овать мне за Перона, или за Тамбори-
ни, или бросить пустой бюллетень, или остаться дома, пить мате  и  смот-
реть на Ирму или на цветы в садике.

   1 Эти глаза не твои... где ты их взял? (франц.)
   2 Бадэнге - прозвище Наполеона Ш.
   3 Куда они девались, газовые рожки? Что стало  с  ними,  торговавшими
любовью? (франц.)
   4 Рокет - парижская тюрьма.



   Хулио Кортасар

   Сеньорита Кора

   Рассказ
   (Из книги "Все огни - огонь")


   Перевод Н. Трауберг

   We'll send your love to college,
   all for a year or two.
   And then perhaps in time
   the boy will do for you 1
   (Английская народная песня)


   Не пойму, почему не дают оставаться в клинике на ночь, в конце концов
я - мать, и доктор де Луиси познакомил нас с директором. Принесли бы ку-
шетку, и я б у него ночевала, чтоб он попривык, а то, когда  мы  пришли,
он был совсем бледный, словно сейчас на стол, это, наверное, от  запаха,
муж тоже нервничал, еле дождался, чтоб уйти, а я не сомневалась, что ме-
ня оставят у мальчика. Ему ведь только-только пятнадцать, да  и  тех  не
дашь, всегда он со мной, хотя теперь, в этих брюках, он храбрится, хочет
быть повзрослее. Ужасно, должно быть, расстроился, когда понял, что я не
останусь, но, к счастью, муж с ним болтал, помог надеть пижаму,  уложил.
А все эта девчонка, сиделка - интересно, у них такое  правило,  или  она
мне назло. Я ее так и спросила, прямо сказала, точно ли она  знает,  что
мне остаться нельзя. Сразу видно, что за девица, корчит из  себя  такую,
видите ли, вамп, передник в обтяжку, вида никакого, а гонору - ну, прос-
то главный врач! Ну что ж, я ей все сказала, мальчик просто не знал, ку-
да деваться, муж делал вид, что не понимает, и, конечно,  глядел  на  ее
ножки. Одно хорошо: условия прекрасные, сразу  видно,  что  клиника  для
приличных людей. У мальчика прелестный столик, есть  куда  положить  эти
журналы, и муж, слава богу, не забыл принести ему мятных леденцов. А все
же завтра с утра поговорю с де Луиси, чтоб он поставил на место эту выс-
кочку. Посмотрю-ка, хорошо ли она его укрыла, и вообще попрошу для  вер-
ности еще одну сиделку. Укрыла, укрыла, спасибо хоть ушли, мама  думает,
я совсем сопляк, все надо мной трясется. Сиделка решит, что я  и  попро-
сить ничего не могу, она на меня так посмотрела, когда мама  ее  пилила.
Ну, не дали тут остаться, и ладно, делать нечего, я не маленький, могу и
один поспать. А кровать удобная, вечер, тихо, разве что  лифт  прожужжит
где-то далеко, и я вспоминаю тот фильм, там тоже больница, и ночью  отк-
рывается дверь, понемножку-понемножку, и эта старуха, у нее паралич, ви-
дит мужчину в белой маске...
   А сиделка ничего, симпатичная, она пришла в полседьмого,  всякие  бу-
мажки принесла и стала меня спрашивать имя там, фамилию, возраст  и  все
такое. Я журнал поскорее спрятал, пускай увидит, что я книги читаю, а не
журналы с фотографиями, и она, конечно, заметила, но ничего не  сказала,
наверное, сердится еще на маму и думает, я  тоже  такой,  буду  распоря-
жаться. Спросила, как аппендикс, я сказал - ничего, ночью не болело.  "А
как там пульс", - говорит, пощупала, что-то еще записала и повесила лис-
ток в ногах кровати. "Есть хочешь?" - говорит. Я, наверное, покраснел, я
удивился, что она мне тыкает, очень она молодая  и  мне  понравилась.  Я
сказал, что есть не хочу, и соврал, мне всегда в это время есть хочется.
