света,
падающий  в  окно,  не  успел  добраться до кровати. Но вот все
вскочили и сидят в  кроватях  в  темноте  --  в  темноте  лучше
слышно.  Что-то случилось с манкуспиями; глухой шум превратился
то ли в яростный, то ли в испуганный рев, в  котором  различимы
пронзительные  завывания самок и хриплые, воющие голоса самцов;
вдруг все стихает -- и тишина, как гром, раскатывается по дому,
но вот снова волна отчаянных звуков накатывается сквозь темноту
издалека. Выходить мы и не думаем, с нас достаточно  того,  что
мы  слышим,  сидя  в  кроватях; один из нас сомневается, откуда
идет вой, снаружи или изнутри, потому  что  временами  кажется,
что  звуки  рождаются  прямо  здесь,  в  доме,  и целый час нас
донимают  типичные  симптомы  Aconitum'a,   при   котором   все
смешивается и непонятно, то ли это так, то ли наоборот. Да, это
цефалея, и такая ужасная, что описать нельзя. Череп лопается, и
словно  раскаленным  железом  жгут мозг, мохнатую шею; горячий,
тоскливый озноб страха.  Распирающая  тяжесть  в  области  лба,
словно  там  свинец,  рвущийся наружу, словно все твое существо
хочет выломать  лобную  кость.  Приступы  Aconitum'a  внезапны,
протекают  в  острой  форме;  ухудшение  при  холодной  погоде;
сопровождаются  тревогой,  беспокойством,  страхом.   Манкуспии
бродят  вокруг  дома,  бессмысленно  уверять  себя,  что  они в
загонах, крепко закрытые на засов.
     Рассвет мы проспали, около пяти нас сморил тяжелый сон, но
в назначенный час сонные руки сами потянулись к таблеткам.  Уже
давно  кто-то  колотит  в  дверь столовой, удары становятся все
яростнее, пока одна из нас не влезает в тапочки  и  шлепает  за
ключом.  Это  полиция  с  известием об аресте Припадочного; они
вернули нам дрожки; Припадочный подозревается  в  ограблении  и
действиях,    оскорбляющих   нравственность.   Надо   подписать
протокол, теперь все в порядке, солнце стоит высоко, в  загонах
тихо.   Полицейские   осматривают  загоны;  один  зажимает  нос
платком, делая вид, будто закашлялся. Мы быстро  сообщаем  все,
что  от  нас требуется, расписываемся, и они уезжают в страшной
спешке, глядят издали на  загоны,  как  глядели  на  нас,  едва
решаются  заглянуть  внутрь,  но  из  двери  вырывается спертый
воздух, и они уезжают в страшной  спешке.  Любопытно,  что  это
зверье  даже не захотело больше шпионить -- бегут, как от чумы,
и вон уже скачут галопом по склону холма.
     Одна  из  нас,  похоже,  приняв   на   себя   персональную
ответственность,  решила, что одни поедут на поиски провизии, в
то время как другие  возьмутся  за  утренние  работы.  Неохотно
садимся  мы в дрожки; лошадь устала, поскольку полиция гнала ее
без передышки; выезжаем, то и дело  оглядываясь  назад.  Все  в
порядке,  и, значит, это не манкуспии так шумели на крыше; надо
будет выкурить оттуда крыс, хотя удивительно,  что  одна  крыса
может  наделать  такого шуму. Мы открываем загоны, сгоняем всех
кормящих особей, но  соложенного  овса  почти  не  осталось,  и
манкуспии поднимают ужасную драку, вырывают друг у друга клочья
шерсти  с шеи и хребта, все в крови, и нам приходится разгонять
их  криками  и  хлыстом.  После   этого   лактация   становится
неполноценной  и  болезненной; малыши явно голодают, некоторые,
оставив игры, понуро висят на проволоке ограды. У входа в  свою
клетку  найден  мертвый  самец.  Факт  необъяснимый. Лошадь еле
плетется; мы отъехали довольно  далеко,  но  все  еще  едем,  и
лошадь  опустила голову и тяжело, со свистом, дышит. Пав духом,
мы тащимся обратно; к нашему возвращению последние куски  корма
исчезают, раздираемые голодными, рассвирепевшими манкуспиями.
