и по-
жить здоровой жизнью. Я отпросился на полмесяца и неохотно поехал к ним,
заранее злясь на солнце и москитов. В первую  же  субботу  под  каким-то
предлогом я вырвался в город и пошел, как по волнам, по  размякшему  ас-
фальту. От этой глупой прогулки осталось все же  хотя  бы  одно  хорошее
воспоминанье: когда я вошел в галерею Гуэмес, меня  окутал  запах  кофе,
крепкого, почти забытого, - в галереях пили слабый, подогретый. Я  обра-
довался и выпил две чашки без сахару, смакуя, обжигаясь и нюхая.  Потом,
до вечера, все пахло иначе; во влажном воздухе, словно вода в  колодцах,
стояли запахи (я шел домой, обещал матери поужинать с ней вместе),  и  с
каждым колодцем запах был резче, злее, пахло мылом, табаком,  кофе,  ти-
пографией, мате, пахло зверски, и солнце с небом  тоже  становились  все
злей и суше. Не без досады я забыл о галереях на несколько часов, а ког-
да возвращался через Гуэмес (неужели это было в те полмесяца?  Наверное,
я спутал две поездки, а в сущности - это не важно), тщетно ждал, что мне
в лицо ударит радостный аромат кофе. Запах стал обычным, сменился  слад-
коватой вонью опилок и несвежего пива, сочащейся  из  здешних  баров,  -
быть может, потому что я снова хотел встретить Жозиану и даже  надеялся,
что страх и снегопады наконец кончились. Кажется, в те дни я понял  хоть
немного, что все пошло иначе, однако желания тут мало, и прежний ритм не
вынесет меня к Галери Вивьен, а может, я просто вернулся на остров, что-
бы не расстроить Ирму, - зачем ей знать, что единственный мой отдых сов-
сем не с ней? Потом опять не выдержал, уехал в город, ходил  до  изнемо-
женья, рубашка прилипла к телу, я пил пиво и все чего-то ждал. Выходя из
последнего бара, я увидел, что, завернув за угол, попаду туда, к себе, и
обрадовался, и устал, и смутно почувствовал, что дело плохо, потому  что
страх тут по-прежнему царил, судя по лицам, по голосу Жозианы,  стоявшей
на своем углу, когда она жалобно хвасталась, что сам хозяин обещал защи-
щать ее. Помню, между двумя поцелуями я мельком увидел его в глубине га-
лереи, в длинном плаще, защищавшем от мокрого снега.
   Жозиана была не из тех, кто укоряет, что ты долго не был, и я задумы-
вался порой, замечает ли она время.  Мы  вернулись  под  руку  к  Галери
Вивьен и поднялись наверх, но позже поняли, что нам не так  хорошо,  как
раньше, и решили, должно быть, что это - из-за здешних тревог; война бы-
ла неизбежна, мужчины шли в армию (она говорила об этом важно, казенными
словами, с почтеньем и восторгом невежды), люди боялись, злились, а  по-
лиция никак не могла поймать Лорана.  Чтоб  утешиться,  казнили  других,
например отравителя, о котором болтали в кафе на Рю-де-Женер, когда  еще
не кончился суд; но страх рыскал по галереям, ничего не изменилось с на-
шей встречи, даже снег шел, как тогда.
