ержались в саду,
чтобы почистить и убрать машину. Я спросил у дяди  Карлоса,  нельзя  ли  мне
самому  сложить  все  части  машины в кладовую, где хранились инструменты, и
дядя Карлос разрешил. На всякий случай я  сполоснул  руки  после  того,  как
прикасался к жестяной ложке, хотя ложку мы до того уже вычистили.
     На  следующий  день  было воскресенье, к нам приехала тетя Роса с моими
двоюродными братьями, и мы весь день играли в полицейского и вора, сестра  и
Лила тоже играли с нами, Лилу на этот раз мать отпустила к нам. Вечером тетя
Роса сказала маме, что было бы хорошо, если бы мой двоюродный брат Уго мог у
нас  остаться  и пожить недельку в Банфилде, он ослаб, у него был плеврит, и
ему необходимо солнце. Мама ответила, что, мол, конечно, пускай остается,  и
мы  все  обрадовались.  Постель  для  Уго  устроили  у  меня  в комнате, и в
понедельник прислуга привезла все, что ему было  нужно  на  эту  неделю.  Мы
купались,  Уго  знал  куда больше всяких историй, чем я, но прыгал он не так
далеко, как я. Сразу было видно, что он из Буэнос-Айреса; вместе  с  одеждой
ему  привезли  две  книжки  Салгари и учебник ботаники, потому что ему нужно
было готовиться к поступлению в лицей. В книге лежало павлинье перо,  я  еще
никогда  такого  не  видел,  оно  служило ему закладкой. Перо было зеленое с
фиолетово-синим глазком, все усыпанное золотыми крапинками. Сестра попросила
у него это перо, но Уго не отдал, он сказал, что это перо ему подарила мама.
Он никому не позволял даже  дотрагиваться  до  него,  только  мне  разрешал,
потому что доверял, и я аккуратно брал перо за кончик стержня.
     Дядя  Карлос  работал  в конторе, поэтому в первые дни недели мы машину
больше в ход не пускали, хотя я и говорил маме, что если она хочет,  я  могу
разжечь топку. Мама сказала, что лучше будет, если мы подождем до субботы, и
вообще  на  этой  неделе  у  нас  маловато  дров, да и муравьев столько, как
раньше, не видно.
     -- Их убавилось на пять тысяч, -- сказал я.
     Она посмеялась, но не  возражала.  Пожалуй,  даже  лучше,  что  мне  не
разрешали  запустить машину, не то Уго тоже вмешался бы, он ведь из тех, кто
все знает и везде хочет сунуть нос. Лучше пусть он мне не помогает, особенно
из-за отравы.
     Нам велели, чтобы мы во время сьесты не бегали и не прыгали -- боялись,
как бы с кем-нибудь не случилось солнечного удара. Сестра тоже хотела играть
со мной и с Уго, она все время вертелась рядом и старалась играть  вместе  с
Уго.  В  шарики  я  обыграл  их обоих, но в бильбоке, уж не знаю почему, Уго
играл здорово и обыграл меня. Сестра все время хвалила его, и я понимал, что
ей хочется, чтобы он стал ее кавалером;  об  этом  стоило  рассказать  маме,
пусть  влепила  бы  ей  парочку  затрещин,  вот только я не знал, что именно
сказать маме, они ведь  ничего  плохого  не  делали.  Уго  подсмеивался  над
сестрой,  только  не  очень  заметно,  и  я  готов был его расцеловать в эти
минуты, но случалось это всегда во время игры,  и  тут  либо  выиграл,  либо
проиграл, целоваться некогда.
     Сьеста длилась от двух до пяти, и это было лучшее время, чтобы посидеть
спокойно  и  заняться кому чем захочется. Мы с Уго пересматривали марки, и я
отдавал ему дубликаты, учил раскладывать марки по  странам,  и  Уго  задумал
тоже   обзавестись  в  будущем  году  коллекцией  марок  --  правда,  только
американских. Тогда у него не будет марок Камеруна, а они все со зверями, но
Уго утверждал, что без  них  коллекция  будет  выглядеть  солиднее.  Сестра,
конечно,  его  поддержала  и  говорила  мне  наперекор, хоть сама понятия не
имела, где у марки правая сторона, где левая. После трех появилась Лила, она
пролезала сквозь кусты бирючины и всегда держала мою сторону.  Ей  нравились
европейские марки. Один раз я дал Лиле конверт с разными марками, но она его
вернула,  сказав, что отец сочувствует ее желанию завести коллекцию, но мать
считает, что это совсем не для девочек и что  марки  могут  быть  заразными;
конверт с марками с тех пор хранился у меня в шкафу.
