ожет - мама извинилась  или  что,
она совсем иначе смотрела, когда сказала мне: "Поспите".  Хорошо,  когда
она так смотрит, прямо не верится, что тогда она сердилась и унесла кон-
феты. Я б хотел ей сказать, что она красивая и я на нее не обиделся. На-
оборот, я бы хотел, чтобы ночью была она, а не та, маленькая. Опять смо-
чила бы лоб одеколоном. И попросила бы прощенья и разрешила Корой  назы-
вать.
   Спал он довольно долго, а к восьми я прикинула, что  де  Луиси  скоро
придет, и разбудила его, чтобы градусник поставить. Он был вроде  получ-
ше. Сон на пользу пошел. Увидел градусник, высунул руку,  а  я  сказала,
чтоб тихо, не двигался. Я не хотела на него глядеть, чтоб он не мучился,
но он все равно покраснел, говорит: "Я сам". Я, конечно,  не  послушала,
но он очень натужился, пришлось сказать: "Пабло, ты большой, что ж,  так
и будем каждый раз?" Ну вот, ослабел, и опять слезы. Я как  будто  и  не
вижу, температуру записала, пошла готовить укол. Когда она вернулась,  я
уже вытер глаза пододеяльником и так на себя злился, все бы отдал,  чтоб
заговорить, ей сказать, что мне все равно, чепуха, а ничего не могу  по-
делать. "Это не больно, - она говорит и шприц держит. - Это чтоб ты  хо-
рошо поспал". Откинула одеяло, я опять покраснел. Она улыбнулась немнож-
ко и протерла на бедре ваткой.  "Да,  не  больно",  -  говорю,  надо  же
что-нибудь сказать, а то она смотрит. "Ну вот,  -  и  вынула  иголку,  и
опять протерла ваткой. - Видишь, ничего. Все будет хорошо, Паблито". Ук-
рыла меня и погладила по щеке. Я закрыл глаза, я б лучше умер, умер  бы,
а она бы гладила меня вот так и плакала.
   Никогда я ее не понимал как следует, но на этот раз совсем от рук от-
билась. Вообще-то мне все равно, зачем их, женщин, понимать, лишь бы лю-
били. Нервы, всякие штуки - ладно, киска, поцелуй меня, и дело с концом.
Да, зеленая еще, не скоро оботрется на этой чертовой работе, сегодня еле
живая пришла, полчаса выбивал из нее дурь. Не  умеет  себя  поставить  с
больными, вот хотя бы та старуха из двадцать второй, я уже думал - она с
тех пор научилась, а теперь этот сопляк ее доводит. Мы пили чай  у  меня
часа в два, она вышла сделать укол, возвращается - сама не своя, меня  и
знать не хочет. Вообще-то ей идет, когда она сердится, дуется, я ее  по-
немножку расшевелил, засмеялась наконец, стала  рассказывать,  люблю  ее
ночью раздевать, она  чуть-чуть  дрожит,  будто  зябнет.  Поздно  очень,
Марсьяль. Я еще капельку побуду, другой укол в полшестого, эта не придет
до шести. Ты меня прости, дурочку, ну что мне этот сопляк, он теперь как
шелковый, а все ж иногда жалко, они такие глупые, важные, если б можно -
я бы попросила Суареса, чтоб он меня перевел, на втором этаже тоже двое,
оба взрослые, их спросишь, как стул, подсунешь судно, подмоешь, если на-
до, поговоришь про погоду, про политику, все  по-людски,  как  у  людей,
Марсьяль, понимаешь, не то что здесь. Да, конечно, ко всему надо  привы-
кать, сколько я буду убиваться из-за этих сопляков, навык нужен, как там
у вас говорится. Ну, конечно, милый, конечно. Это все мамаша, понимаешь,
сразу так повернула, не поладили мы с ней, а он гордый,  и  больно  ему,
особенно поначалу - он не знал, что к чему, а я хотела градусник  поста-
вить, и он на меня так посмотрел, как ты, ну, как мужчина. Я его  теперь
не могу спросить, надо ли ему по-маленькому, он всю ночь продержался  б,
если бы я там сидела. Прямо смешно - хотел сказать "да", а не  мог,  мне
надоело, и я велела делать лежа, на спине. Он глаза закрывает,  это  еще
хуже, вот-вот заплачет или обругает меня, и ни того, ни другого  не  мо-
жет, маленький  он,  Марсьяль,  а  эта  дура  его  забаловала,  мальчик,
мальчик, одет, как большой, по моде, а все - деточка, мамино золотце.  И
еще, как на грех, меня к нему приставили, как ты говоришь -  электрошок,
лучше бы Марию Луису, вроде его мамаши, они б его  мыли,  брили,  а  ему
хоть что. Да, не везет мне, Марсьяль.
