зысканностью),   бережно   гнуть    твои    камышовые    руки,
приноравливаясь  к  блаженству  трепещущего  тела,  распахнутых
глаз, пока наконец ты не затихаешь в плавных  муаровых  ритмах,
пузырьками  со  дна  ко  мне поднимаясь, я с нежностью запускаю
пальцы в твои рассыпавшиеся по  подушке  волосы,  с  удивлением
вижу, как в зеленом полумраке к тебе струится моя рука, и я уже
знаю, что тебя только что извлекли из воды, конечно же, слишком
поздно, и ты лежишь теперь на каменной набережной, в обрамленье
туфель  и  криков,  лежишь  лицом  кверху, нагая, и влажны твои
волосы, и распахнуты твои глаза.


     Хулио Кортасар.
     Цефалея

     Цефалея [1]. Рассказ
     (Из книги "Зверинец")

     Перевод В. Симонова

     Приносим благодарность доктору Маргарет Л.Тайлер за  самые
яркие  образы  этого рассказа, взятые из ее замечательной поэмы
"Симптомы   и   наиболее    распространенные    средства    при
головокружениях  и  цефалеях" (журнал "Гомеопатия", публикуемый
Аргентинской ассоциацией врачей-гомеопатов, XIY год издания, No
32, апрель 1946, с.33). Благодарим также Иренео Фернандо Круса,
который во время поездки в Сан-Хуан впервые  познакомил  нас  с
манкуспиями.

     Сегодня  мы  ухаживали за манкуспиями допоздна, из-за жары
они становятся капризными, плохо слушаются, даже  самые  слабые
требуют  подкормки,  и мы приносим им соложенный овес в больших
фаянсовых мисках; старшие меняют шерсть на  хребте,  приходится
отсаживать  их,  обвязывать  одеялами и следить, чтобы по ночам
они не пробирались к  манкуспиям,  которые  спят  в  клетках  и
получают корм каждые восемь часов.
     Чувствуем  мы  себя  неважно. Недомогания начались с утра,
возможно из-за жаркого ветра, подувшего  на  рассвете,  еще  до
того,  как  встало  солнце, весь день, как расплавленная смола,
лившееся  на  дом.  Особенно  трудно  ухаживать   за   больными
животными  --  этим  мы  занимаемся в одиннадцать -- и обходить
детенышей после сиесты. Все тяжелее ходить, двигаться, исполняя
заведенный   распорядок;    нам    начинает    казаться,    что
один-единственный  недосмотр, как-нибудь ночью, может оказаться
роковым для манкуспий, а это полный крах для  всех  нас.  И  мы
стараемся  не  задумываться,  исполняя одно за другим действия,
шагая  по  ступеням  привычки,   ненадолго   отрываясь,   чтобы
перекусить  (куски  хлеба  разбросаны  по  столу  и  на полке в
столовой)  или  заглянуть  на   себя   в   зеркало,   удвояющее
пространство   спальни.  По  вечерам  мы  буквально  валимся  в
кровать, такие усталые, что даже не  чистим  зубы  перед  сном;
этот  обряд  сменился  другим:  из  последних сил дотянуться до
таблеток и до выключателя лампы. А снаружи слышно, как ходят  и
ходят по кругу взрослые манкуспий.
     Чувствуем  мы  себя  неважно.  Один из нас -- Aconitum, то
есть вынужден принимать раствор аконита, если, к примеру, страх
вызывает у него  головокружение.  Аконит,  как  порыв  бури,
проходит  быстро.  Как  иначе описать эти яростные приступы
тревоги, рождающиеся из ничего, из-за  всякого  пустяка.  Стоит
женщине испугаться собаки, как она чувствует сильнейший приступ
морской  болезни.  Тогда немедленно -- аконит, и очень скоро ты
чувствуешь только приятное покачивание, сопровождаемое желанием
двигаться задом-наперед (и  это  с  нами  бывало,  но  это  уже
симптомы  Bryonia,  так  же  как  ощущение,  что проваливаешься
сквозь кровать или под пол -- вместе с кроватью).
     Другой, наоборот, ярчайший пример  Nux  Vomica.  Когда  он
носит  соложенный  овес  манкуспиям,  может  быть,  оттого, что
приходится часто наклоняться, наполняя миски, он вдруг начинает
чувствовать кружение в голове, причем не то  что  все  кружится
вокруг -- что и есть головокружение в собственном смысле слова,
-- кружится  сам  ракурс  его  зрения,  его  мозг кружится, как
жироскоп в кольце, а вокруг  все  пугающе  неподвижно,  хотя  и
ускользает  при  попытке  приблизиться.  Мы  даже думали, уж не
симптомы ли это Phosphorus'a, потому что,  кроме  прочего,  его
пугает  запах  цветов  (и маленьких манкуспий, от которых слабо
пахнет сиренью), да и по внешним признакам это  тип  фосфорика:
высокий,  худощавый,  склонен к холодным напиткам, мороженому и
любит соленое.
