понравилось,  потому что его  спокойствие скрывало нечто, казавшееся  мне до
той поры не слишком сильным: он был как сжатая пружина, как воришка, который
ждет,  когда его освободят. Это так отличалось от его обычного  тона,  почти
холодного  и  всегда "сугубо  по  делу",  когда  он  звонил по телефону.  На
какое-то  время я оказалась "вне игры" и ничего не могла сделать  для  того,
чтобы все шло, как я рассчитывала. Подготовить Валентину... Раскрыть ей все,
вернуть  ее в Рим от  этих ночей,  когда она ускользала, отдалялась от меня,
оставив и душ, и мыло в полном моем распоряжении, и засыпала,  поворачиваясь
ко мне спиной, бормоча, что ей ужасно хочется  спать, что она уже наполовину
заснула.

 Разговор продолжался, сравнивали музеи, делились маленькими туристскими
незадачами, потом  - опять мороженое и сигареты.  Заговорили  о  том,  чтобы
завтра утром вместе посмотреть город.
 - А может, - сказал Адриано,  - мы помешаем  Валентине, которой хочется
погулять одной?
 - Почему  вы говорите  и  обо  мне  тоже? -  засмеялась  Дора.  -  Мы с
Валентиной  понимаем  друг друга  в  силу  разных  интересов.  Она никому не
уступит место  в своей  гондоле, а у меня  есть свои  любимые каналы, только
мои. Может, у вас получится найти с ней нечто общее.
 - Всегда  можно найти нечто общее, - сказал Адриано. - Так что  в любом
случае  я  приду  за вами  в половине одиннадцатого, к  тому времени  вы уже
что-нибудь решите или решим вместе.
 Когда они поднимались  по  лестнице (их комнаты  были на  одном этаже),
Валентина положила руку Доре на плечо:

 Это был  последний  раз, когда  она до меня  дотрагивалась. Как всегда,
едва прикасаясь.
 - Я хочу попросить тебя об одной услуге.
 - Я готова.
 - Завтра утром я хочу пойти с Адриано одна. Это только на один раз.
 Дора  искала  ключ  от  двери,   который  провалился  на  дно  сумочки.
Понадобилось время, чтобы его найти.
 -  Сейчас долго  объяснять,  - добавила Валентина, - но  окажи мне  эту
услугу.
 -  Ну, разумеется, -  сказала Дора, открывая дверь.  - Ты и его тоже не
хочешь ни с кем делить.
 - И его тоже? Ты что же, думаешь...
 - О, это всего-навсего шутка. Спокойной ночи.

 Теперь  это уже  неважно, но когда я закрыла за собой дверь, то  готова
была расцарапать себе лицо. Сейчас-то это уже неважно но если бы  Валентина
уяснила  себе...  Это "и его тоже" было  кончиком, потянув  за который можно
было размотать весь клубок она ни в чем  не отдавала себе отчета, из-за нее
все  запуталось, и  она жила в  этой  путанице сама. С некоторых пор оно для
меня и лучше, только,  может быть... В общем, это действительно уже неважно
не всегда же жить на элениуме.

 Валентина  ждала его  в  вестибюле, и Адриано даже не  пришло  в голову
спросить, где  Дора так же как во Флоренции или Риме, он не слишком обращал
внимание на  ее  присутствие. Они  пошли по  улице Орсоло, едва  взглянув на
маленькое  озеро, где  дремали  ночующие  там  гондолы,  и пошли к  Риальто.
Валентина,  одетая  в светлое, шла чуть  впереди. Они обменялись двумя-тремя
ничего  не  значащими  фразами, но,  когда пошли  по маленькой  улочке  (уже
заблудившись,  поскольку  ни один  в карту не смотрел), Адриано нагнал  ее и
взял за локоть.
 -  Это  слишком жестоко, знаешь, ли. Есть  что-то подлое в том, что  ты
делаешь.
 - Да, я знаю. Нет таких слов, которых я бы себе не сказала.
 -  Уехать вот так,  таким жалким образом. Только потому,  что на балкон
упала мертвая ласточка. Это же истерика.
 - Если признать,  - сказала Валентина, - что  причина  именно в ней, то
это хотя бы поэтично.
 - Валентина...
 - Оставь,  - сказала она. -  Давай найдем  какое-нибудь  тихое место  и
поговорим.
 - Пойдем ко мне в гостиницу.
 - Нет, в гостиницу не надо.
 - Тогда в кафе.
 -  Ты  же знаешь,  там полно туристов.  Какое-нибудь  тихое  место,  не
представляющее  интереса...  -  Она заколебалась,  поскольку  вслед  за этим
напрашивалось название. - Пойдем к Фондамента Нуове.
 - А что это такое?
 - На другом  берегу,  к  северу.  У тебя  есть план? Вот сюда, это там.
Пошли.