   Мне снился французский урок, когда зажглась лампа, я всякий раз спер-
ва вижу ее волосы, наверное, потому, что она  наклоняется  сюда,  как-то
даже мне рот защекотало, и пахнет хорошо,  и  она  чуть-чуть  улыбается,
когда протирает ваткой, она долго терла, потом колола, а я смотрел на ее
руку, она так уверенно нажимала, эта желтая жидкость шла и  шла,  больно
мне было. "Нет, не больно". Никогда не сумею сказать: "Не больно. Кора".
И "сеньорита" не скажу никогда. Вообще буду мало говорить, а "сеньорита"
не скажу, хоть бы просила на коленях. Нет, не болит. Нет,  спасибо,  мне
лучше. Я посплю. Спасибо.
   Слава богу, опять порозовел, но еще очень  слабенький,  еле-еле  меня
поцеловал, а на тетю Эстер и не смотрел, хоть- она и принесла журналы  и
подарила чудесный галстук, он его дома ждет. Утром сиделка,  прекрасная,
вежливая, приятно поговорить, сказала, что мальчик проснулся к восьми  и
выпил молока, кажется, начнут его кормить,  надо  предупредить  Суареса,
что он не выносит какао, ах нет, отец уже сказал, они  ведь  беседовали.
Если вам не трудно, сеньора, выйдите на минутку, мы посмотрим,  как  наш
больной. Вы останьтесь, сеньор Моран, это женщин  может  испугать  такая
куча бинтов. Ну, посмотрим, мой друг. Здесь больно? Так, иначе и быть не
может. А тут вот - больно или просто чувствительно? Ну что ж, все в  по-
рядке, дружок. Целых пять минут - болит, не болит, чувствительно, а ста-
рик уставился, словно видит мое пузо первый раз. Странное  дело,  не  по
себе мне, пока они тут, они убиваются, бедняги, и  говорят  все  не  то,
особенно мама, хорошо хоть, эта глуховата, ей все  нипочем,  вроде  ждет
чаевых. И еще про какао наплели, что я, маленький? Проспал бы пять суток
подряд, никого бы не видел, Кору первую, а попрощался б перед самой  вы-
пиской. Надо подождать, сеньор Моран, доктор де Луиси говорил  вам,  что
операция была сложней, чем думали, бывают неожиданности. Конечно,  такой
прекрасный мальчик с этим справится, но вы предупредите  сеньору  Моран,
что неделей не обойдется. А, ну, конечно, конечно, поговорите с директо-
ром, это вопрос хозяйственный. Нет, смотри, как не везет, Марсьяль,  го-
ворила я вчера - не везет, и вот, его тут долго продержат. Да знаю,  что
неважно, а все же мог бы и понять, сам видишь, как я с ним  развлекаюсь,
да и он со мной, бедняга. Не смотри так на меня, что ж -  нельзя  его  и
пожалеть? Не смотри на меня!