   Чтоб развлечься, мы пошли погулять, холода мы не боялись, ей надо бы-
ло показать новое пальто на всех углах, где ее подруги  ждали  клиентов,
дуя на пальцы и грея руки в муфтах.  Мы  не  часто  ходили  вот  так  по
бульварам, и я подумал, что среди витрин все же как-то спокойнее.  Когда
мы ныряли в переулок (ведь надо показать пальто и Франсине и Лили), ста-
новилось страшней, но наконец обновку все посмотрели, и я предложил пой-
ти в кафе, и мы побежали по Рю-де-Круассон, и свернули обратно, и  спря-
тались в тепле, среди друзей. К счастью, о войне в этот  час  подзабыли,
никто не пел грязноватых куплетов о пруссаках, было так хорошо сидеть  с
полным бокалом, недалеко от печки,  и  случайные  гости  ушли,  остались
только мы, свои хозяину, здешние, и Рыжая просила у Жозианы прощенья,  и
они целовались, и плакали, и даже дарили что-то друг другу. Мы были  как
бы сплетены в гирлянду (позже я понял, что гирлянды бывают и  траурные),
за окном шел снег, бродил Лоран, мы сидели в кафе допоздна, а в  полночь
узнали, что хозяин ровно пятьдесят лет простоял за стойкой. Это надо бы-
ло отпраздновать; цветок сплетался с цветком, бутылки множились, их ста-
вил хозяин, мы почитали его дружбу и усердие, и к трем часам пьяная Кики
пела опереточные арии, а Жозиана и Рыжая, обнявшись, рыдали от счастья и
абсента, и, не обращая на них внимания,  Альбер  вплетал  новый  цветок,
предложив отправиться в Рокет4, где ровно в шесть казнили отравителя,  и
хозяин растрогался, что полвека беспорочной  службы  увенчиваются  столь
знаменательно, и обнимался с нами, и рассказывал о  том,  что  жена  его
умерла в Лангедоке, и обещал нанять фиакры.
   Потом пили еще, вспоминали матерей и детство, ели луковый  суп,  сва-
ренный на славу Рыжей и Жозианой, пока Альбер и я обнимались с хозяином,
клялись в вечной дружбе и грозили пруссакам. Наверное, суп и сыр охлади-
ли нас - мы как-то притихли, и нам было не по себе, когда запирали кафе,
гремя железом, и холод всей земли поджидал нас у фиакров. Нам было лучше
поехать вшестером, мы б согрелись, но хозяин жалел лошадей и  посадил  в
первый фиакр, с собой вместе. Рыжую и Альбера, а меня поручил Кики и Жо-
зиане, которые, как он сказал, были ему вроде дочек. Мы  посмеялись  над
этим с кучерами и отошли немного, пока фиакр пробирался  к  Попэнкуру  и
кучер усердно делал вид, что гонит вскачь, понукает коней и даже стегает
их кнутом. Из каких-то неясных соображений хозяин настоял, чтобы мы  ос-
тановились поодаль, и, держась за руки, чтоб не поскользнуться, мы  под-
нялись пешком по Рю-де-ла-Рокет, слабо освещенной редкими рожками, среди
теней, которые в полоске света оборачивались  цилиндрами,  или  фиакром,
или людьми в плащах и сливались в глубине улицы с большой и черной тенью
тюрьмы. Скрытый, ночной мир толкался, делился вином,  смеялся,  взвизги-
вал, шутил, и наступало молчанье, или вспыхивал трут,  вырывая  лица  из
мрака, а мы пробирались, стараясь держаться вместе,  словно  знали,  что
только так мы искупим свой приход. Гильотина  стояла  на  пяти  каменных
опорах, и слуги правосудия неподвижно ждали меж нею и каре солдат,  дер-
жавших ружья с примкнутым штыком. Жозиана впилась мне ногтями в  руку  и
так тряслась, что я хотел повести ее в кафе, но их тут не было, а она ни
за что не соглашалась уйти. Держа под руку меня и Альбера, она подпрыги-
вала, чтоб рассмотреть машину, и снова впивалась мне в рукав и, наконец,
схватив меня за шею, пригнула мою голову и поцеловала  меня,  укусила  в