"На ужин очень мало получишь", - она говорит и,  не  успел  я  моргнуть,
забрала мои конфеты. И ушла. Не знаю, сказал я ей что или нет, кажется -
не успел.
   Я очень рассердился, что она со мной, как  с  маленьким,  могла  хоть
сказать "конфет нельзя", а то взяла,  унесла...  Конечно,  она  на  маму
взъелась, а на мне отыгрывается. Странное дело, как она ушла, я  не  мог
больше злиться - хочу, а не могу. Молодая какая, лет восемнадцать, ну  -
девятнадцать, наверное, недавно тут, в больнице. Ну, пусть она принесет,
и я ее спрошу, как ее звать, надо ж мне ее называть, если  она  при  мне
будет. Нет, другую прислали, добренькая такая, в синем платье,  принесла
бульон и сухарики и дала зеленых таблеток. Эта тоже спросила то и се,  и
как я себя чувствую, и сказала, тут спать хорошо, у меня чуть не  лучшая
палата, и точно - я почти до восьми проспал, а разбудила меня еще новая,
маленькая, вся в морщинах, вроде обезьянки, очень ласковая,  и  сказала,
чтоб я встал, умылся, только сперва дала градусник, чтоб я его поставил,
как тут принято, а я сперва не понял, я всегда ставил под мышку, ну, она
объяснила и ушла. Тут мама явилась, ах, слава богу, он в порядке, я  ду-
мала - он глаз не  сомкнет,  бедный  мальчик,  что  ж,  все  они  такие,
бьешься, бьешься, а он здесь спит преспокойно, и ему все  равно,  что  я
всю ночь не спала.
   Доктор де Луиси пришел его посмотреть, а я вышла на минутку, он  ведь
большой, неудобно, и потом я хотела встретить вчерашнюю сиделку и поста-
вить ее на место - молча, просто взглядом смерить, но  в  коридоре  было
пусто. Тут вышел доктор и сказал, что  операция  будет  завтра  утром  и
мальчик в прекрасном состоянии, об опасности нет и речи, в его  возрасте
вырезать аппендикс - сущие пустяки. Я  горячо  поблагодарила  и  сказала
кстати, что сиделка, на мой взгляд, не умеет себя вести, и я это  говорю
потому, что моему сыну необходимы внимание  и  уход.  Потом  я  пошла  к
мальчику, чтоб с ним побыть, пока он читает журналы. Он знал, что опера-
ция завтра. Ну, чего она, бедняга, так смотрит, как будто завтра светоп-
реставление, я ж не умру, мама, ну, пожалуйста. Нашему Качо тоже выреза-
ли, а он через неделю играл в футбол. Ты иди, не  волнуйся,  мне  совсем
хорошо, все у меня есть. Да, мама, да, ну, сколько можно - битых  десять
минут: "тут болит?", "а тут не болит?", хорошо еще,  дома  моя  сестрица
ждет. Ну, ушла, хоть дочитал этот комикс, который вчера начал.
   Вчерашнюю сиделку зовут сеньорита Кора, я  эту,  обезьянью,  спросил,
когда она завтрак принесла. Дали мне мало, и опять  зеленых  таблеток  и
капель вроде мятных. Наверное, снотворные, у меня журнал из рук выпал, и
сразу приснилось, что мы едем на пикник с девчонками из  женской  школы,
как прошлый год, и танцуем на берегу, очень хорошо было. Проснулся в пя-
том часу и стал про операцию думать, я не боюсь, де Луиси сказал - чепу-
ха, только странно, наверное, под наркозом, тебя режут, а ты спишь. Качо
говорит - хуже всего, когда проснешься, больно, и рвет, и  жар  большой.