     Приходила  Лила,  и  мы,  чтобы не сердить домашних, забирались в глубь
сада и растягивались там на земле под фруктовыми  деревьями.  Девочки  Негри
тоже  выходили в сад, и я знал, что все три без ума от Уго; переговаривались
они очень громко и как-то в нос, особенно громко вопила Куфина: "Где коробка
с нитками?" -- Эла что-то ей отвечала, и у них  завязывалась  перепалка,  но
они  все  это  вытворяли, только чтобы привлечь к себе внимание, и, пожалуй,
неплохо, что с их стороны кусты бирючины разрослись  особенно  пышно  и  все
заслоняли.  Мы  с  Лилой  умирали  от  смеху, слушая их, а Уго зажимал нос и
говорил: "Кто же  тут  так  развонялся?"  Тогда  Чола,  старшая  из  сестер,
говорила:  "Видали, девочки, сколько грубиянов нынче развелось?" А мы сидели
тихо, набравши в рот воды, чтобы не расхохотаться, потому что лучше  было  с
ними  не связываться и не вести себя как они; но уж когда они видели, что мы
играем в пятнашки, то буквально с ума сходили, злились еще  больше,  и  дело
кончалось  тем,  что  они  заводили свару между собой, да такую, что из дому
выходила мачеха и таскала их за волосы, и они, плача, уходили из сада.
     Мне нравилось играть с Лилой, ведь  брат  с  сестрой  не  любят  играть
вместе,  если  есть другие участники игры; так и моя сестра все время хотела
играть в паре с Уго. Мы с Лилой  обыгрывали  их  в  шарики,  но  Уго  больше
нравилось  играть  в  полицейского  и вора и в прятки, и все время надо было
помнить об этом и  играть  в  то,  что  Уго  нравится,  но  все  равно  было
замечательно,  только  нельзя  было  кричать, а какая же это игра без крика?
Когда играли в прятки и считались, мне все время выходило водить  и,  уж  не
знаю  почему,  только меня раз за разом обманывали, и когда играли в жмурки,
тоже. В пять часов выходила в сад бабушка и выговаривала нам за то,  что  мы
были  все  в  поту  и перегрелись на солнце, но мы старались ее рассмешить и
целовали ее, и даже Уго и Лила целовали бабушку, хоть и не были ее  внуками.
Я  заметил,  что  в  эти  дни  бабушка  часто ходит посмотреть на кладовку с
инструментами, и понял, что  она  боится,  как  бы  мы  не  стали  играть  с
какими-нибудь  частями  машины.  Но  такая  глупость  никому  и  в голову не
приходила после того, что случилось с тремя детьми из Флореса, да к тому  же
нам грозила бы и хорошая взбучка.
     Иногда  мне  нравилось побыть одному, и в эти минуты никого не хотелось
видеть, даже Лилу. Особенно когда вечерело, незадолго до того, как  в  белом
халате  выходила бабушка и принималась поливать сад. В этот час земля уже не
так раскалена, сильно пахнет жимолость и помидоры на грядках, особенно  там,
где  по  канавке течет вода и много разных козявок. Мне нравилось улечься на
землю, припасть к ней и вдыхать ее запах, чувствовать ее под собой, горячую,
с тем особым летним запахом, с которым  нечего  и  сравнивать  ее  запахи  в
другое время года. Думал я о множестве разных вещей, но особенно о муравьях:
теперь, когда я своими глазами увидел, что такое муравейник, я подолгу думал
обо  всех этих подземных ходах, которые перекрещиваются во всех направлениях
и которых никто не видел. Они как едва различимые под кожей прожилки у  меня
на  ногах, но они полны тайн и снующих взад-вперед муравьев. Если бы человек
поел отравы, с ним все было бы точно так же, отрава пошла бы по жилкам,  как
дым по подземным ходам, не очень-то большая разница.