истерике, бормоча то, что я редко от нее слышал, и я на миг возгордился,
словно получил над ней власть. Истым ценителем был один Альбер; он курил
сигару и, чтоб убить время, наблюдал за церемонией, прикидывая, что  бу-
дет делать преступник в последний момент и что происходит в  тюрьме  (он
откуда-то это знал). Сперва я жадно слушал, узнавал все детали  ритуала,
но постепенно, медленно, оттуда, где нет ни его, ни Жозианы, ни праздни-
ка, что-то надвигалось на меня, и я все больше чувствовал, что я - один,
что все не так, что под угрозой мой мир галереек, нет, хуже  -  все  мое
здешнее счастье только обман, пролог к чему-то,  ловушка  среди  цветов,
словно гипсовая статуя дала мне мертвую гирлянду (я еще  вечером  думал,
что все сплетается), дала венок, и  я  понемногу  скольжу  из  невинного
опьянения галереи и мансарды в ужас, в снег, угрозу войны, туда, где хо-
зяин справляет юбилей и зябнут на заре фиакры и Жозиана,  вся  сжавшись,
прячет лицо у меня на груди, чтоб не видеть казни. Мне  показалось  (ре-
шетки дрогнули, и офицер дал команду), что это, по сути, конец,  сам  не
знаю чего, ведь жить я буду, и ходить на биржу, и видеться  с  Жозианой,
Альбером и Кики. Тут Кики стала колотить меня по плечу,  повернувшись  к
приоткрывшимся решеткам, и мне пришлось взглянуть туда, куда глядела она
и удивленно и насмешливо, и я увидел чуть не рядом с хозяином  сутулова-
тую фигуру в плаще, и узнал американца, и подумал, что и это  вплетается
в венок, словно кто-то спешит доплести его до зари. А больше я не  думал
- Жозиана со стоном прижалась ко мне, и там, в большой тени, которую ни-
как не могли разогнать две полоски света, падавшие  от  газовых  рожков,
забелела рубаха между двумя черными силуэтами. Белое пятно поплыло,  ис-
чезло, возникло, а над ним то и дело склонялся еще один силуэт, и  обни-
мал его, или бранил, или тихо говорил с ним, или  давал  что-то  поцело-
вать, а потом отошел, и пятно чуть приблизилось к нам в рамке черных ци-
линдров, и вдруг что-то стали делать ловко, словно в цирке, и,  отделив-
шись от машины, его схватили какие-то двое, и дернули, будто  сорвали  с
плеч ненужное пальто, и толкнули вперед, и кто-то глухо крикнул - то  ли
Жозиана у моей груди, то ли само пятно, скользившее вниз в черной  маши-
не, где что-то двигалось и гремело. Я подумал, что  Жозиане  дурно,  она
скользила вдоль меня, словно еще одно тело падало в небытие, и я поддер-
жал ее, а ком голосов рассыпался последними аккордами  мессы,  грянул  в
небе орган (заржала лошадь, почуяв запах крови),  и  толпа  понесла  нас
вперед под крики и команды. Жозиана плакала от жалости, а я видел поверх
ее шляпы растроганного хозяина, гордого Альбера  и  профиль  американца,
тщетно пытавшегося разглядеть машину - спины солдат и усердных  чиновни-
ков закрывали ее, видны  были  только  пятна,  блики,  полоски,  тени  в
мельканье плащей и рук, все спешили, все хотели выпить, согреться,  выс-
паться, и мы хотели того же, когда ехали в тесном фиакре к себе в  квар-
тал и говорили, кто что видел, и успели между  Рю-де-ла-Рокет  и  биржей
все сопоставить, и поспорить, и удивиться, почему у всех  по-разному,  и
похвастаться, что ты и видел, и держался лучше, и  восхищался  последней
минутой, не то что наши робкие подружки.

   Не удивительно, что мать сокрушалась о моем здоровье и сетовала  отк-
ровенно на мое безразличие к бедной Ирме, которое, на ее  взгляд,  могло
поссорить меня с влиятельными друзьями покойного отца. На это я  молчал,
а через день-другой приносил цветок или уцененную корзиночку для шерсти.