Сегодня маменькин сыночек сдал, по лицу видно, что трусит, а щуплый он -
прямо даже жаль. Я вошла, он сел, журнал сунул под подушку. Немножко бы-
ло прохладно, я открыла отопление и принесла ему  термометр.  Спрашиваю:
"Ставить умеешь?" - а он покраснел, чуть не лопнул. Кивнул и  лег,  а  я
пока что шторы опустила и  лампу  зажгла.  Подхожу  взять  термометр,  а
мальчишка весь красный, я чуть не фыркнула, эти подросточки всегда  так,
трудно им привыкнуть. А главное, смотрит прямо в глаза, чтоб ее  совсем,
ну, что мне ее эти взгляды, она ведь просто баба, и все, смотрит и смот-
рит, когда я градусник вынул из-под одеяла и ей дал, и вроде  улыбается,
наверное, что я такой красный, никак не могу, краснею, хоть ты что.  За-
писала на листок, который в ногах, температуру и ушла,  как  пришла.  Не
помню, что мы с мамой и с папой говорили, они явились в шесть.  И  скоро
ушли. Сеньорита Кора напомнила, что пора меня готовить и вообще эту ночь
не нужно волновать. Я думал, мама себя покажет, нет, ничего, только пос-
мотрела сверху вниз, и папа тоже, ну, я старика знаю,  он-то  по-другому
смотрит. Слышу, уже в дверях мама говорит: "Ухаживайте за ним получше, я
забот не забываю, мальчик привык к ласке и вниманию", - и  всякие  такие
глупости, я чуть не подох со злости, даже не слышал, что та ответила,  а
уж ей, конечно, не понравилось, еще подумает, я на нее наябедничал.
   Потом она пришла, в полседьмого примерно, прикатила такой  столик  на
колесиках, на нем бутылочка, вата, и я вдруг чего-то испугался, а  вооб-
ще-то нет, просто стал все рассматривать, скляночки всякие,  синие  там,
красные, бинты, щипчики, резиновые трубки. Испугался, бедняга, без мамы,
а мама-то чистый попугай, я забот не забываю, смотрите за  мальчиком,  я
говорила с де Луиси, ну, ясное  дело,  сеньора,  обхаживать  будем,  как
принца. А он у вас хорошенький, особенно как покраснеет, только я войду.
Когда я одеяло откинула, он как будто хотел опять укрыться. Заметил, ка-
жется, что мне смешно, чего он так стесняется. "Давай, спусти штаны",  -
я говорю и смотрю прямо в лицо. "Штаны?" - повторяет и стал узелок  раз-
вязывать, с пуговицами возиться, а расстегнуть не может.  Спустила  я  с
него штаны, почти до колен, ну, все там у него, как я и думала. "Ты  па-
рень взрослый", - говорю и кисть намыливаю, хоть, по правде, брить почти
и нечего. Мылю ему там, а сама говорю: "Как тебя дома зовут?" - "Пабло",
- отвечает, очень жалобно, просто не может со стыда. "Ну,  а  как-нибудь
поласковей?" - я говорю, и еще хуже вышло, он чуть не заплакал,  пока  я
ему три волосинки брила. "Значит, никак не зовут?"  Ясное  дело,  просто
"сыночек". Побрила его, он тут же укрылся чуть не с  головой.  "Пабло  -
имя красивое", - я говорю, захотелось  его  поуспокоить.  Прямо  жалость
брала, что он так стесняется,  первый  раз  мне  попался  такой  смирный
мальчишка, а все ж и противный он какой-то, наверное, в мать, что-то та-
кое вроде взрослое, неприятное, и вообще чересчур  он  красивый,  ладный
для своих лет, сопляк еще, а воображает, еще приставать начнет.