     Но изучение в одиночку ползающих по кустам помидоров козявок быстро мне
надоедало.  Я шел к белой калитке и, ударив в нее, со всех ног мчался прочь,
как Буффало Билл, и, домчавшись до грядки с салатом, перемахивал через  нее,
даже  не задев зеленую травку по краям. Вместе с Уго мы стреляли в мишень из
пневматического лука или валялись в гамаках, а сестра, выкупавшись, выходила
во всем чистом и присоединялась к нам, иногда с нею купалась и  Лила.  Мы  с
Уго  тоже  шли  купаться,  а  совсем уж под вечер выходили всей компанией за
ограду, или же сестра играла в зале на рояле,  а  мы  сидели  на  перилах  и
смотрели,  как возвращаются с работы соседи, пока не приезжал и дядя Карлос;
тогда мы всем скопом бежали поздороваться и поглядывали,  не  привез  ли  он
какого-нибудь  обвязанного  розовой ленточкой пакета или детского журнала. И
вот, когда мы как-то раз бежали к белой калитке, Лила споткнулась о камень и
разбила коленку. Бедная Лила изо всех сил старалась  не  плакать,  но  слезы
выступали  на  глазах,  и  я подумал, что ее строгая-престрогая мать, увидав
разбитую коленку,  скажет,  что  вот,  ведешь  себя  как  мальчишка,  и  еще
всякое...  Мы  с  Уго сложили руки крестом и унесли Лилу от белой калитки, а
сестра побежала за чистой тряпочкой и за спиртом. Уго вдруг стал  невероятно
заботливым  и  хотел сам помочь Лиле, и сестра тоже, лишь бы ей быть рядом с
Уго, но я их оттолкнул и сказал Лиле, что больно будет всего  одну  секунду,
и,  если  она  хочет,  то  может  зажмуриться. Но она не захотела, и, пока я
смазывал ей коленку спиртом, не отрываясь, пристально глядела на Уго, словно
хотела ему показать, какая она храбрая. Я сильно подул  на  ранку,  а  когда
забинтовал ногу, стало совсем хорошо и не больно.
     -- Иди  лучше поскорее домой, -- сказала моя сестра, -- тогда твоя мама
не разозлится.
     Лила ушла, и мне стало скучно  с  Уго  и  с  сестрой,  они  говорили  о
народной  музыке:  Уго  видел в каком-то фильме Де Каро и насвистывал танго,
чтобы сестра их подбирала на пианино. Я пошел к себе в комнату за альбомом с
марками и все время думал про то, как мать будет бранить Лилу, и вдруг  Лила
будет  плакать. Или у нее разболелось ушибленное колено, как часто бывает. А
какую немыслимую выдержку проявила Лила, когда ей смазывали колено  спиртом,
и как она смотрела на Уго, не опуская глаз, и не плакала.
     На  ночном  столике  лежала  книга  по  ботанике,  и из нее высовывался
стержень павлиньего пера. Уго разрешил  мне  его  рассматривать,  поэтому  я
осторожно  вытащил  перо  из  книги  и  положил  под лампу, чтобы хорошенько
разглядеть. По-моему, пера красивее этого не бывало на свете.  Оно  походило
на  переливающиеся  пятна в лужах, но какое же тут сравнение, перо было куда
красивее, зеленое и блестящее, как жуки,  которые  живут  на  жерделях  и  у
которых по два длинных усика с мохнатыми шариками на концах. В самом широком
и самом зеленом месте пера открывался фиолетово-синий глазок, весь осыпанный
золотыми крапинками, ничего подобного я никогда не видел. Тут я сразу понял,
почему эту птицу называют "королевской", и чем больше я смотрел на перо, тем
больше  самых  странных  мыслей  о разных вещах, какие происходят в романах,
лезло мне в голову, и в конце концов мне пришлось положить  перо  на  место,
иначе я украл бы его, а этого делать нельзя. А вдруг Лила думает о нас, сидя
одна  дома (дом мрачный, родители суровые), пока я здесь развлекаюсь с пером
и марками. Лучше отложить их в сторону  и  подумать  о  бедной  Лиле,  такой
храброй.
     Ночью  я  никак  не  мог  заснуть,  сам не знаю почему. У меня засело в
голове, что Лиле плохо, что у нее температура. Мне хотелось  попросить  маму
узнать  у ее матери, как Лила, но это было невозможно, во-первых, из-за Уго,
он бы поднял меня на смех, и еще потому, что мама рассердилась бы,  узнав  о
разбитой  коленке  и о том, что мы ей ничего не сказали. Сколько раз я вроде
бы уже почти засыпал, но ничего не получалось, и в конце концов я решил, что
лучше будет пойти утром к Лиле  и  своими  глазами  увидеть,  как  она  себя
чувствует,  или  окликнуть ее из-за кустов бирючины. Я все же уснул, думая о
ней, о машине для уничтожения муравьев и о Буффало Билле, но больше всего --
о ней.