     Смирившись,  мы опять идем на веранду. На нижней ступеньке
лежит умирающий детеныш. Мы поднимаем его, кладем в корзинку  с
соломой,  пытаемся разобраться, что с ним, но он умирает темной
и загадочной звериной смертью.  Замок  на  клетке,  однако,  не
тронут,  и  непонятно,  как он мог сбежать и была ли его смерть
результатом побега или он убежал,  чувствуя,  что  умирает.  Мы
положили ему в клюв десять горошин Nux Vomica, и они лежат там,
как  жемчужинки,  -- глотать он уже не может. С того места, где
мы находимся, мы видим упавшего самца, который  резко  пытается
встать,  опираясь на руки, но сил не хватает, и он снова падает
и застывает, как будто молясь.
     Похоже, слышатся крики, причем так близко, что мы невольно
заглядываем под соломенные  кресла,  в  которых  сидим;  доктор
Арбин   предупреждал   о  подобных  атавистических  реакциях  в
утренние часы, нам самим и в голову  не  приходило,  что  могут
встречаться  такие  формы  цефалеи.  Боль в затылочной части, и
снова, время от времени, крики; симптомы Apis'a, боль,  похожая
на  пчелиный  укус. Мы откидываем головы назад или вжимаем их в
подушки (некоторые успели добраться до постели). Жажды нет,  но
пот обильный; мочеиспускание затрудненное, истошные крики. Тело
болит,  как после побоев, чувствительно к любому прикосновению;
в какой-то момент мы взялись за руки -- ужасная  боль.  Но  вот
постепенно  отпускает,  страшно только, что может повториться в
животном варианте, как уже было  однажды;  тогда  кажется,  что
жалят не пчелы, а змеи. Половина третьего.
     Решено кончить наши записки, пока еще светло и мы в норме.
Одному  из нас придется пойти в поселок, после сиесты будет уже
слишком поздно, мы не успеем вернуться, а остаться на всю  ночь
одним  и  без лекарств -- это... Воздух сиесты не колыхнется, в
комнатах жара; земля, навесы, крыша раскалены, как угли. Умерло
еще несколько манкуспии, но остальные ведут себя тихо, и только
вблизи слышно их прерывистое  дыхание.  Одна  из  нас  все  еще
верит,  что  нам  удастся  продать  их,  что  мы  должны идти в
поселок. Другой пишет эти строки и  уже  почти  ни  во  что  не
верит.  Скорей  бы  кончилась  жара; скорей бы ночь. Выходим мы
почти что в семь; под навесом еще осталось  немного  корма:  мы
вытрясаем  из  мешков с овсом мелкую пыльцу и бережно подбираем
каждую щепотку. Манкуспии принюхиваются, и в клетках начинается
дикая возня. Мы не решаемся выпустить их, лучше положить  ложку
пасты  в  каждую  клетку  --  так им больше нравится, наверное,
кажется  более  справедливым.  Мертвых  манкуспии  мы   так   и
оставляем  в  клетках;  непонятно, почему десять из них пусты и
как часть детенышей  оказалась  в  одном  загоне  со  взрослыми
самцами.  Быстро  темнеет,  в сумерках почти ничего не видно, а
карбидный фонарь украл Припадочный.
     Похоже,  на  дороге  у  ивового  холма   появились   люди.
Подходящий  момент  позвать  кого-нибудь  и попросить сходить в
поселок, время еще есть. То вдруг начинает  казаться,  что  они
следят  за  нами;  народ  такой необразованный и смотрит на нас
косо. Лучше не думать; мы с удовольствием  закрываем  дверь  --
здесь,   в   доме,  все  такое  наше.  Потом  решили  полистать
справочники,  предупредить  новый  приступ   Apis'a   или   еще
какого-нибудь  зверя  похуже;  прервав  ужин,  мы  стали читать
вслух, почти не вслушиваясь. Фразы путаются, налезают  одна  на
другую,   а   снаружи   все  по-прежнему:  некоторые  манкуспии
подвывают громче, смолкают, и снова слышится их заливистый вой.
"Галлюцинации при Crotalus cascavella носят особый характер"...