     Ночи менее мучительны, по ночам наши союзники -- усталость
и тишина: топот манкуспий звучит  как  мирный  аккомпанемент  к
тишине  пампы,  и  иногда нам удается проспать крепко до самого
утра  и  проснуться  с  надеждой  от  радостного   предчувствия
улучшения.  Если  кто-то  из  нас выскакивает из постели раньше
соседа, то нам случается со страхом наблюдать повторный синдром
Camphora monobromata, когда тебе кажется, что ты идешь  в  одну
сторону,  хотя  на  деле  двигаешься  в обратную. Это ужасно: в
полной  уверенности,  что  идем   в   ванную,   мы   неожиданно
сталкиваемся  нос  к  носу  с  голым,  холодным зеркалом. Почти
всегда мы превращаем подобные случаи в шутку, потому  что  надо
думать  о  работе,  которая  ждет,  и  совершенно ни к чему так
быстро  падать  духом.  Мы  глотаем  таблетки,   беспрекословно
выполняем  все  предписания  доктора  Арбина. (Возможно, все мы
втайне  немножко  страдаем  Natrum  munaticum.  Типичный   натр
склонен   к   слезливости,   но   скрывает   это.  Он  печален,
немногословен, любит соленое.)
     Но кто станет ломать голову над такой ерундой,  когда  еще
полно  работы  в  загонах,  на  пастбище  и на постоялом дворе?
Леонор и Припадочный уже шумят во дворе, и, когда мы выходим  с
термометрами и корытами для купаний, оба тут же начинают делать
вид,    что   работают,   выбиваясь   из   сил,   чтобы   потом
пролентяйничать  весь  вечер.  Мы  все  это  хорошо  изучили  и
довольны,   что   нам   пока   хватит  здоровья  справляться  с
обязанностями самим. Пока не начались цефалеи, мы  в  состоянии
продолжать.  Сейчас февраль, в мае манкуспий продадут -- и мы в
безопасности на всю зиму. Так что пока надо держаться.
     Манкуспий очень нас забавляют, отчасти потому,  что  твари
они  хитрые,  только  и  жди  подвоха,  а  отчасти  потому, что
выращивать  их   --   дело   тонкое,   где   нужна   постоянная
пунктуальность  и  кропотливость.  Особенно распространяться не
станем, но вот хотя бы пример: один из нас ровно  в  6.30  утра
выгоняет  самок  манкуспий  из  клеток  на  зимнем  пастбище  и
собирает их в загоне с сухой травой. Там он дает им порезвиться
минут  двадцать,   пока   другой   вынимает   малышей   из   их
пронумерованных  домиков,  где  также  хранится история болезни
каждого, быстро измеряет температуру в заднем проходе;  тех,  у
кого  больше  37.1°  опять  рассаживает по домикам, а остальных
гонит по огороженному жестью коридору к мамашам  на  кормление.
Наверное,   это   самый   прекрасный   момент   за   все  утро;
взволнованные, следим мы за шумной возней маленьких манкуспий с
матерями, слушаем их неумолчный гомон. Облокотившись на  ограду
загона,   мы   забываем   о   грозно  надвигающемся  полдне,  о
неотвратимом тяжелом  вечере.  Временами  нам  немного  страшно
смотреть  на  землю  за решеткой загона -- типичная картина при
Onosmodium'e, -- но это проходит, и свет дня избавляет  нас  от
побочных   симптомов,   от   цефалеи,   которая  обостряется  с
наступлением темноты.
     В восемь -- время купания; одна из нас пригоршнями  сыплет
в  корыта  соль Крюшена и отруби, другая руководит Припадочным,
который  ведрами  таскает  теплую  воду.  Кормящим   манкуспиям
купаться  не  нравится,  приходится осторожно брать их за уши и
лапы, как кроликов, и по  нескольку  раз  погружать  в  корыто.
Манкуспии в отчаянии, шерсть на них встает дыбом, но нам только
того и надо: теперь соль легко впитается в нежную кожу.
