,  не
вынимая сигареты изо рта:  "Если Луис жив,  мы  еще можем победить", а я  на
совесть забинтовал ему ноги  - парни потешались над  ним,  дескать, он надел
новехонькие  белые туфли, ох и задаст ему брат головомойку за эту роскошь не
ко времени! "Пусть себе ругается, - отшучивался Пабло, яростно куря, - чтобы
бранить, надо жить, товарищ, а ты ведь слышал, он жив-живехонек, мы  как раз
к нему лезем, и ты на славу забинтовал мне ноги..." Но радость была недолгой
-  как  только взошло солнце, на нас и сверху и снизу обрушился град свинца,
пуля отхватила мне пол-уха, а попади она на два сантиметра ближе, ты, сынок,
если только читаешь это, так  бы и  не узнал, в какой переделке побывал твой
старик...  С  кровью,  болью  и  ужасом  мир  предстал  перед  мной,  как  в
стереоскопе: каждый  предмет и  каждый  образ  -  четко и выпукло,  в цвете,
который обозначал мою жажду жизни, а так все было нипочем - потуже  завязать
платок и  лезть  себе дальше в гору;  но  позади  меня  полегли  два горца и
ординарец  Пабло  - с лицом,  развороченным осколком снаряда. В такие минуты
случаются  комические вещи, которые запоминаешь на всю жизнь: один толстяк -
тоже  из  группы Пабло,  кажется, - в  разгар сражения  хотел  спрятаться за
тростинкой,  да-да, встал  боком и опустился  на  колени;  а  в  особенности
памятен мне тот трус, что завопил:  "Надо сдаваться!",  и  голос, крикнувший
меж двух очередей из "томпсона",  голос Лейтенанта - бычий рев,  перекрывший
пальбу:  "Здесь никто  не  сдается, так тебя и так!", пока  самый младший из
горцев, до сих пор такой молчаливый и застенчивый, не сообщил мне, что в ста
метрах  от нас,  чуть левей и  чуть  повыше, есть тропа,  и  я  крикнул  это
Лейтенанту и стал целиться вместе с горцами, а они шли следом и стреляли как
дьяволы,  принимая огневое крещение и  так наслаждаясь им,  что  любо-дорого
было глядеть, и наконец мы собрались  у подножия  сейбы, откуда брала начало
тропинка, и  мальчик горец  стал  карабкаться  вверх, а мы за ним, астма  не
давала мне идти,  и  на шее крови было больше, чем из зарезанного поросенка,
но зато  была уверенность, что и  в этот день мы уйдем  от пули, и  не  знаю
почему, но ясно было  как аксиома, что в эту  самую ночь  мы воссоединимся с
Луисом.
     Поди  пойми, как  оставляешь в  дураках  преследователей  - мало-помалу
огонь редеет, слышны привычные ругательства и - "трусы, только бахвалятся, а
в  бой не  идут", и  вдруг  - тишина,  деревья  снова  живые и  дружелюбные,
неровности почвы,  раненые, которых надо выхаживать, фляжка  воды с чуточкой
рома переходит из уст в уста, вздохи,  иногда стон,  и отдых, и сигара, идти
вперед, карабкаться и карабкаться, хотя бы клочья моих легких полезли вон из
ушей, а Пабло мне говорит, слушай, ты ведь  мне  сделал  сорок второй  номер
обуви,  а я ношу сорок третий, старина;  и смех, и вершина хребта, маленькое
ранчо, где  у крестьянина было немного  юкки и мохо,  и  свежайшая  вода,  и
Роберто, упрямый и  добросовестный,  совал крестьянину какие-то  песо, чтобы
заплатить за угощенье, а вся наша братия,  начиная  с хозяина  ранчо, животы
понадрывала от смеха, и полдень, и сиеста, от которой приходилось отказаться
- словно мы отпускали от себя прелестную девушку и глядели на  ее ноги, пока
она не скроется из виду...
     Когда  стемнело,  тропинка  стала  круче,  и  карабкаться  было  просто
невозможно, но наше самолюбие утешалось тем, что Луис выбрал такое место для
встречи - туда и лань не взобралась бы. "Как в церкви будем, - говорил рядом
со  мной Пабло, - у  нас даже орган есть", и весело поглядывал на меня, а я,
задыхаясь, напевал нечто  вроде  пассакалии,  которая нравилась  только  ему
одному.  Я  смутно вспоминаю  эти  часы;  стемнело, когда  мы  добрались  до
последнего часового  и промаршировали один за другим, называя пароль за себя
и  за горцев,  и наконец  вышли на  поляну  среди  деревьев, где Луис стоял,
прислонившись к дереву, -  разумеется, в  своей фуражке с  немыслимо длинным
козырьком и  с  сигарой  во рту.  Один Бог  знает, чего мне  стоило остаться
позади, пропустить Пабло, чтобы  он помчался обнять брата, а потом я выждал,
чтобы и Лейтенант и остальные тоже  стиснули его в объятиях, а после опустил
наземь  аптечку и  "спрингфилд", и  засунул  руки в карманы, и впился в него
взглядом, зная, что он сейчас повторит свою обычную шутку.
