льному
приятельству летних отпусков.
     Нет,  никто  не  обратит  внимания, что у них одна и та же фамилия, она
такая распространенная,  но  куда  как  забавно,  что  их  отношения  станут
складываться посте-
     Блюз в терциях (англ.).


     пенно,  подчиняясь  ритму жизни всего отеля, оба заведут свои компании,
будут развлекаться врозь, не искать встреч друг с другом  и  лишь  время  от
времени  видеться  наедине  и  смотреть  глаза в глаза, как сейчас под звуки
"Blues in Thirds"; на какой-то миг они останавливались,  поднимая  бокалы  с
шампанским,  и  тихо, в такт музыки, чокались -- дружески и утомленно, и вот
уже половина первого среди дыма сигарет и аромата духов, сам Маурисио выбрал
их для этого вечера, но вдруг засомневался -- не спутала  ли  Вера,  а  она,
вздергивая  чуть-чуть  нос,  втягивая  воздух,  принюхивалась,  это было ее,
какое-то особенное движение.
     Все дни рождения они без нетерпения, любезно дожидались ухода последних
гостей, а потом любили друг друга в спальне, но на этот раз не было  никого,
им  просто не захотелось никого приглашать, потому что на людях еще скучнее;
они дотанцевали до конца пластинки и,  обнявшись,  полусонно  глядя  друг  в
друга,  вышли  из  гостиной,  все  еще  сохраняя  ритм  смолкшей  музыки, и,
потерянные, почти счастливые, босиком ступили  на  ковер  спальни,  а  потом
неспешно  раздевались  на  краю  постели,  помогали,  мешали  друг  другу --
поцелуи, пуговицы, поцелуи и... вот еще одна  встреча,  самые  приятные,  но
давно  заученные  ласки  при  зажженной  лампе,  которая  как бы ведет их на
поводу, разрешает только эти привычные жесты,  а  потом  медленное,  усталое
погружение в нерадостное забытье после всех изведанных формул любви, которым
подневольны их тела, их слова.
     Утром  --  было  воскресенье, и шел дождь -- они завтракали в постели и
все решили всерьез, надо лишь обсудить заранее, чтобы это не стало еще одним
тусклым путешествием и,  главное,  еще  одним  очередным  возвращением.  Они
перечислили  все  пункты,  загибая  пальцы.  Поедут  отдельно  --  это  раз;
поселятся порознь в одном и том же отеле и возьмут от лета все блага -- два;
никаких упреков и осуждающих взглядов, так хорошо знакомых  каждому,--  три;
встречи наедине, но только чтобы поделиться впечатлениями, осмыслить, стоило
ли  затевать  это,-- четыре; и наконец, пятый пункт -- все опять как прежде,
домой одним самолетом, до других людей им уже  не  будет  дела  (а  там  как
знать--  ясность  внесет  четвертый пункт). То, что произойдет потом, в счет
пока не шло, это -- зона, обозначенная раз и навсегда, но нечеткая, тут речь
может идти о сумме случайных величин,  где  допустимо  все,  а  о  ней  пока
говорить рано.
     Рейсы в Найроби были по четвергам и субботам, Маурисио улетел первый, в
четверг после обеда, где


     была  лососина, тосты и обмен талисманами, главное -- не забудь хинин и
не оставь, как всегда, крем для бритья и свои пляжные сандалии.
     Забавно приехать в Момбасу*, а потом -- час езды на такси --  подкатить
прямо  к  "Trade  Winds"', к бунгало почти на пляже, где на ветвях кокосовых
пальм кувыркаются обезьяны и всюду  улыбающиеся  африканские  лица,  забавно
увидеть  издалека  Маурисио,  он  уже  вполне  освоился, играет в настольный
теннис с какой-то парой и стариком с рыжими бакенбардами.
     После коктейля она вышла на открытую веранду над самым морем и  увидела
Маурисио  вблизи,  среди  туристов,  он появился с женщиной и двумя молодыми
людьми в тот момент, когда все увлеченно говорили о  раковинах  и  рифах,  и
спустя  какое-то время поинтересовался, откуда прилетела Вера, да, я тоже из
Франции, и по профессии -- геолог. Хм, неплохо, если  бы  он  был  геологом,
подумалось  Вере,  пока  она  отвечала  на  расспросы  незнакомых людей, да,
врач-педиатр, время от времени нужен отдых, чтобы  не  впасть  в  депрессию,
старик  с  рыжими  бакенбардами  оказался  дипломатом на пенсии, его супруга
одета, словно ей двадцать лет, но пусть, можно простить, в таком  месте  все
смахивало  на  цветной  фильм,  включая щеголей официантов и обезьян, и даже
название отеля  "Trade  Winds"  тотчас  напоминало  о  Сомерсете  Моэме*,  о
Конраде*,  коктейли  подавали  в кокосах, рубашки расстегнуты, вечером после
ужина прогулка под безжалостно яркой луной по пляжу, испещренному  ползущими
тенями,  к великому изумлению приезжих, уставших от тяжести грязного дымного
неба.