   Никто мне читать не запрещал, а журналы сами  падают,  хотя  мне  две
главки осталось, ну, и тетины еще все. Лицо горит,  жар,  наверное,  или
тут жара, попрошу, чтоб приоткрыли окно или сняли второе одеяло. Вот  бы
заснуть, хорошо бы, она бы тут сидела, читала, а я бы спал  и  не  знал,
что она здесь, только теперь она не  останется,  на  поправку  пошло,  я
ночью один. С трех до четырех я вроде поспал, а в пять она принесла  но-
вое лекарство, капли какие-то горькие. Всегда она как  будто  из  ванны,
как будто сейчас нарядилась, свежая такая, пахнет пудрой, лавандой. "Оно
противное", - говорит и улыбается, чтоб  меня  подбодрить.  "Да  ничего,
горчит немножко", - я отвечаю. Она градусник ставит и  спрашивает:  "Как
сегодня жизнь?" Я говорю - хорошо, поспал немного, доктор  Суарес  дово-
лен, и болит не особенно. "Что ж, тогда поработай", - и дает мне градус-
ник. Я не знал, что отвечать, а она закрыла занавески и прибрала на сто-
лике, пока я мерил. Даже успел посмотреть, пока она градусник не  взяла.
"У меня же огромная температура", - он говорит, испугался. Не могу,  так
и помру дурой - чтоб его не мучить, дала градусник, а  он,  ясное  дело,
смотрит и видит, какой жар. "Первые четыре дня всегда так, и вообще  не-
чего тебе смотреть", - я говорю, очень на себя  рассердилась.  Спросила,
не двигал ли ногами, он говорит - нет. Лицо у него вспотело, я вытерла и
немножко смочила одеколоном; он глаза закрыл, раньше чем мне ответить, и
не открыл, пока я его причесывала, чтоб волосы не  мешали.  Да,  39,9  -
температура высокая. "Ты поспи", - говорю, а сама думаю, когда же  можно
сказать Санчесу. Он лежит, глаза закрыл, двинул так сердито рукой и  го-
ворит: "Вы меня обижаете, Кора". Я не знала, что ответить, и стояла воз-
ле него, пока он 'глаза не открыл, а глаза температурные, печальные. Са-
ма не знаю, чего я руку потянула, хотела его погладить по лбу,  он  руку
толкнул, дернулся и прямо покривился от боли. Я ответить не успела, а он
говорит так тихо: "Вы бы со  мной  по-другому  обращались,  если  бы  мы
встретились не здесь". Я чуть не прыснула, очень уж смешно,  говорит,  а
глаза мокрые, ну, я, конечно, рассердилась, даже вроде  испугалась,  как
будто я ничего не могу против такого задаваки. Справилась с собой  (спа-
сибо Марсьялю, это он меня научил, я все лучше и лучше справляюсь),  ра-
зогнулась, как ничего и не было, повесила полотенце,  закрыла  одеколон.
Что ж, теперь хоть знаем, что к чему, так оно и лучше. Я - сиделка, он -
больной, и ладно. Пусть его мамаша одеколоном вытирает, у меня дела дру-
гие, буду их делать безо всяких. Не знаю, чего я там  торчала.  Марсьяль
потом сказал, что я хотела дать ему  возможность  извиниться,  попросить
прощения. Не знаю, может, и так, а скорей, я хотела посмотреть, до  чего
ж он дойдет. А он лежит, глаза закрыты, все лицо мокрое. Как будто  меня
положили в кипяток, и пятна какие-то плавают, красные, лиловые,  я  веки
покрепче сжимаю, чтоб ее не видеть, знаю, что она не Ушла, и все бы  от-
дал, только б она опять наклонилась, вытерла лоб, будто я ничего не  го-
ворил, но этого уже быть не может, она уйдет, ничего не сделает, не ска-
жет, а я открою глаза, увижу ночь, столик, пустую палату,  еще  немножко
будет пахнуть лавандой, и я повторю раз десять, раз сто, что я это  пра-
вильно сказал, пусть знает, я ей не мальчишка, и чего она  лезет,  зачем
она ушла.

