рямо  под  нижней губой, что-то блестит. Внезапно впереди нас встал во весь
рост какой-то сеньор в смокинге,  и  его  могучая  спина  целиком  заслонила
Маэстро.  Так  странно,  что  кто-то  встал  посреди концерта... Но разве не
странно, что публика вообще не замечает этих криков, не видит, что у девушки
настоящий истерический припадок? Мои глаза неожиданно выхватили расплывчатое
красное пятно в центре партера. Ну, конечно, это та  самая  женщина,  что  в
антракте  бежала  к сцене! Она медленно шла к сцене, и хоть держалась совсем
прямо, я бы сказал -- не шла, а подкрадывалась, ее  выдавала  походка:  шаги
медленные,  как  у завороженного человека, -- вот-вот изготовится и прыгнет.
Она неотрывно смотрела на Маэстро, мне даже почудился шалый блеск  ее  глаз.
Какой-то мужчина, выбравшись из своего ряда, устремился вслед за ней, -- вот
они  уже  где-то  в пятом ряду или ближе, а возле них еще трое. Сейчас будет
финал, и по велению Маэстро уже врывались в зал его первые мощные и  широкие
аккорды,  великолепно  четкие  --  совершенные  скульптурные  формы, высокие
колонны, белые  и  зеленые,  Карнак5  звуков,  по  нефу  которого  осторожно
продвигались женщина в красном и ее провожатые.
     Между  двумя  взрывами  оркестра я снова услышал крик, вернее вопль, из
ложи справа. И вместе с  ним  прямо  в  музыку  сорвались  аплодисменты,  не
сумевшие  удержаться  еще  какую-то  малость, как будто в пекле страсти весь
зал,  эта  огромная  задыхающаяся  самка  не  дождалась  мужского  ликования
оркестра  и  с  исступленными  криками,  не  владея  собой,  отдалась своему
наслаждению. Неудобное кресло мешало мне обернуться  назад,  где  --  я  это
чувствовал  --  что-то  нарастало, надвигалось, вторя женщине в красном и ее
спутникам, которые подбежали к сцене как раз в  ту  минуту,  когда  Маэстро,
точь-в-точь  как  матадор,  ловко  всаживающий шпагу в загривок быка, вонзил
дирижерскую палочку в последнюю стену  звука  и  подался  вперед,  поникший,
словно  его ударило тугой волной воздуха. Когда Маэстро выпрямился, весь зал
стоял, и я, разумеется, тоже, а пространство стало стеклом, в которое  целым
лесом   острых  копий  вонзались  аплодисменты  и  крики,  превращая  его  в
невыносимо грубую, взбухшую и  исполненную  тем  не  менее  особым  величием
массу,  которая  была  сродни  чему-то  похожему  на стадо бегущих буйволов.
Отовсюду в партер набивались люди, и меня даже не очень удивили двое мужчин,
что спрыгнули в проход прямо из ложи. Взвизгнув, точно  придавленная  крыса,
сеньора  Джонатан  вырвала  наконец свои телеса из кресла и, протянув руки к
сцене, уже не кричала, а вопила от восторга. Все  это  время  Маэстро  стоял
спиной   к  публике,  словно  выражая  к  ней  презрение,  и,  должно  быть,
одобрительно смотрел на музыкантов. Но вот он неторопливо обернулся, впервые
удостоив публику легким наклоном головы. Лицо  его  было  совершенно  белое,
будто  его доконала усталость, и я даже успел подумать (в путанице ощущений,
обрывков мыслей, мгновенных вспышках всего того, что окружало  меня  в  этом
аду  восторга),  что  он  вот-вот  потеряет  сознание. Маэстро поклонился во
второй раз и, посмотрев вправо, увидел, как на сцену карабкается  тот  самый
сеньор,  белобрысый,  в  смокинге,  а  за  ним еще двое. Мне показалось, что
Маэстро сделал какое-то неопределенное  движение,  словно  надумал  сойти  с
помоста,  и  тут  я  заметил,  что  движение это -- судорожное, что он хочет
освободиться и не может. Ну, так и есть: женщина в красном вцепилась  ему  в
ногу.  Она  вся  тянулась  к Маэстро и при этом кричала, я, по крайней мере,
видел ее широко раскрытый рот.  Думаю,  что  она  кричала,  как  все  и,  не
исключено,  как я сам. Маэстро уронил палочку и отчаянно дернулся в сторону.
Он явно что-то  говорил,  но  что  --  разобрать  было  немыслимо.  Один  из