Один из нас повторяет название вслух; "Crotalus cascavella"  --
гремучая  змея,  но ведь это одно и то же [2]. Мы довольны: как
хорошо мы теперь понимаем латынь. Наверное,  автор  справочника
не хотел воздействовать на излишне впечатлительных и не знающих
латыни  больных  прямым  упоминанием  животного.  И  все же имя
страшной  змеи  произнесено...  "Яд  ее  действует  с  путающей
быстротой".  Приходится  читать громче, перекрикивая манкуспий,
вновь разбушевавшихся возле дома, -- они  скребутся  на  крыше,
бьются в окна, царапаются у притолок. В некотором смысле это не
так уж странно: вечером мы видели много открытых клеток, но дом
заперт,  и лампы в столовой защищают нас своим холодным светом,
пока мы,  надрываясь  от  крика,  пополняем  наши  знания.  Все
изложено   в   справочнике   предельно  ясно,  внятным  языком,
доступным  любому  непредубежденному  больному  --  законченная
картина:   цефалея  и  перевозбуждение,  связанное  с  моментом
засыпания. (К счастью, спать нам  не  хочется.)  Череп  сжимает
мозг, как стальной шлем, -- отлично сказано. Что-то живое ходит
кругами  в  голове.  (Получается,  что  дом  как бы и есть наша
голова, и  кто-то  кружит  вокруг,  и  каждое  окно,  как  ухо,
прислушивается  к вою манкуспий там, за стеной.) Голова и грудь
сжаты железным каркасом. Докрасна раскаленное железо вогнано  в
темя.  Насчет  темени,  впрочем,  мы  не уверены; свет начинает
мигать и понемному гаснет; мы забыли с вечера включить  движок.
Когда  строк  уже  не  различить, мы зажигаем свечу и ставим ее
рядом с книгой -- надо узнать все до конца о  симптомах,  когда
уже  знаешь,  потом  легче.  Колющие  проникающие боли в правом
виске, эта ужасная змея, чей яд действует с пугающей  быстротой
(это  мы уже читали, так легко сбиться при свече), что-то живое
ходит кругами в голове, и это мы читали, все правильно,  что-то
живое ходит кругами. Но мы спокойны, снаружи еще хуже, если оно
есть,  это  снаружи.  Взгляды наши устремлены на книгу, и когда
один из нас жестом привлекает общее  внимание  к  вою,  который
делается  все  громче и громче, мы еще прилежнее слушаем чтеца,
словно верим в то, что все это  действительно  творится  сейчас
здесь,  где  что-то  живое  ходит  кругами, завывая под окнами,
которые слушают вой погибающих от голода манкуспий.

     1 Сильная головная боль невротического происхождения.

     2 В испанском переводе латинского названия --  игра  слов:
"crotalo" и "cascabel" означает погремушку (прим. пер.).


     Хулио Кортасар.
     Цирцея

     Рассказ
     (Из книги "Зверинец")

     Перевод В. Симонова

     И, поцеловав ее в губы, я взял яблоко из ее рук. Но стоило
мне надкусить  его,  как  перед глазами у меня все закружилось,
ноги подкосились, и я почувствовал, как, с треском ломая  тесно
сплетенные  ветви, я неудержимо падаю вниз, и увидел белые лица
мертвецов, приветствовав-ших меня из ямы.
     Данте Габриэль Россетти.
     "Яма в саду".

     Казалось бы, какое ему теперь дело, и все же  в  этот  раз
его  больно кольнули и эти шушуканья, прерываемые на полуслове,
и угодливое лицо матушки Седесте, сплетничающей с тетей Бебе, и
недоверчивая, брезгливая гримаса отца. Начала девица сверху,  с
этой  своей  манерой  медленно,  по-коровьи  ворочать головой и
смаковать каждое слово, будто перекатывая во рту жвачку. За ней
-- девчонка из аптеки: "Конечно, я в это не верю, но  если  это
правда, -- какой ужас!" -- и даже дон Эмилио, всегда сдержанный
и  аккуратный,  как  его  карандаши  и блокноты в гуттаперчивых
обложках. Все они говорили о Делии Маньяра, стараясь  держаться
в  рамках  приличия,  не до конца уверенные, что все могло быть
именно так, но Марио чувствовал, как злость волной  поднимается
в  нем,  заливая краской щеки. Он вдруг возненавидел всех своих
домашних  и  пережил   бессильный   порыв   --   уйти,   зажить
самостоятельно.  Он  никогда  не  любил  их, и только родство и
страх остаться одному удерживали его возле матери и братьев.  С
соседями  он  был прям и груб: дона Эмилио послал к чертям, как
только тот снова  решил  пуститься  в  комментарии.  С  девицей
сверху  перестал  здороваться, хотя такую разве чем проймешь. А
по пути с работы, не скрываясь, у всех на виду, заходил в дом к
Маньяра, а иногда дарил коробку  карамели  или  книгу  девушке,
погубившей двух своих женихов.