     Наутро я поднялся раньше всех и пошел в свой садик возле глициний.  Мой
садик  -- это всего лишь грядка, но зато она была моя и больше ничья, мне ее
отвела бабушка, чтобы я сажал там,  что  только  захочу.  Сперва  я  посадил
канареечник,  потом  бататы,  но теперь мне нравились цветы и больше всех --
мой куст жасмина, у него был очень сильный аромат, особенно  ночью,  и  мама
всегда  говорила,  что мой куст самый красивый. Я со всех сторон окопал его,
лучшее из моих сокровищ, а потом вытащил со всей землей, налипшей на  корни,
и позвал Лилу, она тоже уже встала, и коленка у нее почти зажила.
     -- Уго уезжает завтра? -- спросила она.
     Я  ей  сказал,  что  он  уезжает  в  Буэнос-Айрес,  потому  что  должен
продолжать готовиться к поступлению в лицей. И я сказал Лиле, что принес  ей
что-то,  она  спросила,  что же это такое, и тогда я показал ей из-за кустов
бирючины мой куст жасмина и сказал, что дарю ей этот куст и  что,  если  она
хочет,  я  помогу  ей  сделать  собственный  садик, он будет только ее. Лила
ответила, что жасмин очень красивый, и пошла спросила разрешения у матери, и
тут я сразу перепрыгнул через бирючину, чтобы помочь посадить мой  куст.  Мы
выбрали  маленькую  грядку,  выдернули  полузасохшие  хризантемы,  и  я стал
переделывать грядку, придавать ей совсем другую форму, а потом Лила указала,
где бы ей хотелось, чтобы рос жасмин -- как раз посередине грядки. Я посадил
куст, и мы полили его из лейки, получился очень миленький садик. Теперь  мне
нужно  было  раздобыть  зеленой травки, обсадить грядку, но дело это было не
срочное. Лила осталась очень довольна садиком, и разбитая коленка больше  не
болела.  Ей захотелось, чтобы Уго и моя сестра сейчас же посмотрели, как все
получилось, и я пошел за ними, но именно в это время мама позвала меня  пить
кофе  с  молоком.  Девчонки  Негри  уже ссорились у себя в саду, Куфина, как
всегда, громко визжала. Не понимаю, как они  могли  вытворять  такое  в  это
чудесное утро!
     Уго  должен был уехать в Буэнос-Айрес в субботу к вечеру, и я в глубине
души порадовался тому, что дядя Карлос не  захотел  в  этот  день  запускать
машину, отложив все на воскресенье. Конечно, лучше нам заняться этим вдвоем,
не  хватало  бы  еще  такого невезенья, чтобы Уго уехал отсюда, наглотавшись
отравы, или чтобы еще невесть что случилось. В тот субботний вечер я немного
поскучал без него, я уже привык к тому, что он живет у меня в комнате,  ведь
он  знал  и  рассказывал  так много всяких историй. Но куда хуже было с моей
сестрой, она бродила по всему дому, как неприкаянная, и когда мама спросила,
что с ней, ответила, что ничего, но на лице у нее было все написано, и  мама
внимательно  посмотрела  и потом ушла, сказав, что некоторые воображают себя
старше, чем они есть,  а  сами-то  еще  толком  и  нос  вытереть  не  умеют.
По-моему,  сестра  вела  себя  как  дурочка,  я  понял это, увидев, как она,
поглядывая на меня, пишет цветными мелками на шиферных плитах во  дворе  имя
"Уго",  потом  стирает,  потом снова пишет другим цветом и другими буквами и
еще рисует сердце, пронзенное стрелой, и я убежал,  чтобы  удержаться  и  не
влепить ей пару затрещин или не пойти сказать об этом маме. Но хуже было то,
что  Лила  в  этот  день ушла к себе совсем рано, сказав, что из-за разбитой
коленки мать не разрешила ей оставаться у нас дольше. Уго сказал, что за ним
приедут из Буэнос-Айреса в пять и не побудет ли она до его отъезда, но  Лила
сказала, что она не может, и убежала, даже не простившись. Поэтому, когда за
Уго  приехали, ему пришлось идти к ним прощаться с Лилой и ее матерью, потом
Уго распрощался с нами и уехал, очень довольный, обещая  снова  приехать  на
конец  недели.  В  ту  ночь  мне  было немного одиноко в моей комнате, но, с
другой стороны, в этом было то преимущество, что все здесь снова было мое  и
можно было гасить свет, когда вздумается.