спутников  женщины  обхватил  руками другую ногу Маэстро, и тот повернулся к
музыкантам, словно взывая к ним о помощи. Музыканты,  повскакавшие  с  мест,
натыкались  под  слепящим светом софитов на брошенные инструменты. На сцену,
теснясь у лестниц, лезли и лезли новые люди; их  набралось  столько,  что  в
толчее  нельзя  было  различить  оркестрантов.  Пюпитры  полегли на пол, как
смятые колосья. Бледный Маэстро,  пытаясь  высвободить  ногу,  ухватился  за
какого-то человека, который вскочил прямо на подставку, но, увидев, что этот
человек вовсе не музыкант, он резко отпрянул назад. В этот миг еще одни руки
обвились  вокруг  его талии. Потом я увидел, как женщина в красном, словно в
мольбе,  раскрыла  ему  объятия,  и  неожиданно  Маэстро  исчез   --   толпа
обезумевших  почитателей  унесла  его  со  сцены  и потащила куда-то в глубь
партера. До сих пор я следил за общим исступлением с  каким-то  восторгом  и
ужасом  ясновидца. Все мне открывалось с особой высоты, а может, напротив --
откуда-то снизу. И вот внезапно раздался этот пронзительный,  режущий  крик.
Кричал  слепой  --  он  поднялся  во  весь  рост и, размахивая руками, точно
мельничными крыльями, что-то выпрашивал, вымаливал, молил.  Это  было  сверх
всякой  меры  --  я  уже не мог просто присутствовать в зале, я почувствовал
себя полным участником  этого  буйства  восторгов  и,  сорвавшись  с  места,
понесся  к сцене. Одним прыжком я очутился на сцене, где обезумевшие мужчины
и женщины с воем  вырывали  у  скрипачей  инструменты  (скрипки  хрустели  и
лопались,  точно  огромные  рыжие  тараканы),  потом стали кидать в зал всех
музыкантов подряд, и там наваливались на них другие безумцы. Любопытно,  что
я не испытывал ни малейшего желания хоть как-то способствовать этому разгулу
страстей. Мне лишь хотелось быть рядом со всеми, видеть собственными глазами
все,  что  происходит  и  произойдет  на этом невероятном юбилее. У меня еще
остались какие-то проблески разума, чтобы подумать, отчего это музыканты  не
пытаются  удрать  за  кулисы.  Но  я тут же сообразил, что это невозможно --
слушатели буквально  забили  оба  крыла  сцены,  образовав  кордон,  который
выплескивался  вперед,  подминая  под  себя  инструменты,  подбрасывая вверх
пюпитры, аплодируя, надрывая глотки истошным  криком.  В  зале  стоял  такой
чудовищный  грохот,  что  он  уже воспринимался, как тишина. Прямо на меня с
кларнетом в руках бежал какой-то толстяк, и я чуть было не схватил его, чуть
было не подставил ему ножку, чтобы и он достался  разъяренной  публике.  Но,
разумеется,  я  смалодушничал,  и  желтолицая сеньора с глубоким декольте на
груди, по которой прыгали жемчужные россыпи огромного ожерелья, подарила мне
взгляд, исполненный ненависти и вызова. Она поволокла визжащего кларнетиста,
который прикрывал свой кларнет, к каким-то мужчинам, а те  потащили  его  --
уже притихшего -- к ложам, где общее возбуждение достигло высшего предела.
     Аплодисменты  едва пробивались сквозь крики, да и кто мог аплодировать,
если все, как  одержимые,  ловили  музыкантов,  чтобы  схватить  их  в  свои
объятия.  Зал  ревел  все пронзительнее и острее, то тут, то там нарастающий
рев вспарывали жуткие вопли, среди которых  --  как  мне  казалось  --  были
совсем  особые, вызванные физической болью, что, в общем-то, не удивительно,
-- в таком столпотворении, в такой сумятице и беготне можно было  переломать
руки  и ноги. Но я все же смело ринулся в партер с опустевшей сцены, туда, к
музыкантам, которых растаскивали в разные стороны, -- кого к ложам, где  шла
какая-то  неясная возня, кого к узким боковым проходам, которые вели в фойе.
Из лож бенуара -- вот,  оказывается,  откуда  неслось  отчаянное  завывание.
Должно  быть,  это  музыканты,  задыхаясь  от  нескончаемых объятий, умоляли