     Леонор кормит мамаш и справляется очень хорошо, никогда не
путает порции. Корм для матерей -- соложенный овес и два раза в
неделю   молоко   с   белым   вином.  Мы  немного  не  доверяем
Припадочному, похоже, он  пьет  вино;  было  бы  лучше  хранить
бочонок  внутри,  но  дом  слишком тесный, и к тому же еще этот
сладковатый запах, когда в полдень вино нагревается от солнца.
     Наверное, рассказ  наш  однообразен  и  никому  не  нужен,
однако за внешней повторяемостью происходят, пусть и медленные,
изменения;  в  последние дни (теперь, когда мы вступаем в самый
ответственный период -- отлучение от груди) у  одного  из  нас,
как  это  ни  прискорбно,  но  факт есть факт, обнаружились все
признаки  синдрома  Silica.  Симптомы  появляются,   когда   мы
начинаем  засыпать;  внезапная  потеря  равновесия,  мы  как бы
проваливаемся внутрь самих себя,  и  обморочное  головокружение
ползет по позвоночному столбу внутрь черепа -- словно маленькие
манкуспии,  ползком  ползущие  (иначе  не скажешь) по столбам в
загоне. И вот в  черном  колодце  сна,  куда  мы  уже  с  таким
наслаждением   проваливались,   мы  воздвигаемся  как  тяжелые,
шершавые  столбы,  по  которым  ползают,  играя,  манкуспии.  С
закрытыми  глазами  -- еще хуже. Сон уходит; никто не спит, все
лежат, открыв глаза, умирая  от  усталости,  но  достаточно  на
мгновение   забыться,   чтобы   почувствовать,  как  ползет  по
позвоночнику обморочная муть, вползает в череп, и словно  живые
существа  начинают  бесноваться там, кружась вокруг собственной
оси. Как манкуспии.
     Такая нелепость: доказано, что больным синдромом Silica не
хватает силиция, песка. И мы лежим, не в силах  уснуть,  потому
что  нам  не  хватает  песка, в то время как бескрайние зыбучие
пески надвинулись со всех сторон на нашу маленькую долину.
     Чтобы  не  допустить  дальнейшего  развития  симптома,  мы
решили  потратить  какое-то  время на тщательную дозификацию; к
двенадцати часам наши меры  успели  благоприятно  сказаться,  и
вторая  половина  рабочего  дня прошла терпимо, если не считать
легкого  дискомфорта  в  ощущении  предметов   внешнего   мира;
кажется,  что  они застыли, вытянувшись неподвижно, замкнувшись
острыми гранями. Есть подозрение на синдром Dulcamara, но здесь
легко ошибиться.
     В воздухе плавают легкие пряди шерсти взрослых  манкуспии;
после   сиесты,   с   ножницами   и   эластичными  мешками,  мы
направляемся в  специальный  загон,  где  Припадочный  собирает
манкуспии  для  стрижки.  Уже  февраль,  по  ночам прохладно, и
манкуспиям нужна шерсть, потому  что  спят  они  вытянувшись  в
полный  рост и не могут защищать себя от холода, как это делают
животные, сворачивающиеся во сне клубком. Однако шерсть  у  них
выпадает,  и  ветер  поднимает  над загоном целое облако тонких
волосков,  которые  носятся  в  воздухе,  щекочут  в   носу   и
заставляют  нас прятаться в доме. Тогда мы собираем манкуспии и
состригаем им шерсть вдоль хребта и с боков до середины,  чтобы
они  не  простудились; падая на землю, волос, слишком короткий,
чтобы держаться  в  воздухе,  образует  слой  желтоватой  пыли,
которую  Леонор каждый день поливает из шланга, собирает метлой
и выбрасывает в яму.
     Между тем одному из нас приходится заниматься  спариванием
самцов  с  молодыми  манкуспиями  и  взвешивать  малышей,  пока
Припадочный    громко    зачитывает    результаты    вчерашнего
взвешивания,   регистрируя   рост  каждой  манкуспии,  отделяет
наиболее слабых, чтобы подкармливать их отдельно. Всем этим  мы
занимаемся  до  вечера;  теперь  остается только еще раз задать
овес, с чем быстро  справляется  Леонор,  и  запереть  кормящих
манкуспии,   отогнав   малышей,   которые   визжат,   не  желая
расставаться с мамами. Отгоняет малышей Припадочный, а  мы  уже
только наблюдаем за процедурой, сидя на веранде. В восемь часов
окна  и  двери  запираются;  в  восемь часов мы остаемся внутри
одни.