   Я закрыл глаза, чтоб от этого спрятаться, и все зря, она тут же спро-
сила: "Значит, никак не зовут?" - и я чуть не умер, чуть ее не  задушил,
а когда открыл глаза, увидел прямо перед собой ее каштановые волосы, она
наклонилась, мыло вытирала, и от них пахло миндальным  шампунем,  как  у
нашей по рисованию, или еще там. чем, и я не знал, что  сказать,  только
одно в голову пришло: "Вас Кора зовут, правда?" Она так ехидно посмотре-
ла, она ведь меня насквозь знала, всего видела и говорит: "Сеньорита Ко-
ра". Нарочно сказала, мне назло, как тогда: "Ты совсем взрослый",  изде-
вается. Терпеть не могу, когда краснею, это хуже всего, а все же я  ска-
зал: "Да? Вы такая молоденькая... Что ж. Кора - красивое имя". Вообще-то
я не то хотел сказать, и она поняла, проняло ее, теперь я точно  знаю  -
она из-за мамы злится, а я хотел сказать, что она молодая и я  бы  хотел
звать ее просто Кора, да как тут скажешь, когда она злится и катит  свой
столик, уходит, а я чуть не плачу, вот у меня еще одно - не могу,  горло
перехватит, перед глазами мигает, а как раз надо бы все  прямо  сказать.
Она у дверей остановилась - как будто хотела посмотреть,  не  забыла  ли
чего, и я думал все сказать, а слов не нашел, только ткнул в тазик,  где
пена, сел на кровати, прокашлялся и говорю: "Вы тазик забыли", -  важно,
будто взрослый. Я вернулась, взяла тазик и, чтоб  он  не  так  убивался,
погладила его по щеке: "Не горюй, Паблито. Все  будет  хорошо,  операция
пустяковая". Когда я его тронула, он голову отдернул, обиделся, а  потом
залез под одеяло до самого носа. И говорит оттуда еле слышно: "Можно,  я
буду вас звать Кора?" Очень я добрая, чуть жаль не  стало,  что  он  так
стесняется и еще хочет отомстить мне, только я ведь знаю: уступи - потом
с ним не управишься, больного надо держать в руках, а то  опять  что-ни-
будь сплетет Мария Луиса из четырнадцатой, или доктор наорет, у него  на
это нюх собачий. "Сеньорита Кора", - говорю, взяла тазик и ушла. Я очень
рассердился, чуть ее не ударил, чуть не вскочил, ее не вытолкал, чуть...
Не знаю, как мне удалось сказать: "Был бы я здоров, вы бы не так со мной
говорили". Она притворилась, что не слышит, даже не обернулась, ушла,  я
остался один, даже читать не хотелось, ничего я не хотел, лучше  бы  она
рассердилась, я бы просил прощения, я ведь ей не то хотел сказать, но  у
меня так сжалось в горле, сам не знаю, как я слово выдавил, я просто ра-
зозлился, я не то сказал, надо бы хоть как-то по-другому.
   Всегда они так - с ними ласково, скажешь по-хорошему, а тут он себя и
покажет, забудет, что еще  сопляк.  Марсьялю  рассказать,  посмеется,  а
завтра на операции он его совсем распотешит, такой нежненький,  бедняга,
щечки горят, ах ты черт, краснею и краснею, ну что мне делать,  может  -
вдыхать поглубже, раньше чем заговоришь? Наверное,  очень  рассердилась,
она, конечно, расслышала, сам не знаю, как и сказал,  кажется,  когда  я
про Кору спросил, она не сердилась, ей полагается так отвечать,  а  сама
она - ничего, не сердилась, ведь она подошла и погладила меня  по  щеке.