отпустить их. Те, кто сидел в партере, толпились теперь у входа в ложи, куда
устремился и я, продираясь сквозь лес разных кресел. Волнение в зале заметно
усилилось, свет начал быстро слабеть, и в красноватом накале  лампочек  лица
были едва видны, и фигуры людей напоминали какие-то содрогающиеся бесплотные
тени,   нагромождение   бесформенных  объемов,  которые  то  сближались,  то
отдалялись друг от друга. Мне показалось, что я различил  серебряную  голову
Маэстро  во  второй  ложе,  совсем  рядом  со  мной. Но Маэстро сразу исчез,
куда-то провалился,  словно  его  заставили  стать  на  колени.  Возле  меня
раздался  резкий, короткий крик, и я увидел бегущую сеньору Джонатан, а чуть
позади -- младшую из дочерей Эпифании. Обе  полезли  в  толпу  возле  второй
ложи.  Теперь-то  я  уже  не  сомневался,  что именно в этой ложе очутился и
Маэстро,  и  женщина  в  красном  со  своими  спутниками.  Докторская   дочь
подставила  сеньоре  Джонатан  сплетенные  пальцы  рук,  и  та, словно лихая
наездница, уперлась в них ногой, как в стремя, а потом нырнула в ложу. Узнав
меня, дочь Эпифании что-то крикнула, наверное, просила помочь  и  ей,  но  я
отвел  глаза  в сторону и остановился, не желая оспаривать права этих совсем
обезумевших от восхищения людей, готовых передраться  друг  с  другом.  И  я
видел,  как  расквасили  нос  тромбоном Кайо Родригесу -- вот кто отличился,
когда в партер со сцены сбрасывали оркестрантов! Окровавленное лицо Кайо  не
вызвало  моего  сочувствия, мне даже не было жаль слепого, который ползал на
четвереньках и натыкался на кресла, заблудившись в этом  симметричном  лесу,
лишенном  примет.  Меня  уже  ничего не волновало. Разве что хотелось знать,
смолкнут ли когда-нибудь эти крики в ложах бельэтажа, которые подхватывались
в партере, откуда по-прежнему лезли к ложам обезумевшие люди,  отталкивая  в
стороны всех и вся. Самые отчаянные, видя, что им не пробиться в ложи сквозь
толпы,  теснившиеся  у  дверей,  прыгали  туда  так, как это сделала сеньора
Джонатан. Я все это видел, я отдавал себе отчет во всем, и у меня все  также
не  было  ни  малейшего  желания  участвовать в этом общем безумии. Пожалуй,
собственное равнодушие пробуждало во мне странное чувство  вины,  будто  мое
поведение  было  чем-то  самым  постыдным, непростительно скандальным в этом
всеобщем безобразии. Я уже несколько минут сидел один в пустом ряду  партера
и  где-то  за  пределами  моего безучастия уловил начало спада в по-прежнему
безудержном и отчаянном  реве  толпы.  Крики  действительно  стали  стихать,
быстро сошли на нет, и все заполнилось неясными шорохами отступления. Когда,
как  мне показалось, можно было идти, я быстро направился к боковому проходу
и беспрепятственно попал в фойе. Одинокие фигуры двигались,  словно  пьяные.
Кто-то   вытирал   рот   платком,  кто-то  одергивал  пиджак  или  поправлял
воротничок. В фойе я приметил женщин, которые  рылись  в  своих  сумочках  в
поисках  зеркала.  Одна  из  женщин  комкала  в руке окровавленный платок --
должно быть, поранилась. Потом я увидел обеих дочерей доктора Эпифании.  Они
бежали  хмурые, разозлились, наверное, оттого, что не сумели попасть в ложу.
Каждая из них подарила мне такой взгляд, словно я и был во всем  виноват.  Я
подождал,  пока они, по моим расчетам, не оказались на улице, и направился к
главной лестнице, которая вела к выходу.  И  вот  тут-то  в  фойе  появилась
женщина  в  красном  со  своими неизменными спутниками. Мужчины следовали за
ней, сбившись в кучку, будто стыдились  помятых  и  изодранных  костюмов.  А
женщина  в  красном  двигалась  мне  навстречу, гордо смотря вперед. Проходя
мимо, я видел, как она раз-другой провела языком по губам. Медленно,  словно
облизываясь, провела языком по губам, которые улыбались.