     Последний всегда впереди,  вспомнила  Вера  пословицу,  когда  Маурисио
сказал, что его комната в самой комфортабельной части отеля, все шикарно, но
в  бунгало  у самого моря особая прелесть. Вечером играли в карты, а день --
долгий-долгий диалог солнца и тени, море, спасительный ветерок под пальмами,
теплые накаты волн, которым тело отдает накопившуюся усталость,  прогулка  в
пироге  к  рифам,  где  ныряли  и плавали в масках, совсем рядом со стайками
доверчивых рыбок, и любовались кораллами, красными, голубыми. На второй день
только и разговоров что о двух морских звездах -- одна  в  розовую  крапину,
другая  в синих треугольниках, ну а на третий время заскользило, покатилось,
как ласковая морская вода по коже. Вера плавала с Сандро, который возник
     "Пассаты" (англ.).


     где-то между двумя коктейлями, он  без  умолку  говорил  о  Вероне,  об
автомобилях,  англичанин  с  рыжими  бакенбардами  сильно  обгорел, и к нему
вызвали врача из Момбасы, лангусты  были  до  невероятия  огромные  в  своих
последних  жилищах  из майонеза и кружочков лимона, словом -- летний отпуск.
Губы Анны слабо улыбались, будто она где-то  далеко,  отстраненно,  а  не  в
баре, откуда на четвертый день вышла со стаканом в руке, ветераны -- три дня
это  срок!-- встретили ее на веранде всевозможными советами и наставлениями,
к северу полно морских ежей, очень опасных, боже упаси без шляпы в пироге  и
непременно  что-нибудь  на  плечи, англичанин, бедняга, дорого поплатился, а
негры нет чтобы предупредить туристов, да о чем говорить, и Анна благодарно,
но без пафоса кивает головой, медленно потягивая мартини и как бы  показывая
всем  своим видом, что приехала побыть в одиночестве, наверно из Копенгагена
или из Стокгольма, который нужно забыть. Чутье подсказало Вере, что Маурисио
-- с Анной, да, наверняка Маурисио и Анна, меньше чем за сутки, она играла в
пинг-понг с Сандро и увидела, как они прошли к морю,  как  легли  на  песок,
Сандро  отпустил  шуточку насчет Анны, которая показалась ему необщительной,
стылой, как северные туманы, он легко  выигрывал  партии,  но  как  истинный
итальянский  рыцарь  время  от  времени  поддавался,  уступал  мячи, и Вера,
понимая это, про себя благодарила его, двадцать один: восемнадцать,  не  так
уж  плохо,  дело тренировки. В какой-то миг, засыпая, Маурисио подумал, что,
так или иначе, все складывается хорошо, хотя смешно сказать -- Вера  спит  в
ста  метрах от его комнаты в бунгало под ласковый шорох пальм, тебе повезло,
жена, позавидуешь. Они оказались рядом на экскурсии  к  ближним  островам  и
веселились  от  души,  когда  плавали  и  придумывали  разные  игры вместе с
другими; Анна сожгла плечи, и Вера дала ей  свой  крем,  понимаете,  детский
врач  с  годами  узнает  все  про  все  кремы на свете, англичанин, бедняга,
появился  сникший,  растерянный,  на   сей   раз   осмотрительно   прикрытый
небесно-голубым  халатом,  вечером  по  радио  без  конца  говорили  о Джомо
Кениате* и о племенных распрях, кто-то знал уйму всего о воинственных масаи*
и, опустошая бутылку  за  бутылкой,  занимал  общество  рассказами  об  этом
народе,  страшными  историями  о  львах, баронесса Карен Бликсен, амулеты из
слоновьего волоса -- ерунда, стопроцентный нейлон, и так  что  ни  возьми  в
этих странах. Вера не помнила, какой это был день -- четверг, среда?-- когда
Сандро проводил ее до бунгало после прогулки по пляжу, где они целовались


     так,  как надо целоваться на таком пляже, при такой луне. она позволила
ему войти, едва он положил руку на ее плечо, и  позволила  себя  любить  всю
ночь до рассвета, она услышала странные вещи, узнала, как бывает по-другому.