Нет, она сперва погладила, а я тогда спросил, и все пошло прахом. Теперь
еще хуже, чем раньше, я не засну, хоть все таблетки съешь. Живот  иногда
болит, странно - проведешь там рукой, а все гладко,  а  самое  плохое  -
сразу вспомнишь и миндальный запах, и ее  голос;  голос  у  нее  важный,
взрослый, как у певицы какой-нибудь, она сердится, а будто ласкает. Ког-
да я услышал шаги в коридоре, я лег совсем и закрыл глаза, не  хотел  ее
видеть, зачем мне ее видеть, чего она лезет, я чувствовал, что она вошла
и зажгла верхний свет. Он притворился, что спит, как убитый, закрыл  ру-
кой лицо и глаз не открыл, пока я не стала у кровати. Увидел, что я при-
несла, и жутко покраснел, я чуть его опять не пожалела, и  немножко  мне
было смешно, вот дурак, честное слово. "Ну-ка, спускай штаны и ложись на
бочок", - он чуть ногами не затопал, наверное - топал  на  мамочку  свою
лет в пять, вот-вот заплачет: "Не буду!" - под одеяло  залезет,  завере-
щит, но теперь ему так нельзя, он посмотрел на клизму, на меня,  -  а  я
стою, жду, - повернулся, руками возит под одеялом, ничего как  будто  не
понимает, пока я кружку вешала, пришлось самой одеяло откинуть  и  опять
сказать про штаны и чтоб он зад приподнял, мне легче снимать эти штаны и
подложить полотенце. ^Ну-ка, ножки приподними, вот, хорошо,  еще  больше
на бок, больше повернись, говорю, вот так". Он лежит  тихо-тихо,  а  как
будто кричит, мне и смешно - у моего поклонничка зад голый, и жаль  нем-
ножко, словно я ему это назло за то, что он тогда спросил. "Скажи,  если
горячо", - я говорю, а он молчит, кулак, наверное, кусает, я  не  хотела
видеть его лицо и села на кровать, жду, когда он  заговорит,  воды  было
очень много, но он все вытерпел, молчал, а потом я  ему  сказала,  чтобы
старое загладить: "Вот теперь молодец, совсем как  взрослый",  -  укрыла
его и попросила, чтоб подольше терпел, не шел туда. "Свет  потушить  или
оставить?" - это я уже в дверях. Сам не знаю, как и сказал, что мне  все
равно, и услышал, что она запирает дверь, и укрылся с головой,  что  мне
делать, живот резало, я руки кусал и плакал. Никто не поймет, ну, никто,
как я сильно плакал и ругал ее, обижал, втыкал ей нож в сердце пять раз,
десять раз, двадцать, и ругал ее, и радовался, что ей больно и она  меня
умоляет, чтоб я ее за все простил.

   Обычное дело, друг Суарес, - разрежешь,  посмотришь  и  нарвешься  на
что-нибудь такое. Конечно, в эти годы шансов немало, а все ж скажи отцу,
а то потом не расхлебать. Верней всего, он выберется, но что-то  тут  не
так - ну хотя бы возьмем то, что было, когда наркоз давали, и  не  пове-
ришь, такой младенец. Я часа в два к  нему  ходил,  он  -  ничего,  ведь
сколько времени оперировали. Когда вошел де Луиси, я  ему  рот  вытирал,
бедняге, его все рвало, наркоз еще не отошел, но доктор  все  равно  его
выслушал и попросил меня сидеть с ним, пока совсем не проснется. Старики
- в соседней палате, сразу видно, мамаша к такому не привыкла, всю  дурь
вышибло, а папаша совсем скис. Ну, Паблито, ты не удерживай,  если  тош-
нит, и стонать не стесняйся, я тут, да тут я, с тобой, спит, бедняга,  а
в руку мне вцепился, как будто задыхается. Наверное, думает, что  это  -
мама, они все так, просто надоело. Ну, Пабло, не дергайся,  больней  бу-
дет, нет, руками не вози, там трогать нельзя. Трудно ему, бедняге,  про-
сыпаться. Марсьяль говорил, очень долго резали. Чего-то там  нашли,  или
аппендикс не сразу раскопали, это бывает, спрошу  сегодня  Марсьяля.  Да
здесь я, миленький, здесь, ты не стесняйся стонать, а руками не  двигай,
вот у меня лед в бинтике, я тебе губы смочу, а то ведь пить хочется. Да,
миленький, можно, если тошнит, давай, легче будет. Ну и руки у  тебя,  я
буду вся в синяках, поплачь, пореви, если хочется, пореви, Пабло,  легче
будет, реви и кряхти, чего там, а ты еще не проснулся и  думаешь  -  это
мама. Знаешь, ты такой хорошенький,  носик  немножко  курносый,  ресницы
длинные, сам бледный-бледный, ты от этого  старше  кажешься.  Не  будешь
краснеть из-за всякой чепухи, правда, миленький? Ой, мама, больно, дай я
это сниму, они мне что-то на живот положили, очень тяжело, больно, мама,
скажи сестричке, чтоб сняла. Сейчас, сейчас пройдет, полежи тихонько, ну
и сильный ты, прямо хоть зови на помощь Марию Луису. Ну, Пабло,  я  рас-
сержусь, лежи тихо, больней ведь будет, если тихо  не  лежишь.  Кажется,
узнал меня... Болит, сеньорита Кора, вот  тут,  очень  больно,  помогите
мне, пожалуйста, очень болит, не держите меня за руки, больше  не  могу,
сеньорита Кора, не могу.