     Раньше это  был  долгожданный  момент:  воспоминания  дня,
надежды. Но с тех пор как мы чувствуем себя неважно, время это,
похоже,  стало  самым  мрачным.  Напрасно  обманываем  мы себя,
приводя в порядок аптечку, --  алфавитный  порядок,  в  котором
расставлены  лекарства,  часто  по небрежности нарушен; в конце
концов  все  мы  молча  восседаем  за  столом,  читая   пособие
Альвареса  де  Толедо  "Познай  самого  себя"  или книгу Хэмфри
"Наставления по гомеопатии". У одного из  нас  обнаружились,  с
перерывами, симптомы продвинутой стадии Pulsatilla -- она стала
капризной,  слезливой, привередливой, раздражительной. Симптомы
проявляются к вечеру, совпадая с  яркой  картиной  Petroleum'a,
которым  страдает  еще  один  из  нас:  в  этом  состоянии все:
предметы, голоса, воспоминания -- обволакивает его, погружая  в
оцепенение,   близкое   к  ступору.  Так  что  столкновений  не
происходит, и мы  мучаемся,  не  мешая  друг  другу.  А  потом,
иногда, удается заснуть.
     Нам  не  хочется  и  того,  чтобы  тон этих записок грозно
нарастал, звучал все отчетливее и громче и  наконец  разрешался
бы  полным  пафоса  взрывом  симфонического оркестра, в котором
тонут восторженные голоса, а затем наступает покой, похожий  на
пресыщение. Иногда все, запечатленное на этих листах, случалось
с  нами  уже давно (как, например, большая цефалия Glonoinum, в
тот  День,  когда  родился  второй  помет  манкуспии),   иногда
происходит  прямо  сейчас,  иногда  --  сегодня  утром. Считаем
необходимым  документально  зафиксировать  все  стадии,   чтобы
доктор  Арбин внес их в наши истории болезни, когда мы вернемся
в Буэнос-Айрес. Выходит у нас неловко, мы скоро теряем нить, но
доктор Арбин предпочитает знать  все  сопутствующие  протеканию
заболеваний  детали.  И  тот  звук, который раздался сегодня за
окном ванной, тоже может  оказаться  важным.  Может  быть,  это
симптом   Cannabis  indica;  известно,  что  "cannabis  indica"
вызывает  эмоциональное  перевозбуждение,  смещает   восприятие
времени  и пространства. А может быть, это убежавшая манкуспия,
которую, как и всех их, привлекает свет.
     Поначалу мы были оптимистами и еще не до конца  расстались
с  надеждой хорошенько заработать на продаже молодых манкуспий.
Мы встали рано, отметив растущую величину  времени  в  конечной
фазе,  и  сначала  даже  не  придали  особого  значения бегству
Припадочного и Леонор. Ничего никому  не  сказав,  наплевав  на
устав,  эти  сукины  дети  удрали ночью, забрав лошадь, дрожки,
стащив у одной из нас одеяло  и  впридачу  карбидный  фонарь  и
последний  номер  "Мундо архентино". Мы догадались, что их нет,
по тишине в загонах; теперь надо торопиться  загнать  детенышей
на  кормление,  приготовить  соложенный овес и все для купания.
Мысли теперь только о том, чтобы не думать  о  случившемся;  мы
работали,  стараясь  забыть,  что  остались  совсем  одни,  без
лошади, на которой можно было бы преодолеть шесть лиг до Пуана,
с  запасом  провизии  на  неделю,  и  даже  на  бродяг   теперь
полагаться  не  приходилось, с тех пор как в окрестных поселках
распустили нелепые слухи о том, что  мы  выращиваем  манкуспий,
никто  не  решается  подойти  близко, боясь неизвестной заразы.
Только если хватит здоровья,  мы  сможем  преодолеть  эту  злую
тяжесть,  которая  наваливается  на  нас  к полудню, посередине
завтрака (кто-то готовит на скорую  руку  банку  языка,  другая
открывает  банку  с  горохом,  жарит  яичницу с ветчиной), и --
прощай мысль не спать в сиесту,  полумрак  и  прохлада  спальни
удерживают  нас  крепче,  чем двери с двойными засовами. Только
сейчас вспомнили мы о наших ночных мучениях, об этом любопытном
просветленном помрачении, если  можно  так  выразиться.  Утром,
когда  мы  встали,  нам  казалось,  что все предметы, к примеру
платяной шкаф, вращаются с  переменной  скоростью;  то  и  дело
отклоняясь  от оси вращения в какую-нибудь одну сторону, скажем
вправо,  и  в  то  же  время  сквозь   расплывчатое   мелькание
просвечивал  настоящий  шкаф, незыблемо стоящий на своем месте.