 За театром Малибран начались улицы, где не было магазинов,  только ряды
всегда  запертых  дверей,  да  у  какой-нибудь  из  них,  на  пороге,  играл
оборванный ребенок оттуда они вышли к улице Фумо и увидели, совсем  близко,
сверкающую воду  лагуны. Она  открылась им сразу же, как только они вышли из
невзрачной тени на сияющую от солнца  береговую полосу, полную рабочего люда
и бродячих  торговцев. Несколько  кафе  лепились,  будто плесень,  к  стенам
домишек, о которые  плескалась  вода, в воздухе носились не слишком приятные
запахи с острова  Бурано и  кладбища. Валентина сразу увидела  кладбище, она
вспомнила объяснения Дино. Маленький  островок, параллелограмм,  окруженный,
куда  хватало  глаз,  красноватой   стеной.  Кроны  кладбищенских   деревьев
окаймляли  ее, будто темная бахрома. Хорошо  была видна  пристань, где можно
было  высадиться, однако сейчас  было ощущение, что это  остров мертвых:  ни
одной  лодки,  ни одного человека  на  мраморных  ступеньках  причала. И все
буквально сгорало от утреннего солнца.
 Валентина  нерешительно  повернулась направо. Адриано  мрачно пошел  за
ней,  почти  не  глядя по  сторонам. Они прошли  по  мостику  через один  из
внутренних  каналов,  который  впадал  в  лагуну.  Жара  давала  себя  знать
невидимой мошкарой, облепившей лицо. Они пошли по другому мостику, из белого
камня,  и Валентина остановилась посередине, облокотившись на перила и глядя
назад, на город  Если и можно  было  где-то  поговорить,  так только в  этом
месте, таком  безликом, неинтересном, с кладбищем за спиной и  каналом перед
глазами,  проникавшим  в  глубины  Венеции,  разделяя  два  скучных,   почти
безлюдных берега.
 - Я уехала,  - сказала Валентина, - потому что все это не имело смысла.
Дай мне договорить. Я уехала, потому что в  любом случае кто-то из нас двоих
должен был уехать, а ты  теперь все усложняешь, прекрасно зная, что  один из
нас должен был уехать. Какая разница, если  дело только во времени?  Неделей
раньше, неделей позже...
 -  Это  для  тебя  нет  никакой  разницы,  -  сказал  Адриано.  -  Тебе
действительно все безразлично.
 -  Если  бы я могла тебе объяснить...  Но мы  утонем в словах. Зачем ты
поехал за мной? Какой в этом смысл?

 Если она действительно спрашивала так, это  по крайней мере значит, что
она не считала меня причастной к появлению Адриано в Венеции А это, понятное
дело, вызывает всегдашнюю горечь: стремление  не принимать меня во внимание,
даже мысли не допускать, что есть  еще  чья-то  рука,  которая может спутать
карты.

 - Я  уже понял,  что  смысла никакого нет, - сказал Адриано. - Пожалуй,
так, и ничего больше.
 - Ты не должен был приезжать.
 - А ты не должна была уезжать, бросив меня, как...
 - Пожалуйста, без громких  слов. Зачем говорить  о  бросании  или еще о
чем-то  в  этом  роде,  когда  речь  идет,  в  сущности,  о  простых  вещах?
Возвращение к обычной жизни, если хочешь.
 -  Это для  тебя простые вещи, - зло сказал  он. У него дрожали губы, а
руки  крепко  сжимали  перила,  будь искали поддержки у равнодушного  белого
камня.
 Валентина смотрела в даль  канала и  видела,  как  к  ним  приближается
гондола, размером больше обычной, в окружении  других гондол  и пока еще  не
очень ясно различимая на таком расстоянии. Она боялась встречаться с Адриано
глазами и единственное, чего ей хотелось, - чтобы он  ушел, наговорил  бы ей
оскорблений, если  это нужно,  а потом ушел. Но Адриано  продолжал стоять, с
головой уйдя в свое  страдание, затягивая то, что обычно называют выяснением
отношений, хотя на самом деле - это всегда только два монолога.
 - Это же нелепо, - прошептала наконец Валентина, не  отрываясь, глядела
она на гондолу, которая медленно приближалась. - Почему я должна быть такой,
как ты? Разве не ясно, что я не хотела тебя больше видеть?
 -  В глубине души  ты  любишь меня, - глупо сказал Адриано. - Не  может
быть, чтобы ты меня не любила.
 - Почему: не может быть?
 - Потому что ты не похожа на других. Ты же не отдашься кому попало, как
многие  другие, как какая-нибудь истеричка,  которая не знает, что  с  собой
делать, раз уж она отправилась путешествовать.
 - Тебе кажется, что отдалась  я,  а я  могу  сказать  тебе,  что это ты
отдаешься. Старая теория о женщинах, когда...