и  засыпала  медленно,  наслаждаясь  каждой  минутой  блаженной  тишины  под
москитной сеткой, почти невидимой. У Маурисио это произошло  в  час  сиесты,
после  обеда. когда его колени коснулись упругого бедра Анны, он довел ее до
двери, шепнул: "пока", заметил, как она слегка задержала пальцы  на  дверной
ручке,  вошел следом и пропал. утонул в остром блаженстве, которое отпустило
их на волю лишь к ночи, когда  многие  в  гостинице  уже  забеспокоились  --
может,  заболели?--  и  Вера  нетвердо улыбалась. обжигая язык адской смесью
кампари с кенианским ромом, которую Сандро взбивал для нее в баре,  к  ужасу
Мото и Никуку: эти европейцы скоро рехнутся все до одного.
     По утвержденному кодексу их встреча пришлась на субботу, в семь вечера.
Вера,  улучив  момент,  когда  на  пляже  не  было никого, кивнула в сторону
пальмовой рощи -- вполне подходящее место. Они обнялись с прежней нежностью,
смеялись, как нашалившие дети, да-да, пункт четвертый,  выясним,  ну...  оба
очень  милые  люди,  нет  спору.  Мягкая  пустынность  песка  и сухие ветви,
сигареты и этот бронзовый загар пятого, шестого дня, когда глаза сияют,  как
новые,  и говорить друг с другом -- праздник. Все идет прекрасно, чуть ли не
сразу сказал Маурисио, а Вера: еще бы, все превосходно, судя по твоему  лицу
и твоим волосам:
     почему  по  волосам?  Потому  что  они блестят по-особому, это от соли,
дуреха, может быть, но от этой соли они обычно склеиваются, хохот мешает  им
говорить,  да и к чему слова, они смеются, смотрясь друг в друга, а закатное
солнце быстро уходит за край неба, тропики, гляди  внимательнее  --  увидишь
легендарный  зеленый  луч*,  да  я  пробовал  прямо  с балкона и ни черта не
увидел, а-а-а, у вас есть балкон, сеньор, да, достойная сеньора, балкон,  но
вы  шикуете  в  бунгало,  лучше  не  придумать для оргий под звуки океана. И
как-то само собой, чуть ли не вскользь, зажигая новую сигарету: да  нет,  он
действительно  потрясающий,  у  него  все так... Верю, раз ты говоришь. Ну а
твоя, расскажи. Не говори -- твоя, это режет ухо.  Будто  мы  члены  жюри  и
распределяем  премии.  Не  будто! Ну ладно, только Анна... О! Сколько меда в
твоем голосе, когда ты произносишь ее имя, будто облизываешь каждую


     букву. Каждую -- нет, но. Свинья! А ты? Вообще-то  вопрос  не  ко  мне,
хотя.  Могу  себе представить, все итальянцы вышли из Декамерона*. Маурисио,
ты что, мы же не на сеансе групповой терапии. Прости, это не ревность, да  и
кто  вправе.  А-а,  ну  good  bye!  Значит  -- да? Значит -- да, нескончаемо
прекрасно, невыразимо прекрасно. Поздравляю, я бы не хотел, чтобы тебе  было
не  так хорошо, как мне. Ну, по правде, я не очень представляю твою радость,
а четвертый параграф предполагает, вспомни. Твоя правда, хотя нелегко  найти
слова,  Анна  как  волна, как морская звезда... Красная или фиолетовая? Всех
цветов сразу, золотистая  река,  розовые  кораллы.  Ба-ба,  этот  сеньор  --
скандинавский  поэт! А вы, сеньора,-- венецианская блудница. Он из Вероны, а
не Венеции. Какая разница, на памяти все равно Шекспир*. Действительно,  мне
не  пришло в голову. Итак, все остается в силе? Да, Маурисио, у нас еще пять
дней. Главное -- пять ночей, проведи  их  как  следует.  Не  сомневайся,  он
обещал  посвятить  меня  в  таинство,  так он именует это высокое искусство,
которое позволит постичь глубинную реальность.  Ты  мне  потом  растолкуешь,
надеюсь?  В  подробностях, поверь, а ты расскажешь о твоей золотистой реке и
голубых кораллах. Розовых, малыш. Словом, мы, как видишь, не теряем  времени
даром.  Поглядим-посмотрим,  во  всяком  случае,  мы не теряем его сейчас, и
именно поэтому не следует  так  долго  задерживаться  на  четвертом  пункте.
Окунемся  перед  виски? Виски -- фу, пошлость, меня угощают карпано, джином.