Недолго думая, мы распознали проявления Cyclamen'a,  меры  были
приняты,  и  очень скоро мы снова в форме, готовые приняться за
работу. Гораздо хуже  бывает,  если  посередине  сиесты  (когда
солнце  грубо  вдвигает вещи в их контуры и они так похожи сами
на себя) в загоне для взрослых  манкуспий  слышится  оживленный
шум  и болтовня, а это значит, что манкуспий чем-то взволнованы
и решили прервать отдых, во время которого должны набирать вес.
Выходить не хочется, полуденное солнце -- верная цефалея, а как
можно сейчас подвергаться такому риску, когда  все  зависит  от
нашей  работы.  Не  хочется, но придется, потому что невозможно
больше оставаться в доме, когда из загонов доносится  странный,
небывалый  шум;  наскоро  проведя  тайный  совет,  мы выходим в
пробковых  шлемах,  кто-то  бежит   к   клеткам   с   кормящими
манкуспиями, другой проверяет засовы на воротах, уровень воды в
цистерне   австралийского   производства,  третья  смотрит,  не
прокрался ли в загон дикий кот или  лисица.  Едва  мы  успеваем
добраться  до  входа  в  загоны,  как  уже  ослеплены  солнцем,
выцвечены   языками   белого   пламени,   как   альбиносы;    в
замешательстве   мы  смотрим  друг  на  друга,  все  еще  думая
приступить  к  работе,  но  --   поздно:   синдром   Belladonna
заставляет нас, обессилевших, поскорей укрыться в глубокой тени
навеса.  Учащенный пульс; красные лица; зрачки расширены. Резко
повышенное  внутричерепное  и  артериальное  давление.  Сильные
колющие и режущие боли. Цефалея -- как удары молота. При каждом
шаге  словно  молотом  ударяет  по затылку. Боль полосует мозг.
Колющие,   режущие   и   разрывные   боли   --   мозг    словно
расплескивается.   Если   нагнуться,   еще   хуже:   он  словно
вываливается из черепа и глаза  как  будто  вытекают  из  орбит
("Как  будто",  "словно"  --  нет,  этого  не  описать.) Звуки,
движение, свет -- невыносимо! И вдруг все  проходит;  прохлада,
тень  -- и вдруг все проходит, и мы в благостном изумлении, нам
хочется бегать и трясти головой,  не  веря,  что  всего  минуту
назад... Но -- работа ждет, и теперь нам кажется, что манкуспии
разволновались,  потому  что им не хватает воды, потому что нет
Леонор и Припадочного, -- а  манкуспии  очень  чувствительны  и
наверняка заметили их отсутствие, -- и, может быть, потому, что
их  озадачило  изменение  в  распорядке  утренних  работ,  наша
неловкость, наша спешка.
     Поскольку стрижки сегодня нет, один из  нас,  по  графику,
занимается  спариванием  и  контрольным  взвешиванием; нетрудно
заметить,  что  за  эти   сутки   состояние   детенышей   резко
ухудшилось.  Матери  плохо  едят, долго нюхают соложенный овес,
прежде чем снизойти и откусить хоть  маленький  кусочек  нежной
питательной  пасты. Молча выполняем мы последние работы; теперь
приближение ночи имеет для нас иной  смысл,  в  который  мы  не
хотим  особенно  вдумываться, но уже не расходимся, как раньше,
подчиняясь строго установленному порядку, и думаем о Леонор,  о
Припадочном  и о манкуспиях в их загонах. Закрыть дверь дома --
значит оставить мир один, бросить его на произвол безначального
хаоса ночи. Мы входим в дом робко, стараясь оттянуть момент, но
не в силах откладывать далее,  а  потому  отвечаем  друг  другу
уклончиво, не глядя, и только ночь следит за нами, как огромный
глаз.
     К  счастью,  сегодня хочется спать -- перегрелись, работая
на солнце, усталость  оказывается  сильнее,  чем  невысказанная
тревога,  и  мы засыпаем прямо среди холодных остатков обеда --
начатой яичницы и смоченной в молоке булки, с трудом  дожевывая
их.  Что-то  снова  царапается  в  окне  ванной, кто-то быстро,
боязливо пробегает по крыше; ни ветерка, в небе -- полная луна,
и петухи распелись бы еще до полуночи, будь у нас петухи. Молча
ложимся мы, наощупь передавая друг другу последние таблетки.  И
вот  свет  погашен  -- неверно, света попросту нет, и дом стоит
темной ямой, а снаружи разлился свет полнолунья, -- и  все-таки
хочется  перемолвиться  хоть  словом, но речь не заходит дальше
завтрашнего утра: как раздобыть продукты, добраться до поселка.
Мы засыпаем. Проходит час, не больше;  пепельный  лучик