     Я плохо помню Делию, помню только, что она была блондинка,
с тонкими  чертами  лица, медлительная (впрочем, мне было тогда
двенадцать лет, а в этом возрасте  время  и  весь  мир  кажутся
медлительными),    носившая    светлые    платья   с   широкими
резвевающимися подолами. Одно время Марио думал, что  люди  так
ненавидят  Делию за ее изящество, элегантность. Он так и сказал
матушке Седесте: "Все вы ее ненавидите, потому что она не такое
быдло, как вы и как я сам", -- и даже не вздрогнул, когда  мать
замахнулась на него полотенцем. После того раза наступил полный
разрыв:  его  сторонились, белье стирали как бы из одолжения, а
когда по воскресеньям уезжали в Палермо или на пикник, попросту
ничего ему не говорили. Тогда Марио шел к дому Делии  и,  встав
под  ее  окном,  бросал  камешек. Иногда она выходила, а иногда
только слышался ее  смех,  немного  ехидный  и  не  оставляющий
никаких надежд.
     После  знаменитого боя между Фирпо и Демпси в каждой семье
бушевали  страсти,  было  пролито  немало  слез,   после   чего
наступило  затишье,  меланхоличное, почти колониальное. Маньяра
переехали, жили теперь через несколько кварталов, а в  Альмагро
это  много значит, и теперь уже другие соседи стали третировать
Делию, а в Виктории и Кастро Баррос, наоборот, забыли про  нее,
и  Марио  по-прежнему  виделся  с  ней два раза в неделю, когда
возвращался из банка. Тем временем настало лето, и Делии иногда
хотелось прогуляться; тогда они шли в какую-нибудь кондитерскую
на Ривадавия или сидели  на  площади  Онсе.  Марио  исполнилось
девятнадцать, а скоро и Делия, по-прежнему не снимавшая траура,
невесело отметила двадцать два года.
     Старики Маньяра считали, что носить траур по жениху это уж
чересчур,  да  и  Марио,  пожалуй,  предпочел  бы,  чтобы Делия
хранила свое горе про себя. Ему было  тяжело  видеть  печальную
улыбку  Делии  под траурной вуалью, когда, стоя перед зеркалом,
она надевала шляпу, черные поля  которой  еще  больше  оттеняли
светлый  цвет  ее  волос. Она снисходительно принимала обожание
Марио и стариков Маньяра, позволяла водить себя на  прогулки  и
делать подарки, возвращаться домой под вечер и принимать гостей
по воскресеньям. Иногда она отправлялась одна в старый квартал,
где  они  когда-то  встречались  с  Гектором,  когда  он за ней
ухаживал. Увидев ее как-то проходящей мимо, матушка  Седесте  с
подчеркнутым  презрением  опустила  штору.  Кот постоянно ходил
следом за Делией, и  вообще  все  животные  всегда  подчинялись
Делии,  то  ли  проникаясь  к  ней симпатией, то ли чувствуя ее
скрытую властность, но они всегда бродили возле, и она даже  на
них  не  глядела. Как-то раз Марио заметил, как собака, которую
Делия хотела погладить, отбежала от  нее.  Она  позвала  собаку
(дело было на площади Онсе, вечером), и та подошла к руке Делии
покорно,  пожалуй  даже  с  удовольствием.  Мать  говорила, что
девочкой Делия любила играть с пауками.  Все  удивлялись,  даже
Марио, который их не боялся. И бабочки садились ей на волосы --
Марио видел это дважды за один вечер на Сан-Исидро, -- но Делия
отгоняла  их  легким  взмахом  руки.  Гектор  подарил ей белого
кролика, который умер скоро, раньше чем сам Гектор.  Но  Гектор
утопился  утром  в  воскресенье, бросившись в море с пристани в
Новом порту. Тогда-то до Марио и стали доходить  слухи.  Смерть
Роло  Медичи  сама  по  себе никого не заинтересовала -- каждый
второй умирает от сердечного приступа. Но когда Гектор покончил
с собой, соседи решили, что вряд ли все это случайно, и у Марио
снова  всплыло  в  памяти  угодливое  лицо   матушки   Седесте,
сплетничающей  с  тетей Бебе, недоверчивая и брезгливая гримаса
отца. В довершение всего Роло буквально размозжил себе  голову,
упав  в дверях дома Маньяра, и, хотя он был уже мертв, страшный
удар о ступеньку был  еще  одной  мало  приятной  подробностью.
Делия  осталась  внутри, что было странно, поскольку она всегда
прощалась в дверях, но в любом случае  она  оказалась  рядом  и
закричала первой. Гектор же, наоборот, умер один, в ту ночь все
было  белым  от заморозка, через пять часов после того как ушел
от Делии, как уходил от нее каждую субботу.