     Примечания

     1   "Гуарани"   --  опера-балет  бразильского  композитора
Карлоса Антонио Гомеса (1836 -- 1896).

     2 Рислер Эдуард (1873 -- 1929) -- французский пианист.

     3  Фон  Бюлов  Ганс  (1830  --  1894) -- немецкий пианист,
дирижер и композитор.

     4 "Море" (франц.).

     5  Карнак  --  здесь: крупнейший в Древнем Египте храмовый
ансамбль.


     Хулио Кортасар.
     Ночью на спине, лицом кверху

     Рассказ
     (Из книги "Конец игры")

     Перевод Г. Полонской


     И   наступало   время,  когда  выходили  они  выслеживать  врагов;  это
называлось у них священной войной.

     Дойдя до середины гостиничного холла, он подумал, что, должно быть, уже
поздно, торопливо вышел на улицу и вывел мотоцикл из укромного уголка,  куда
портье  из соседнего дома позволил его поставить. Часы на ювелирном магазине
на углу показывали без десяти девять; времени, чтобы добраться до  места,  у
него   было   с  избытком.  Солнце  просачивалось  между  высокими  зданиями
городского центра, и он -- ведь, думая, он не называл себя  по  имени
-- оседлал  машину,  предвкушая  прогулку.  Мотоцикл под ним взревел, и края
брюк вздулись от свежего ветра.
     Проехав по Центральной улице, он миновал здания министерств (розовое  и
белое)  и  несколько  магазинов  со сверкающими витринами. Теперь начиналась
самая приятная  часть  пути,  настоящая  аллея:  длинная  улица,  обсаженная
деревьями,  движения  почти  никакого,  просторные виллы по обеим сторонам в
окружении садов, подступавших к самым тротуарам и  едва  отделенных  от  них
низкими  изгородями.  Он  ехал,  как  и  полагалось,  по правой стороне, но,
возможно, был слегка рассеян и позволил себе залюбоваться сверканием, легким
трепетом занимающегося дня. Вероятно, невольная расслабленность помешала ему
избежать катастрофы. Он увидел, как на углу  остановилась  женщина  и  вдруг
кинулась  ему  наперерез,  несмотря  на  красный  свет,  но  было уже поздно
что-либо предпринять. Он нажал  на  ручной  тормоз,  стал  тормозить  ногой,
вывернул  налево;  и  вслед за тем услыхал крик женщины, почувствовал удар и
тут же лишился зрения. Будто внезапно уснул.
     Очнулся он сразу. Четверо или пятеро  молодых  мужчин  вытаскивали  его
из-под  мотоцикла.  На  губах был соленый вкус крови, ныло колено; когда его
подняли, он закричал -- не мог вынести давящей тяжести  в  правой  руке.  До
него  донеслись голоса -- шутки, слова ободрения, -- но голоса эти словно не
имели ничего общего со склонившимися над ним  лицами.  Его  обрадовало  лишь
замечание,  что,  заворачивая  за угол, он держался правой стороны. Стараясь
подавить приступ тошноты, которая подкатила к горлу, он спросил  о  женщине.
По  дороге  к  ближайшей  аптеке,  куда  его  понесли в той же позе, в какой
подняли -- на спине,  лицом  кверху,  он  узнал,  что  виновница  катастрофы
отделалась  царапинами  на  ногах.  "Вы ее только слегка задели, но от удара
машина опрокинулась..." Споры очевидцев, описание подробностей, тихо,  тихо,
развернитесь в дверях, вот так, хорошо, и кто-то в халате дает ему питье, от
которого он чувствует себя бодрее в полутьме маленькой аптеки.
     Полицейская скорая помощь прибыла через пять минут, и его переложили на
матерчатые  носилки,  где  можно  было  устроиться  поудобнее. Четко и ясно,
однако  сознавая,  что  находится  в  состоянии  сильного  шока,  он  назвал
сопровождавшему  его  полицейскому  свой  адрес.  Рука  почти  не болела; из
рассеченной брови сочилась и растекалась по всему лицу кровь. Раз или два он
слизнул ее с губ. Он чувствовал себя сносно, что ж -- несчастный случай,  не
повезло; неделя-другая в постели -- и все. Полицейский сказал, что мотоцикл,
кажется,  не  слишком  пострадал.  "Еще  бы,  -- заметил он, -- я его
прикрыл собою..." Оба засмеялись, полицейский протянул ему руку на прощание,
когда они прибыли  в  больницу,  и  пожелал  ему  удачи.  Тошнота  понемногу
возвращалась;  когда  его  на  каталке  везли  в  корпус  в глубь двора мимо
деревьев с птицами на ветвях, он закрыл глаза, и ему захотелось  уснуть  или
получить  наркоз.  Но  его  долго  продержали  в какой-то комнате, где пахло
больницей, -- заполняли карточки, сняли одежду и  надели  жесткое  сероватое