     Проснувшись  в  воскресенье,  я  услышал,  как мама разговаривает через
проволочную изгородь с сеньором Негри.  Я  подошел  поздороваться,  как  раз
когда сеньор Негри говорил маме, что у него на грядке, из которой шел дым от
нашей  машины,  весь  салат  вянет.  Мама  сказала, что это очень странно, в
проспекте говорится, что дым этот не наносит  никакого  вреда  растениям,  и
сеньор  Негри  в  ответ сказал, что не следует особенно доверять проспектам,
ведь так же и с лекарствами, человек читает и думает, что исцелится от  всех
болезней,  а  глядь,  он  уже лежит между четырех свечей. Мама сказала, что,
может быть, кто-нибудь из девочек нечаянно вылил на грядку мыльную  воду  (я
понял,  что  мама хотела сказать как раз совсем наоборот, намекнуть, что они
растерехи, чтобы им влетело), и сеньор Негри сказал, что разберется, но если
машина и в самом деле все же губит растения, нет особого смысла  затрачивать
на  нее  столько сил. Мама же ему сказала, что не стоит сравнивать несколько
жалких листков салата с ущербом, который наносят садам муравьи, и что  после
обеда  мы  снова разожжем машину, а если они у себя в саду увидят дым, пусть
нам сообщат, и мы придем и залепим  глиной  муравейники,  чтобы  муравьи  не
вылезали.  Бабушка  позвала  меня  пить  кофе,  и  не знаю, чего они там еще
наговорили, но я очень вдохновился при мысли о  том,  что  мы  опять  начнем
воевать  с  муравьями,  и  все  утро  я  читал Раффлза, хоть он мне и не так
нравится, как Буффало Билл и другие романы.
     Сестрица моя уже пришла в себя, разгуливала  по  всему  дому  и  громко
распевала;  теперь  она  что-то  рисовала  цветными карандашами и неожиданно
явилась в комнату, где я сидел, и сразу же, прежде чем я ее заметил,  сунула
нос  в мою книгу, в которой я только-только написал на полях свое имя -- мне
нравилось писать свое имя  везде  и  всюду,  а  имя  Лилы  я  написал  рядом
совершенно  случайно.  Я,  конечно,  захлопнул  книгу, но она уже прочитала,
захохотала и жалостливо поглядела на меня, я  хотел  ее  вытолкать,  но  она
завизжала,  и  я  услышал,  что к дверям подходит мама, и тогда я сам, жутко
разозлившись, выскочил в сад. За завтраком сестра все  время  насмешливо  на
меня  поглядывала,  и  мне  страшно захотелось хорошенько пнуть ее ногой под
столом, но с нее бы сталось поднять  крик,  а  ведь  мы  к  вечеру  разожжем
машину,  поэтому  я  сдержался  и промолчал. Во время сьесты я залез на иву,
чтобы там  почитать  и  подумать,  и  когда  в  половине  пятого  вышел  уже
проснувшийся  дядя  Карлос,  мы  заварили мате, и потом подготовили машину к
работе, и я наполнил глиной два больших таза.  Женщины  стояли  в  сторонке,
было  очень  жарко, особенно возле машины, в ней горели угли, но как раз для
такой жарищи и хорош мате, особенно если он горький и очень горячий. На этот
раз мы выбрали место в глубине сада, возле курятников,  именно  там  муравьи
вроде  бы  нашли себе прибежище и очень вредили мастиковым деревьям. Едва мы
сунули наконечник в самый большой муравейник, как  отовсюду  вокруг  повалил
дым,  он  шел  даже  из-под  пола в курятнике, пробивался между кирпичами. Я
бегал, замазывая землю, мне нравилось кидать глину и разглаживать  ее  потом
руками  до  тех  пор,  пока  из-под  нее не переставал пробиваться дым. Дядя
Карлос перегнулся через проволочную ограду сада  Негри  и  спросил  у  Чолы,
которая  была  все  же не такая дурочка, как две другие, нет ли дыма у них в
саду, и Куфина разволновалась и стала бегать по всему саду, глядела, нет  ли
где  дыма,  потому  что  они все очень уважали дядю Карлоса; но к ним дым не
шел. Он шел совсем в другую сторону; я тут же услышал, как меня зовет  Лила,
побежал  к  кустам  бирючины  и  увидел  ее:  на ней было платье в оранжевый
горошек, оно мне особенно нравилось,  а  на  коленке  белела  повязка.  Лила
закричала,  что дым идет в ее садике, в ее собственном саду, и я перепрыгнул
через ограду, не выпуская из рук таза с глиной, и пока огорченная  Лила  мне
рассказывала,  как  она  пошла  посмотреть  на свой садик и услышала, что мы
разговариваем с Негри, и как раз в  эту  секунду  рядом  с  посаженным  нами
жасмином  пошел дым, я встал на колени и начал изо всех сил замазывать землю
глиной. Дым вообще был очень опасен для недавно пе