Ирма была помягче - должно быть, она верила, что после брака я снова бу-
ду жить как люди; и сам я был недалек от этих  мыслей,  хотя  и  не  мог
расстаться с надеждой на то, что там, в царстве галереек, страх  схлынет
и я не буду искать защиты дома и понимать, что защиты  нет,  как  только
мама печально вздохнет, а Ирма протянет мне кофе, улыбаясь хитрой  улыб-
кой невесты. В те дни у нас царила одна из бесчисленных  военных  дикта-
тур, но всех волновала большая угроза мировой войны,  и  всякий  день  в
центре собирались толпы, чтоб отметить продвижение союзников и  освобож-
дение европейских столиц. Полиция стреляла в студентов и женщин, торгов-
цы опускали железные шторы, а я, застрявши в толпе у  газетных  стендов,
думал, когда же меня доконает многозначительная улыбка Ирмы  и  биржевая
жара, от которой мокнет рубаха. Я чувствовал теперь, что мирок  галереек
- не цель и не венец желаний. Раньше я выходил, и вдруг  на  любом  углу
все могло закружиться  почти  незаметно,  и  я  попадал  без  усилий  на
Плас-де-Виктуар, откуда так приятно нырнуть в переулок, к пыльным лавоч-
кам, а если повезет - оказывался в Галери Вивьен и шел к Жозиане,  хотя,
чтоб себя помучить, любил пройтись для начала  по  Пассаж-де-Панорама  и
Пассаж-де-Прэнс и, обогнув биржу, прийти кружным путем. А теперь в гале-
рее Гуэмес даже не пахло кофе мне в утешенье (несло опилками и щелоком),
и я чувствовал смутно, что мир галереек - не пристань, и  все  же  верил
еще, что смогу освободиться от Ирмы и от службы и найти без труда  угол,
где стоит Жозиана. Я всегда хотел вернуться - и перед газетными витрина-
ми, и среди приятелей, и дома, в садике, а больше всего  вечером,  когда
там загорались на улице газовые рожки. Но что-то держало меня около  ма-
тери и Ирмы - быть может, я знал, что в галерейках  Меня  уже  не  ждут,
страх победил. Словно автомат, входил я в банки и в  конторы,  терпеливо
покупал акции и продавал и слушал, как цокают копыта и полицейские стре-
ляют в толпу, славящую союзников, и так мало верил в освобождение,  что,
очутившись в мире галереек, даже испугался. Раньше я не чувствовал  себя
таким чужим, чтоб оттянуть время, я нырнул в грязный подъезд и, глядя на
прохожих, впервые привыкал заново к тому, что казалось мне прежде  моим:
к улицам, фиакрам, перчаткам, платьям, снегу во двориках и гомону в лав-
ках. Наконец стало снова светло, и я нашел Жозиану в Галери  Кольбер,  и
она целовала меня, и прыгала, и сказала, что Лорана уже нет, и в кварта-
ле всякий вечер это празднуют, и все спрашивают, куда я пропал,  как  же
не слышал, и снова прыгала, и  целовала.  Никогда  я  не  желал  ее  так
сильно, и никогда нам не было лучше под крышей, до которой я  мог  дотя-
нуться из постели. Мы шутили, целовались, радостно болтали, а в мансарде
становилось все темнее. Лоран? Такой курчавый, из Марселя, он - трус, он
заперся на чердаке, где убил еще одну женщину, и жалобно просил  пощады,
пока полицейские взламывали дверь. Его звали Поль, мерзавца, нет, ты по-
думай - еще и трус, убил девятую женщину, а когда его тащили в  тюремную
карету, вся здешняя полиция стояла (правда, без особой охоты),  а  то  б
его убила толпа. Жозиана уже привыкла, погребла его в памяти, не  сохра-
нившей деталей, но мне и того хватало, я просто не верил,  и  только  ее
радость убедила меня наконец, что Лорана нет, и мы сможем ходить по  пе-
реулкам, не опасаясь подъездов. Это надо было отметить,  и,  раз  еще  и
снега не было, Жозиана повела меня на танцы к Пале-Рояль, где мы не  бы-
вали при Лоране. Когда, распевая песни, мы шли по Рю-де-Пти-Шан, я  обе-
щал ей повести ее попозже на бульвары, в кабаре, а потом - в наше  кафе,
где за бокалом вина я искуплю свое отсутствие.