белье.  С  рукой  обращались бережно, и ему не было больно. Сестры все время
шутили, и, если бы не спазмы в желудке, он чувствовал бы себя очень  хорошо,
был бы почти доволен.
     Его  отвезли  в  рентгеновский  кабинет,  минут  через двадцать, словно
черную  плиту,  положили  на  грудь  еще  мокрую  пленку   и   перевезли   в
операционную.  К  каталке подошел высокий сухощавый человек, весь в белом, и
принялся  разглядывать  снимок.  Женские  руки  поправили  ему  голову,   он
почувствовал,  его  перекладывают на другую каталку. Снова подошел человек в
белом -- улыбаясь и держа в руке что-то блестящее. Он похлопал его по щеке и
сделал знак кому-то позади себя.
     Это был странный сон, весь  наполненный  запахами,  а  ему  никогда  не
снились  запахи.  Сначала  пахло  болотом,  так  как  слева  от дороги сразу
начиналась трясина, топь, из которой никому не удавалось выбраться. Но запах
болота исчез, и вместо него потянуло чем-то густым и  темным,  как  ночь,  в
которую  он уходил от преследования ацтеков. И все было так просто, понятно,
он должен был бежать от ацтеков, которые вышли на охоту, -- то была охота на
человека, и укрыться, спастись он мог только  в  дебрях  первобытного  леса,
если не потеряет узкую тропу, известную только им, мотекам.
     Более  всего  его донимал запах, словно в абсолютном приятии сна что-то
еще восставало против того непривычного, что до сих  пор  не  участвовало  в
игре.  "Пахнет  войной",  --  подумал  он, инстинктивно хватаясь за каменный
кинжал, засунутый за тканый шерстяной  пояс.  Внезапный  звук  заставил  его
пригнуться  и  дрожа  замереть  на месте. В самом этом страхе не было ничего
удивительного, сны его всегда были наполнены страхом. Он  затаился,  укрытый
ветвистыми  кустами  и  беззвездной ночью. Вдалеке, может на противоположном
берегу большого озера, горели, должно быть, огни бивака, красноватым  светом
светилось  в  той  стороне  небо.  Звук  не  повторился. Наверное, хрустнула
сломанная ветка. Или животное бежало, как и он, от запаха войны. Он медленно
выпрямился, оглядываясь по сторонам. Ничего не было слышно, но ни страх,  ни
тот запах -- приторное благовоние священной войны -- не оставляли его. Нужно
было  двигаться  дальше,  добраться до самого сердца сельвы в обход трясины.
Наугад, то и дело приседая, чтобы нащупать утоптанную землю тропы, он сделал
несколько шагов. Ему хотелось броситься бегом, но рядом дышала  трясина.  На
тропе  впотьмах он пытался определить направление. И вдруг почувствовал, как
на него нахлынули волны  запаха,  которого  он  боялся  больше  всего,  и  в
отчаянии прыгнул вперед.
     -- Упадете с койки, -- сказал сосед по палате. -- Не вскидывайтесь так,
приятель.
     Он  открыл  глаза  --  день  кончался,  и  солнце  стояло  низко,  едва
заглядывая в окна  большой  палаты.  Пытаясь  улыбнуться  соседу,  он  почти
физически  стряхнул  с  себя  последние видения сна. Рука, скованная гипсом,
была подвешена в воздухе с помощью разных блоков и грузов. Он ощутил  жажду,
словно  пробежал  не  один  километр,  но  ему  не хотели давать много воды,
разрешили только смочить губы и сделать один глоток. Жар понемногу охватывал
его, и он мог  бы  уснуть  снова,  но  смаковал  удовольствие  бодрствовать,
ворочать  глазами,  прислушиваться  к  разговору соседей, иногда отвечать на
вопросы. Он увидел, как к его койке подвезли  белую  тележку,  светловолосая
сестра  протерла ему спиртом бедро и ввела толстую иглу, соединенную трубкой
с сосудом, наполненным желтоватой жидкостью. Пришел молоденький врач, принес
аппарат из кожи и металла, приладил  его  к  здоровой  руке  и  стал  что-то
измерять.  Надвигалась  ночь,  и жар постепенно, исподволь приводил его в то
состояние, в котором все вещи видятся, словно  в  театральный  бинокль,  они
подлинны  и  приятны  и в то же время слегка внушают отвращение; так бывает,
когда  смотришь  скучный  фильм:  подумаешь,  что  на  улице  еще  хуже,   и
останешься.
     Принесли   чашку   чудесного   золотистого  бульона,  пахнущего  луком,
чесноком, петрушкой. Кусочек хлеба, более желанный,  чем  целый  праздничный
стол,  понемножку  растаял. Рука не болела совсем, и только из зашитой брови
иногд