   Хорошо хоть, он заснул, бедняжка, сиделка пришла  в  третьем  часу  и
разрешила с ним побыть, ему лучше, но вот он бледный, много крови  поте-
рял, хорошо хоть, доктор говорит, что все прошло прекрасно. Сиделка  ус-
тала с ним бороться, не знаю, почему меня раньше не позвали, очень стро-
го в этой клинике. Уже темнеет, мальчик все время спал,  сразу  видно  -
огромная слабость, но лицо как будто лучше,  чуть  розовее.  Еще  стонет
иногда, но бинты не трогает и дышит ровно, наверное, ночь пройдет непло-
хо. Ох, знала же я - да что поделаешь? Только страх с нее соскочил, сра-
зу за свое, распоряжаться: позаботьтесь, моя милая, чтоб у мальчика было
абсолютно все. Жаль мне тебя, старую дуру. Видела я таких, думают -  су-
нут потом на чай, и все в порядке. И дадут всего ничего, да ладно, нашла
над чем голову ломать. Марсьяль, погоди, видишь, -  он  заснул,  расска-
жи-ка мне, что там утром было. Ладно, устал - не  надо,;  потом  расска-
жешь. Что ты, Мария Луиса войдет, не здесь, да  ну  тебя.  Вот  пристал,
сказано - иди. Уходи, сказано, а то рассержусь. Дурак  ты,  чучело.  Да,
милый, до свидания. Ну, ясное дело. Очень.
   Темно как, но это лучше, все равно глаза открывать не хочется.  Почти
не болит, хорошо - лежишь, дышишь спокойно, не рвет.  Тихо-тихо,  да,  я
ведь маму видел, она что-то сказала, не помню, очень было плохо. Старика
почти не разглядел, он стоял в ногах и подмигивал, вечно он одно, бедня-
га. Немножко холодно, еще б чем укрыться. Сеньорита Кора, можно  чем-ни-
будь укрыться? Да, она тут сидела, я сразу увидел, читала журнал у окна.
Сразу подошла, укрыла, все поняла, хоть и не говори. А, помню, я ее  пу-
тал с мамой, а она меня успокаивала, или это было во сне? Сеньорита  Ко-
ра, я спал? Вы мне руки держали, да? Я порол чепуху, это я  от  боли,  и
тошнило... Простите меня, пожалуйста. Трудная у вас работа. Вот вы смее-
тесь, а я вас перепачкал, я знаю. Ладно, не буду. Мне так хорошо, не хо-
лодно. Нет, не сильно, чуть-чуть. Поздно сейчас, сеньорита Кора?  Да  вы
помолчите, я вам говорила - много  болтать  нельзя,  радуйтесь,  что  не
больно, и лежите себе. Нет, не поздно, часов семь. Закройте глаза и пос-
пите. Вот так.
   Я бы и сам хотел, да не могу. Вот-вот засну - и вдруг как дернет рана
или в голове завертится. Открываю глаза, смотрю, она -  у  окна,  абажур
приспособила, чтобы свет мне не мешал. Почему она все тут и  тут?  Какие
волосы у нее, и блестят, когда головой шевельнет. Молодая, а я ее с  ма-
мой спутал, вот чепуха. Ну и наплел я ей, наверное, а она надо мной сме-
ялась... Нет, она водила мне льдинкой по губам, сразу становилось легче,
я вспомнил, и смачивала лоб одеколоном, и голову, и руки держала, чтоб я
не сорвал бинты. Она уже не сердится, м