 И так далее.

 Мы ничего не добьемся этим, Адриано, все это так бесполезно. Или оставь
меня сегодня, прямо сейчас, или я уеду из Венеции.
 - Я поеду за тобой, - упрямо сказал он. - Не ставь нас обоих  в смешное
положение. Не лучше ли будет, если?..
 Каждое  слово  этого  бессмысленного  разговора  было   ей  до  тошноты
неприятно.  Видимость   диалога,  внешняя  раскраска,   под   которой  нечто
застоявшееся,  бесполезное  и гнилое,  как вода в канале.  Посередине  фразы
Валентина  вдруг поняла, чем гондола не похожа на другие. Она  была широкая,
как баркас,  с четырьмя гондольерами,  которые гребли,  стоя на траверсах, а
между ними стояло что-то похожее на катафалк, черный с золотом. Да это и был
катафалк, и гребцы были в черном, без легкомысленных соломенных шляп.  Лодка
подошла к причалу, рядом с которым  тянулось мрачное, казавшееся необитаемым
здание.  Здесь  же,  у  причала, было  что-то вроде  часовни.  "Больница,  -
подумала  она.  -  Больничная  часовня". Вышли  люди, какой-то мужчина вынес
венок и небрежно забросил его на погребальную лодку. Появились другие, уже с
гробом,  и  началась погрузка.  Даже  Адриано был, казалось,  захвачен явным
ужасом того, что происходило  под этим утренним солнцем, в той Венеции,  где
не  было  ничего  интересного,  куда  не   заглядывают   туристы.  Валентине
показалось, он что-то прошептал, а может  быть, это было сдавленное рыдание.
Но  она не могла оторвать  глаз от лодки, от четырех гребцов, которые ждали,
уперев  весла в дно канала,  чтобы другие могли  поставить гроб в углубление
под черным балдахином.  На  носу  лодки, вместо привычных зубцов, украшающих
гондолы,  виднелся  какой-то   неясный  блестящий  предмет.  Будто  огромный
серебряный  филин,  и не  просто  украшение,  а как живой, но, когда гондола
двинулась по  каналу  (семья усопшего  осталась на причале, и  двое  молодых
людей  поддерживали  пожилую  женщину),  оказалось,  что  это  не  филин,  а
посеребренная сфера и крест, единственный яркий, сверкающий предмет на  всей
лодке. Гондола приближалась к  ним, сейчас она пройдет  под мостом,  прямо у
них под ногами.  Достаточно будет спрыгнуть  и попасть  на носовую часть, на
гроб. Показалось, что мост легко поплыл навстречу лодке ("Так  ты не пойдешь
со мной?"), Валентина так пристально смотрела на  гондолу, что  гребцы стали
грести медленнее.
 - Нет, не пойду. Я хочу остаться одна, оставь меня в покое.
 Только это  она и могла произнести  из того, что можно было  бы сказать
или о чем можно  было промолчать, чувствуя, как дрожит рука  Адриано рядом с
ее рукой,  слыша,  как  он  повторил вопрос - с  усилием переведя дух, будто
задыхался. Только  на лодку, что приближалась к мосту, она и могла смотреть.
Сейчас лодка пройдет под мостом, почти  под ними, выйдет с другой  стороны в
открытые воды лагуны и возьмет курс, будто неповоротливая черная  рыбина, на
остров мертвых, куда привезет еще один гроб,  оставит еще одного покойника в
этом  безмолвном  городе  за красной стеной. Она  почти не  удивилась, когда
увидела, что один из гребцов был Дино,

 А  так  ли  это  было, не  придумывает  ли  она  еще  одну,  совершенно
необоснованную случайность?  Сейчас этого уже не узнаешь,  как  не узнаешь и
того, почему Адриано не упрекнул ее за дешевенькое  приключение. Думаю,  что
он  это сделал,  что этот диалог  из ничего,  на котором держится  сцена,  -
чистый вымысел,  он отталкивался от других фактов и вел к тому, что без него
было бы до крайности, до ужаса необъяснимым. Вот бы узнать: может, он молчал
о том,  что знал,  дабы не  выдавать  меня  да,  но  какое  это могло иметь
значение, если почти  тут  же?..  Валентина, Валентина, Валентина,  испытать
наслаждение оттого, что ты упрекаешь меня, оскорбляешь, оттого, что ты здесь
и проклинаешь  меня,  утешиться  тем,  что  вижу тебя снова,  чувствую  твои
пощечины, твой плевок мне  в лицо... (Все подавлено в  себе и на этот раз. И
до сих пор, моя девочка.)