   Всегда они начинают в седьмом часу, наверное, живут под карнизом,  он
воркует, она отвечает, и даже вроде поют, я  сказал  маленькой  сиделке,
которая меня умывает, завтрак носит, а она  пожала  плечами  и  говорит,
многие жалуются, но директор не хочет, чтоб прогоняли  голубей.  Сам  не
помню, сколько я их слушаю, первые дни я спал и очень мне было плохо,  а
эти три дня слушаю и очень горюю, домой хочется, там лает Милорд и  тетя
Эстер встает к ранней обедне. А температура эта чертова  не  падает,  не
знаю, сколько продержат, надо сегодня Суареса спросить, в конце концов -
чем дома хуже? Вот что, сеньор Моран, я не хочу вас обманывать,  картина
тяжелая. Нет, сеньорита Кора, я считаю, что вам следует остаться с  ним,
и вот почему... Ну что ж это, Марсьяль... Иди, я тебе кофе  сварю,  пок-
репче. Да, зеленая ты еще. Слушай, старушка, говорил я с  Суаресом.  Па-
рень твой, кажется...
   Перестали наконец, везет им, голубям, - летают, где хотят,  над  всем
городом. Утро тянется, тянется, я было обрадовался, когда ушли  старики,
их теперь часто пускают, потому что у меня большой жар. Ну ладно, полежу
дней пять, чего уж. Дома лучше, конечно, но так и так -  температура,  и
хуже все время становится. Странно, журнал не могу почитать, совсем нету
сил, будто крови нет. А все этот жар, вчера говорил де  Луиси,  а  утром
Суарес - все жар, ну, им виднее. Сплю и сплю, а  время  не  идет,  вечно
третий час, будто мне важно, три часа или пять. Наоборот, мне в три часа
хуже, маленькая сменяется, а с ней так хорошо. Вот бы проспать до  самой
ночи. Пабло, это я, сеньорита Кора, твоя вечерняя сестра, которая укола-
ми мучает. Знаю, что уколов не боишься, это я в шутку. Спи, если хочешь.
Вот и все. Сказал "спасибо", глаза не открыв, а мог бы и открыть, с этой
он болтал в двенадцать, хоть ему и запретили много разговаривать. В две-
рях я быстро обернулась - глядит, все время глядел в спину.  Я  пошла  к
нему, села, пульс проверила, расправила белье,  он  пододеяльник  помял,
теребит от жара. Он глядел на мои волосы, а посмотришь в глаза - отводит
взгляд. Я пошла, все взяла, стала его готовить, а он лежит,  не  мешает,
как будто меня и нет. За ним должны были прийти ровно в полшестого,  еще
мог поспать. Родители ждали внизу, он бы разволновался, если б они  яви-
лись. Доктор Суарес сказал, что придет пораньше, объяснит ему, что  надо
кое-что подрезать, поуспокоит. Но пришел  почему-то  Марсьяль,  я  очень
удивилась, входит, показывает мне, чтоб  не  двигалась,  читает  листок,
стоит в ногах, пока Пабло к нему не привыкнет. Потом  начал  как  бы  со
смехом, уж он-то умеет, на улице холод, в палате -  благодать,  а  Пабло
смотрит, молчит, вроде  ждет,  а  мне  как-то  странно  стало,  лучше  б
Марсьяль ушел, оставил с ним, я бы объяснила  хорошо,  нет,  наверное  -
нет. Я и сам знаю, доктор, меня снова будут резать, это  вы  мне  давали
наркоз, я рад, что ж так лежать с температурой. Я  знал,  что-нибудь  да
сделают, очень болит со вчерашнего дня, по-другому, глубоко. А вы там не
стройте рожи, не улыбайтесь, как будто хотите меня  в  кино  пригласить.
Идите, целуйтесь с ним в коридоре, не так уж я крепко спал, когда вы  на
него рассердились, зачем он здесь лезет. Оба уходите, дайте Поспать,  во
сне хоть не так болит.