О! Пардон! Ничего, бывает, хорошие манеры -- дело наживное, хотя  и  требует
времени, давай поищем зеленый луч, вдруг повезет?
     Пятница  --  день  Робинзона,  кто-то  вспомнил об этом за коктейлем, и
разговор завертелся вокруг островов и кораблекрушений, с моря налетел  тугой
и  яростный  порыв ветра, который посеребрил листья пальм и принес нездешний
гомон птиц, долгие перелеты, старый моряк и альбатрос, как у Колриджа*,  эти
люди умеют жить, каждая порция виски сдобрена фольклором, старинной песней о
Гебридах  или  о  Гваделупе, к концу дня Вера и Маурисио подумали об одном и
том же: отель вполне заслуживает свое название,  для  них  это  пора  жарких
ветров   --   пассатов,  Анна,  дарующая  забытые  вихри,  Сандро,  великий,
изощренный творец, жаркие ветры,  вернувшие  им  те  времена,  где  не  было
привычки,  где  все  --  откровение, изначальность, дерзкие выдумки, шквал в
постели, где все только теперь и уже не теперь, и поэтому пассаты будут дуть
до четверга, до конца дней вне времени, которые обернулись далеким  прошлым,
мгновенным броском к истокам, к новому цветению, к острому счастью, где -- и
они  оба  это  знали,  может, еще до всех пунктов кодекса,-- звучали горькие
звуки "Blues in Thirds".
     Они не говорили об этом, встретившись в "Боинге", улетавшем из Найроби,
каждый закуривал первую сигарету возвращения. Смотреть  друг  на  друга  как
раньше?  Но  им  мешало  что-то,  для чего нет слов, и они забивали молчание
веселыми историями о "Trade Winds", попивая вино; надо было как-то сохранить
этот "Trade Winds", жаркие ветры, пассаты должны быть попутными;  пусть  это
плавание,  как  в  прежние  времена, милое сердцу, под парусом, которому они
препоручили себя,  превратит  в  осколки  пропеллеры  и  покончит  с  днями,
похожими  на  липкую  жирную  нефть,  которая льется отравой в шампанское их
годовщин и в надежды каждой ночи.  Затягиваясь  сигаретами,  они  продолжали
глотать  жаркие ветры Анны и Сандро, подставляя им лица,-- почему, Маурисио?
Теперь она видит только Сандро: его кожа, его  волосы,  его  голос,  и  лицо
Маурисио  становится  тоньше, деликатнее, а хриплый смех Анны в самом накале
любви стирает улыбку, которой Вера  так  трогательно  пыталась  скрыть  свое
отсутствие.  Шестого  пункта  не  было  в их кодексе, но они не сговариваясь
могли придумать его: что странного в том, если он возьмет и  предложит  Анне
еще  виски,  а  она в знак согласия погладит его ласково по щеке и скажет --
да, скажет -- да, Сандро, неплохо бы выпить еще  виски,  чтобы  пропала  эта
дурацкая боязнь высоты, и продолжать эту игру до конца полета и в аэропорту,
уже  не  нуждаясь в новых статьях кодекса, просто решить, что Сандро захочет
проводить Анну до дома и  она  согласится  на  этот  обычный  знак  мужского
внимания,  и  не более, а у дверей именно она найдет ключ и пригласит Сандро
выпить чего-нибудь еще и попросит оставить чемодан в прихожей, проведет  его
в  гостиную,  извинится -- столько скопилось пыли и не проветрено, раздернет
шторы,  принесет  лед,  а  Сандро  тем  временем  с  видом  знатока   станет
разглядывать  гравюру  Фридлендера*  и  полку с пластинками. Был двенадцатый
час, они выпили за дружбу, и Анна принесла банку печени трески  и  бисквиты,
Сандро  помог  ей сделать бутерброды, но они не успели их попробовать, руки,
губы нашли друг друга, они упали на постель и  разделись,  путаясь  во  всех
этих  пуговицах,  тесемках,  петлях, и, откинув одеяло, сняв со стола лампу,
овладели друг другом не торопясь, с ожиданием и надеждой, с шепотом надежды.
     Бог знает, когда пришел черед виски и сигаретам, они сидели на кровати,
откинувшись на подушки, и курили при свете лампы, поставленной на  пол.  Оба
прятали  глаза,  а  слова, наталкиваясь на стену, отлетали от нее не упруго,
вяло, точно мячи, брошенные вслепую; она первая сказала вслух, точно  задала
вопрос  самой  себе: что будет с Верой и Маурисио после "Trade Winds", что с
ними будет, когда вернутся.