 самый высокий,  тот, что стоял на корме, и что Дино увидел ее и  увидел
Адриано  рядом с  ней, и что он  перестал  грести  и  смотрел на  нее своими
хитренькими  глазками,  в которых  застыл  вопрос  и, может  быть  ("Не надо
настаивать, пожалуйста"), злобная ревность. Гондола была  всего в нескольких
метрах, было  видно, как покачивается серебряное украшение, был виден каждый
цветок и каждая незатейливая  оковка  гроба ("Ты делаешь мне  больно").  Она
почувствовала,  как пальцы Адриано сжали  ее  локоть, и  на  секунду закрыла
глаза,  решив, что он сейчас ударит ее. Лодка, казалось, скользнула  им  под
ноги, и лицо Дино, удивленное (несмотря ни на что,
 сделалось смешно при мысли, что и у этого бедного дурачка были какие-то
иллюзии),  мелькнуло,  будто кружась, и  исчезло из  виду,  потерявшись  под
мостом.  "Это меня везут", - вдруг дошло до  Валентины,  это она была там, в
гробу,  далеко от Дино, далеко  от  руки,  крепко  сжимавшей  ее локоть. Она
почувствовала,  что  Адриано сделал движение,  будто  хотел что-то  достать,
может быть,  сигареты, - так делают, когда хотят оттянуть время, как угодно,
любой  ценой. Сигареты или что-то другое - это было теперь неважно, если она
уже плыла  в черной гондоле, плыла  без страха  к своему острову, смирившись
наконец, как та самая ласточка.