   Ну вот, молодой человек, сейчас мы с этим покончим  раз  и  навсегда,
сколько можно место занимать. Считай, помедленней, раз, два, три.  Хоро-
шо, считай, считай, через неделю будешь есть бифштекс. Да, старина,  по-
копались четверть часа и зашили. Да, хорошенький был вид у де  Луиси,  к
такому ведь не привыкаешь. Слушай, я уломал Суареса, тебя  переведут,  я
сказал - ты совсем измоталась, очень больной тяжелый. Поговори еще сама,
переведут на второй. Дело твое, как хочешь, сама ныла, ныла,  а  теперь,
видите ли, какая милосердная. Не сердись, для тебя же  старался,  да,  я
знаю, только - зря, я останусь сегодня с ним и все время с ним буду.  Он
стал просыпаться в полдевятого, родители сразу ушли, ему нельзя было ви-
деть, какие у них лица, у бедных, пришел Суарес, тихо меня спросил, сме-
нить или нет, а я покачала головой - нет, остаюсь. Мария Луиса  немножко
побыла, мы его держали, успокаивали, потом он вдруг затих, и  его  почти
перестало рвать. Очень он слабый, заснул, даже не стонал, спал до  деся-
ти. Опять эти голуби, мама, они каждое утро так, что ж их  не  прогонят,
полетели б на другое дерево. Мама, дай мне руку, очень знобит А,  это  я
спал, мне приснилось, что утро и голуби. Простите  меня,  пожалуйста,  я
думал - это мама.
   Снова он глаза отводил, отворачивался, себе во вред, все  смотрел  на
меня. Я ухаживала за ним, словно и не знала, что он сердится, села, смо-
чила ему губы льдом. Вытерла одеколоном лоб и руки, тогда он  посмотрел,
а я наклонилась, улыбнулась и сказала: "Зови меня Корой. Да, поначалу мы
не ладили, но мы с тобой подружимся, Пабло". Он смотрел и  молчал.  "Ну,
скажи мне - хорошо, Кора". Он все смотрел, потом говорит: "Сеньорита Ко-
ра", - и закрыл глаза. Я сказала: "Нет, Пабло, нет", - и поцеловала  его
в щеку, у самых губ. "Я для тебя - Кора, только для тебя". Мне  пришлось
отдернуться, а все равно лицо забрызгал. Я утерлась, подержала ему голо-
ву, он вытер губы, я его опять поцеловала и  приговаривала  на  ухо.  Он
сказал "простите" очень тоненько. "Не смог удержаться". Я сказала,  чтоб
не дурил, для того я с ним и сижу, пускай его рвет, сколько угодно, лег-
че будет. "Я бы хотел, чтоб мама пришла", - он  говорит  и  смотрит  ку-
да-то, а глаза пустые. Я его погладила по голове,  простыни  расправила,
все ждала, что он заговорит, но он ушел далеко, и я поняла, что со  мной
ему еще хуже. В дверях я обернулась, подождала. Он  смотрел  в  потолок,
глаза были совсем открытые. Я сказала: "Паблито. Пожалуйста,  миленький.
Пожалуйста!" Вернулась, наклонилась его поцеловать, от него пахло  холо-
дом, одеколоном, рвотой, анестезией. Еще бы немножко  -  я  б  заплакала
тут, перед ним, по нему. Я еще раз его поцеловала и побежала за  матерью
и за Марией Луисой. Я не хотела туда идти при матери, и потом, до  утра,
да я и знала, что идти незачем, - Марсьяль и Мария  Луиса  все  сделают,
освободят палату.

   1 Мы в школу пошлем любовь твою
   всего на год-другой.
   Глядишь, минует время,
   и мальчик будет твой (англ.).



    Хулио Кортасар.
    Воссоединение


  Из сборника "Все огни-огонь" ("Todos los fuegos el fuego").
  Перевод с испанского М.Абезгауз, 1999г.
  Примечания В.Андреев, 1999г.
  Источник: Хулио Кортасар "Истории хронопов и фамов",  "Амфора", СПб, 1999г.
  OCR: Олег Лашин, oleg_409@mail.ru, 30 марта 2001







     Я вспомнил старый рассказ Джека Лондона, в котором герой, прислонившись
к дереву, готовится достойно встретить смерть.