   Несколько недолгих часов я пил из полной чаши  здешнего,  счастливого
времени, убеждаясь, что страх ушел, и я вернулся под мое небо, к гирлян-
дам и статуям. Танцуя в круглом зале у Пале-Рояль, я сбросил с плеч пос-
леднюю тяжесть межвременья и вернулся в лучшую жизнь, где нет ни Ирминой
гостиной, ни садика, ни жалких утешений Гуэмес. И позже, болтая с  Кики,
Жозианой и хозяином и слушая о том, как умер аргентинец, и  позже  я  не
знал, что это - отсрочка, последняя милость. Они говорили о нем  насмеш-
ливо и небрежно, словно это - здешний курьез, проходная тема, и о смерти
его в отеле упомянули мимоходом, и Кики затрещала о будущих балах,  и  я
не сразу смог расспросить ее подробней, сам не  пойму  -  зачем.  Все  ж
кое-что я узнал, например - его имя, самое французское, которое я тут же
забыл; узнал, как он свалился на одной из улиц Монмартра, где у Кики жил
друг; узнал, что он был один, и что горела свеча среди книг и  бумаг,  и
друг его забрал кота, а хозяин отеля сердился, потому что ждал  тестя  и
тещу, и лежит он в общей могиле, и никто о нем не помнит, и скоро  будут
балы на Монмартре, и еще - взяли Поля-марсельца, и пруссаки совсем  зар-
вались, пора их проучить. Я отрывался, как цветок от гирлянды,  от  двух
смертей, таких симметричных на мой взгляд - смерти американца  и  смерти
Лорана, - один умер в отеле, другой растворился в  марсельце,  и  смерти
сливались в одну и стирались навсегда из памяти здешнего неба. И ночью я
думал еще, что все пойдет, как раньше, до страха, и обладал  Жозианой  в
маленькой мансарде, и мы обещали друг другу гулять вместе летом и ходить
в кафе. Но там, внизу, было холодно, и угроза войны гнала на  биржу,  на
службу, к девяти утра. Я переломил себя (я думал тогда, что это  нужно),
и перестал думать о вновь обретенном небе, и, проработав  весь  день  до
тошноты, поужинал с матерью, и рад был, что она Довольна моим  состояни-
ем. Всю неделю я бился на бирже, забегал домой сменить рубашку  и  снова
промокал насквозь. На Хиросиму упала бомба, клиенты совсем взбесились, я
бился, как лев, чтоб спасти обесцененные акции и найти хоть один  верный
курс в мире, где каждый день приближал конец войны, а у нас еще пытались
поправить непоправимое. Когда война кончилась и в Буэнос-Айресе  хлынули
на улицу толпы, я подумал, не взять ли мне отпуск, но все вставали новые
проблемы, и я как раз тогда обвенчался с Ирмой (у матери был припадок, и
семья, не совсем напрасно, винила в том меня). Я снова  и  снова  думал,
почему же, если там, в галереях, страха больше нет, нам с  Жозианой  все
не приходит время встретиться снова и побродить под нашим  гипсовым  не-
бом. Наверное, мне мешали и семья, и служба, и я только иногда ходил для
утешенья в галерею Гуэмес, и смотрел вверх, и пил кофе, и все  неуверен-
ней думал о вечерах, когда я сразу, не глядя, попадал в мой мир и  нахо-
дил Жозиану в сумерках, на углу. Я все  не  хотел  признать,  что  венок
сплетен и я не встречу ее ни в проулках, ни на бульварах. Несколько дней
я думаю про американца и, нехотя о  нем  вспоминая,  утешаюсь  немножко,
словно он убил и нас с Лораном, когда умер сам. Я разумно  возражаю  сам
себе - все не так, я спутал, я еще вернусь в галереи, и Жозиана  удивит-
ся, что я долго не был. А пока что я пью мате, слушаю Ирму (ей в декабре
рожать) и думаю довольно вяло, голос