Знакомство с красным ободком

 Борхесу7

 К  вечеру,  Хакобо,  вы,  наверное, сильно продрогли, и в  конце концов
монотонный  дождь,  повисший   над   Висбаденом,  заставил  вас  укрыться  в
"Загребе". А может, все  дело в том, что вы  весь день работали, не на шутку
проголодались,  и  вечером  вас потянуло  в  спокойное  и  тихое место а уж
"Загреб", за отсутствием иных  достоинств, этими  вполне  обладал, вот  вы и
решили,  пожав  плечами и усмехнувшись, остановить свой выбор на нем. Право,
приятно было повесить на  старую  вешалку промокший плащ и  окинуть взглядом
погруженное  в   полумрак  помещение,   в  котором  было,   вероятно,  нечто
балканское,  и  направиться  именно  к  этому  столику,  наблюдая,  как  при
колеблемом свете свечи  на старинных  приборах  и  длинном  бокале  трепещут
блики.
 Первым ощущением было то, которое  всегда посещает тех,  кто оказался в
пустом  ресторане:  слегка напряженной умиротворенности он  казался  вполне
пристойным,  однако  отсутствие  посетителей  в это  время  дня  наводило на
размышления. Впрочем, раз уж ты за границей, быстро  понимаешь: обычаи здесь
другие,  а  что  имеет значение, так  это тепло  да  прогулка  по меню среди
знакомого и незнакомого, да  еще крошечная черноволосая женщина с  огромными
глазами,  возникшая ниоткуда на уровне белой  скатерти, ожидая распоряжений.
Он было  подумал, что для городка  с его рутинной  жизнью  это уже, пожалуй,
позднее   время,  но   не   успел  он  подобрать   соответствующего  моменту
туристического  выражения   лица,  как  бледная  миниатюрная  рука  положила
салфетку и непроизвольно  передвинула солонку.  Как и  следовало ожидать, вы
заказали  мелко  нарезанное мясо,  приправленное  луком и  красным перцем, и
ароматное тягучее вино, непривычное для западного  человека как  некогда  и
мне, ему настолько наскучила гостиничная кухня, жертвующая всем экзотическим
и  национальным  в угоду  пресному,  что  он  даже  попросил черного  хлеба,
который,   возможно,  и   не  годился   к   закуске,   но  который   женщина
незамедлительно  ему  подала.  И лишь  тогда, закуривая первую  сигарету, он
оглядел тот  трансильванский уголок, в котором укрылся от  дождя и от вполне
заштатного  немецкого  городка.  Он,  казалось,  уже  сроднился  с  тишиной,
отсутствием  посетителей и  отбрасываемым свечами дрожащим светом, во всяком
случае, они  служили прекрасным укрытием, позволяя ему оставаться наедине  с
сигаретой и усталостью.
 Рука,  наливавшая вино в  высокий бокал, была  волосатой, но вам тут же
пришлось  прервать  логическую цепочку абсурда и удостовериться, что  вместо
женщины  с  бледным лицом  отведать  вино ему  предлагал смуглый  безмолвный
официант,  в движениях которого угадывалось вышколенное  долготерпение.  Это
вино всем до сих пор приходилось по вкусу, и официант долил  до верху бокал,
как если бы пауза была не более как частью ритуала. Почти одновременно с ним
второй официант, удивительно  похожий на  первого (видимо, настолько схожими
их  делала национальная  одежда  и бакенбарды),  поставил на  стол поднос  с
дымящимся  блюдом  и  незаметным  движением  забрал   тарелку  с   закуской.
Посетитель и те, кто его обслуживал,  обменялись несколькими скупыми словами
на корявом,  как  и следовало  ожидать,  немецком  и вновь он  обволокнулся
покоем,  почерпнутым  из  полумрака  и  усталости, однако теперь  шум  дождя
казался  слышнее.  И  вдруг прекратилось все,  и  вы, даже  не оборачиваясь,
поняли,  что  входная  дверь отворилась  и  в зал вошел новый  посетитель, -
женщина, близорукость которой выдавали не только очки в толстой оправе, но и
та   неуклюжая   неуверенность,  с  которой  она   продвигалась  к  столику,
находящемуся  в противоположном от  вас углу, различаемому не без  труда при
свете одной или двух  свеч, заколыхавшихся при ее приближении,  растворяя ее
зыбкий силуэт в  очертаниях мебели, стен и пурпурных складок  драпировки, по
которой  пролегла  граница  между  неким   домом   и  притулившимся  к  нему
рестораном.
 Не отрываясь от еды, он  с улыбкой  наблюдал за тем, как англичанка  (а
кому  еще  мог принадлежать этот непромокаемый плащ  и блузоподобное одеяние
карминно-лилового   цвета),  близоруко  уставившись  в  меню,  пыталась  его
одолеть, а женщина с широко распахнутыми карими глазами  пребывала в третьем
углу зала у стойки с зеркалами и гирляндами из искусственных цветов, готовая
в  любой момент  направиться к туристке. Официанты, также  в  позе ожидания,
находились за  стойкой, - женщина оказалась между ними, -  скрестив на груди
руки,  настолько похожие один  на  другого,  что,  вкупе с  их отражением  в
помутневшей   амальгаме  старых  зеркал,   оказывались   неким  учетверенным
субъектом.  Все  они  смотрели  на  англичанку,  вперившую  взор в  меню  и,
казалось,  потерявшую  счет времени.  Пауза  затянулась, вы  закурили  новую
сигарету, и тогда женщина подошла к вашему столику, советуя заказать суп или
козий сыр  по-гречески, вполне готовая к вежливым отказам, надо сказать, сыр
очень недурен, хотя также  рекомендую типичные для этой зоны сладости. Но вы
попросили лишь кофе по-турецки, ибо после плотного ужина начинало клонить ко
сну. Женщина  какое-то  время  не реагировала, давая  вам время передумать и
отведать сыров, затем, выждав, переспросила, так, значит,  кофе  по-турецки,
вы подтвердили, женщина  быстро  перевела  дыхание,  на  выдохе дала отмашку
официантам и устремилась к столику англичанки.
 Если  сам  ужин был подан на удивление быстро, с кофе не торопились,  и
вы,  допивая  вино,  вновь   закурили,  наблюдая  в  свое  удовольствие   за
англичанкой, которая оглядывала зал  сквозь свои толстенные стекла, при этом
ни на  чем не останавливая взора. Было  в  ней  что-то туповато-застенчивое,
движения, предшествовавшие  тому, чтобы снять  искрящийся от капель  плащ  и
повесить его на ближайшую вешалку, заняли у нее немало времени  вернувшись,
она  ничтоже сумняшеся села  на  мокрый  стул,  что,  впрочем, ее  никак  не
обеспокоило, и продолжала обозревать зал и пребывать  в прострации, глядя на
скатерть.  Официанты вернулись на свои  места  за стойкой, а женщина  заняла
позицию у окошечка кухни все трое смотрели на англичанку, смотрели так, как
будто  чего-то ждали, нов