     Я плохо помню Марио, но говорят, что  они  с  Делией  были
красивой парой. Хотя она все еще носила траур по Гектору (траур
по  Роло  --  странная  причуда! -- она не надевала вовсе), она
принимала приглашения Марио прогуляться по Альмагро или сходить
в кино. До этого  Марио  чувствовал  себя  посторонним,  чуждым
Делии,  ее жизни и даже ее дому. Его посещения были "визиты", и
только,  а  слово  это  у  нас  имеет  вполне  точный,   строго
определенный  смысл.  Когда,  переходя  улицу или поднимаясь по
лестнице вокзала Медрано,  он  брал  ее  под  руку,  то  иногда
смотрел  на свою руку, плотно лежащую на черном шелке траурного
платья. Этот контраст белого и черного  подчеркивал  расстояние
между  ними.  Но  в  воскресные  утра Делия, в сером платье и в
светлой шляпе, казалась ближе.
     Теперь,  когда  от  слухов  уже  нельзя  было  так  просто
отмахнуться,  самое скверное для Марио заключалось в том, что в
них  обнаружилось  много  подробностей,   никак   не   желавших
складываться    в   осмысленную   картину.   Немало   людей   в
Буэнос-Айресе умирает от сердечных  приступов  или  от  удушья,
наступившего  в  результате  несчастного случая на воде. Немало
кроликов, содержащихся в городе в  неволе,  чахнет  и  умирает.
Немало  собак,  сторонящихся  человека  или  ластящихся к нему.
Записка  из  нескольких  строк,  оставленная  Гектором  матери,
рыдания, которые, как уверяет девица сверху, она слышала в доме
Маньяра  в ту ночь, когда умер Роло (но до падения), лицо Делии
в первые дни... За всем этим люди умудряются увидеть бог  весть
что,  штрих  к  штриху  --  складывается  узор,  и  с ужасом, с
отвращением представлялись Марио части этого  узора  по  ночам,
когда бессонница властно вторгалась в его комнатушку.
     "Прости,  но я должен умереть, объяснить невозможно, и все
же прости меня,  мама".  Полоска  бумаги,  вырванная  из  полей
"Критики"  и  придавленная камнем рядом с пиджаком, который мог
бы заметить первый с утра проходящий  по  пристани  матрос.  До
этого   вечера  он  был  совершенно  счастлив  и,  само  собой,
последние несколько недель выглядел странным,  скорее  даже  не
странным,  а  рассеянным: глядел в одну точку, будто что-то ему
виделось в воздухе. Так, словно старался что-то там  прочитать,
разгадать  какую-то  надпись.  Все молодые люди из кафе "Рубин"
могут это подтвердить.  А  вот  Роло  --  нет,  у  него  сердце
отказало  сразу;  Роло  был  парень не компанейский, тихий, при
деньгах, владелец четырехместного открытого "шевроле", так  что
мало кому приходилось с ним сталкиваться в эти последние дни. В
прихожих наших домов любой звук отдается очень громко, и девица
сверху  не  уставала  повторять, что Роло не то чтобы плакал, а
как-то сдавленно взвизгивал, похоже на крик, который  стараются
заглушить,  закрывая рот руками. Потом мгновенно -- жуткий звук
удара,  шаги  Делии,  зовущей  на  помощь,   уже   не   нужную.
Непроизвольно   объединяя,   сопоставляя   эти  отрывки,  Марио
подыскивал  свои  объяснения,  вынашивал  свою  версию,   чтобы
противостоять  атаке соседей. Он никогда не расспрашивал Делию,
в смутной надежде, что она сама поможет ему. У стариков Маньяра
тоже была довольно странная манера говорить о Роло и Гекторе --
ненавязчиво, так, словно они уехали на  время.  Таким  образом,
Делия  постоянно находилась под предусмотрительной и тщательной
опекой. Когда же к  родителям  присоединился  Марио,  не  менее
сдержанный  и  благоразумный,  чем они, все трое окружили Делию
некой   защитной   оболочкой,   тонкой   постоянной    пеленой,
становившейся  почти  прозрачной  по  вторникам  и  четвергам и
настойчиво  сгущавшейся  с  субботы  до   понедельника.   Делия
мало-помалу стала проявлять признаки оживления, однажды села за
пианино,  в  другой раз сыграла партию в лото; стала ласковой с
Марио, усаживала его у окна в зале и  делилась  с  ним  планами
насчет  новых платьев и вышивок. Она никогда не заговаривала ни
о десертах, ни о конфетах, слегка удивленный, Марио  приписывал
это  ее  деликатности,  боязни  наскучить  ему. Старики Маньяра
наперебой хвалили ликер