     Эрнесто Че Гевара,
     "Горы и равнина", Гавана, 1961

     Все было хуже некуда, но  по крайней мере  мы избавились  от  проклятой
яхты,  от блевотины, качки  и раскрошившихся  волглых галет,  от  пулеметов,
молчавших в присутствии наших до омерзения заросших щетиною лиц, когда утеху
мы черпали лишь  в крохах чудом неподмокшего  табака  - Луису (чье настоящее
имя вовсе не Луис, но мы дали клятву забыть, как нас зовут, пока не наступит
решающий день), так вот, Луису пришла в голову блестящая мысль хранить табак
в жестянке из-под консервов; мы открывали ее так осторожно, будто она кишела
скорпионами.  Но  какой там к  лешему  табак или даже глоток рома в чертовой
посудине,  что  моталась  пять  дней, словно  пьяная  черепаха,  остервенело
сопротивляясь трепавшему ее норду, туда-сюда по волнам.  Мы до мяса ободрали
себе  руки  ведрами, вычерпывая  воду, меня донимала астма -  дьявол  бы  ее
подрал, - и половина  из нас корчилась от приступов рвоты, словно их  резали
пополам. У Луиса во вторую ночь даже пошла какая-то зеленая желчь, а он себе
знай смеется, и тут еще из-за норда мы  потеряли из виду маяк на Кабо Крус -
беда, какой никто не предвидел. Называть это "операцией по высадке" было все
равно что еще и еще извергать желчь, только от злости. Зато какое же счастье
покинуть шаткую  палубу,  что  бы  ни ждало нас на суше -  мы знали, что нас
ждет,  а  потому  не  слишком  волновались,  -  и,  как  на  грех,  в  самую
неподходящую минуту над головой жужжит самолет-разведчик - что ему сделаешь?
Топаешь  себе  по трясине или  что там  под ногами, увязнув по грудь, обходя
илистые  выпасы  и мангровые  заросли,  а  я-то  как  последний  идиот  тащу
пульверизатор с адреналином,  чтобы астма не мешала идти вперед; Роберто нес
мой "спрингфилд", стараясь облегчить мне путь по топи  (если только это была
топь -  многим приходило в голову, что мы сбились  с пути и  вместо  твердой
земли  пришвартовались  к  какой-нибудь отмели  милях в  двадцати от  нашего
острова...), и вот так на душе паршиво, только паршивыми словами и ругаться;
все  смешалось,  и мы  испытывали и неизъяснимую радость, и  бешенство из-за
передряги,  которую устраивали нам  самолеты; и что  еще  ждет нас на шоссе,
если  мы когда-нибудь  туда дойдем,  если  мы  действительно  на  прибрежной
трясине, а  не  кружим как  ошалелые  по  глинистому бугру, потерпев  полное
поражение - к ехидному злорадству Павиана в гаванском дворце.
     Никто  уже не  помнит, сколько все это продолжалось, мы измеряли  время
прогалинами в зарослях высокой травы, участками, где нас могли расстрелять с
бреющего полета; отдаленный вопль слева от меня испустил,  должно быть, Роке
(его я могу назвать  подлинным именем - жалкий скелет среди лиан и жаб),  но
дело было  в том, что  от всех наших  планов  осталась лишь конечная цель  -
добраться до гор и воссоединиться с Луисом, если и ему удастся прибыть туда;
остальное распалось  в  прах  от  норда,  высадки наудачу,  болот.  Но будем
справедливы,  хоть  одно получилось по плану - атаки  вражеской авиации.  Их
предусмотрели и вызвали, и они не заставили  себя ждать. И хотя мое лицо еще
морщилось от боли из-за выкрика Роке, привычка относиться ко всему с иронией
помогала  мне  смеяться  (астма душила  меня еще  пуще, и  Роберто  нес  мой
"спрингфилд",  чтобы  я мог носом  вдыхать  адрена