     -- Они, наверное, все уже поняли,-- сказал он.-- Им все ясно, и  теперь
ничего нельзя сделать.
     -- Всегда  можно  что-то  сделать,--  сказала  она.--  Вера  не  сможет
оставить все, как есть, достаточно было посмотреть на нее.
     -- Маурисио -- тоже,-- сказал он.-- Я с ним был едва знаком, но тут нет
сомнений. Ни один из них  не  сможет  оставить  все  вот  так,  и,  пожалуй,
нетрудно представить, что они сделают.
     -- Да, совсем нетрудно, я их вижу.
     -- Скорее  всего, они не спали, как и мы, и теперь разговаривают, пряча
глаза. У них уже нет слов друг для  друга,  наверно,  Маурисио,  именно  он,
откроет ящик и возьмет синий пузырек. Вот как этот, смотри.
     -- Вера  сосчитает  все таблетки и поделит их поровну,-- сказала она.--
Ей всегда приходилось заниматься практическими делами, она с этим  справится
в один момент. Шестнадцать каждому, четное число, так что проще простого.
     -- Они  будут  их глотать по две с виски одновременно, не опережая друг
друга.
     -- Таблетки, наверно, горьковатые на вкус,-- сказала она.
     -- Кислые, сказал бы Маурисио.
     -- Да, может статься, что кислые. Потом  они  погасят  свет  неизвестно
зачем...
     -- Кто  знает  зачем?  Но они вправду погасят свет и обнимутся. Я знаю,
наверняка знаю, что обнимутся.
     -- В темноте,-- сказала она, протянув руку к  выключателю.--  Вот  так,
правда?
     -- Так,-- сказал он.



Хулио Кортасар.
Из цикла "Материал для ваяния"


     Источник: Журнал "Латинская Америка" социалистических времен.
     Пер. М.И.Былинкиной
     Scanned by BN/L, OCR -- FR 4.0 TBB


БАСНЯ БЕЗ МОРАЛИ
     Жил-был  человек,  который  продавал  слова  и выкрики. Дела у него шли
хорошо, хотя  попадалось  много  людей,  упорно  торговавшихся  и  просивших
сбавить  цену.  Человек  почти  всегда  уступал и потому легко сбывал всякие
вопли уличным торговцам, разные охи и вздохи богатым дамам и расхожие  слова
для указов, лозунгов, заголовков и фальшивых ситуаций,
     Наконец,  человек  подумал,  что  пришло  время  и попросил аудиенцию у
ти-ранчика--местного  правителя,  который  ничем  не  отличался   от   своих
приближенных  и  принял  его  в окружении генералов, министров, секретарей и
чашечек кофе.
     -- Я пришел продать вам ваши последние слова, -- сказал человек. -- Они
очень важны, но когда пробьет час, вы их ни за что не найдете,  а  именно  в
последний  момент  вам  надо  выразиться  красиво, чтобы потом было бы легче
воспроизвести ход истории.
     -- Переведи то, что он сказал,-- велел тиранчик своему переводчику.
     -- Он аргентинец и говорит на нашем языке. Ваше превосходительство.
     -- На нашем? Почему же я ничего не понял?
     -- Вы прекрасно все поняли,-- сказал человек.--  Повторяю,  что  пришел
продать вам ваши последние слова.
     Тиранчик  встал, как полагается в таких случаях, и, стараясь преодолеть
дрожь  в  коленках,  приказал  арестовать  человека  и  бросить  в  один  из
специальных застенков, каковые всегда имеются при подобных правительствах.
     -- Жаль,-- сказал человек, когда его схватили.-- Ведь вам действительно
захочется  произнести  свои  последние  слова,  когда  пробьет ваш час, и вы
должны будете сказать их,  чтобы  потом  было  бы  легче  воспроизвести  ход
истории.  Я  хотел  продать вам именно то, что вы захотите сказать, и обмана
тут нет никакого. Но вы не идете на сделку и не  желаете  заранее  вызубрить
эти  слова, а когда в последний момент они сами попросятся на язык, вы ни за
что не сможете их выговорить.
     -- Почему я не смогу их сказать, если они как раз те, которые я  захочу
сказать?--спросил тиранчик, сделав шаг уже к другой чашечке кофе.
     -- Потому что вас одолеет страх,-- печально сказал человек.-- Когда вам
накинут петлю на шею, оставят в одной рубахе, у вас застучат зубы от ужаса и
от холода, и вы не сможете произнести ни слова. Палач и его помощники, среди
которых будут некоторые из этих сеньоров, подождут для приличия минутки две,
но