     - Как дела, гаучо, - сказал Луис.
     - Идут, барбудо,  - парировал я, и мы зашлись от  хохота, и он прижался
челюстью к  моему лицу, от  чего  рана  невыносимо  заныла,  но  эту боль  я
счастлив был бы терпеть до конца своих дней.
     - Так ты все-таки пришел, че.
     Разумеется, "че" он произносил не так, как надо.
     -  А  ты  думал?  - ответил  я, подражая  его  косноязычию. И  мы снова
схватились за животы, как последние дураки,  а все  другие хохотали  невесть
отчего.  К  нам  прибыли  новости  и вода,  мы окружили Луиса и только тогда
заметили, как он похудел и как лихорадочно блестят у  него  глаза  за  этими
дерьмовыми стеклами.
     Ниже нас по склону снова завязался бой, но мы в данный момент  были вне
досягаемости. Можно было заняться ранеными,  искупаться в источнике, спать -
прежде всего  спать, даже Пабло завалился, он, который так хотел  поговорить
со  своим  братом. Но  так как астма  - моя любовница -  научила меня славно
проводить ночки, я  остался близ  Луиса, все  так  же стоявшего, опершись на
ствол  дерева; мы  курили и  любовались  узором листьев на бледном небе и не
торопясь рассказывали друг другу все, что случилось с нами после высадки, но
главное  - мы говорили о будущем,  которое начнется в  тот день, когда можно
будет перейти от  винтовки в кабинет с телефоном на столе, из гор - в город,
и я вспомнил  об охотничьем роге и чуть не  сказал Луису,  что я думал  в ту
ночь - только чтобы посмешить его. Но, подумав, я ничего ему не рассказал, а
лишь  чувствовал,  что мы  входим  в  адажио  квартета,  в непрочную полноту
немногих  часов,  в  непрочную,  но  вместе  с  тем  дарующую  уверенность -
незабываемый знак. Сколько охотничьих рогов еще наготове, сколько из нас еще
сложат  свои  бренные  останки,  как  Роке,  как  Тинти,  как  Перуанец.  Но
достаточно было взглянуть на  крону  дерева,  чтобы  ощутить, что воля снова
упорядочивает  хаос,  навязывает  ему  краски адажио,  которое  когда-нибудь
перейдет  в  финальное  аллегро,  уступит место действительности,  достойной
этого  имени...  И  пока  Луис вводил  меня  в  курс международных  событий,
сообщал,  что  происходит в столице  и в провинциях, я видел,  как листья  и
ветки  мало-помалу  сгибаются,  уступая  моему   желанию,   становятся  моей
мелодией, мелодией Луиса, а он продолжал говорить,  не подозревая о том, что
происходит в моем  воображении, а потом  в  центр рисунка вписалась звезда -
маленькая, но такая голубая-голубая, и, хотя в астрономии я профан и не смог
бы сказать точно, звезда это или планета, я был уверен, что это не Марс и не
Меркурий  - она так  ослепительно  блестела в центре  адажио, в центре  слов
Луиса, что никто не мог бы спутать ее с Марсом или Меркурием.


     Примечания

     Созданная в 1964 году, новелла Кортасара "Воссоединение" повествует  об
одном из эпизодов Кубинской революции  - высадке 2  декабря 1956 года с яхты
"Гранма"  отряда повстанцев во  главе  с Фиделем Кастро  на  южное побережье
Кубы.  Эта  высадка стала новым  этапом в ходе революции, который завершился
победой два года спустя - 1 января 1959 года.
     Хулио Кортасар неоднократно бывал на Кубе  и неоднократно  писал о ней.
Подобно многим современным писателям Латинской Америки (среди них - лауреаты
Нобелевской  премии Неруда  и Гарсиа Маркес), Кортасар  приветствовал победу
сторонников Фиделя в их борьбе с диктатурой Батисты. Он верил, что Кубинская
революция открывает в  истории Латинской  Америке  новую  страницу: создание
общества,   в   котором  не  будет  эксплуатации  человека  человеком,  -  и
воспринимал  события  на  Кубе  как  нечто  имеющее к нему  непосредственное
отношение. Вот цитата из открытого письма Кортасара кубинскому поэту Роберто
Фернандесу Ретамару (май  1967 года):  "Победа  Кубинской  революции, первые
годы  революционного   правительства  означали  для  меня   уже   не  только
удовлетворение  в чисто  историко-политическом  плане;  внезапно  я  испытал
другое чувство. Я понял  -  вот  достойное человека  дело... Не  вдаваясь  в
рассуждения, не анализируя, я вдруг испытал потрясающее  чувство, поняв, что
переворот в моем  восприятии совпадает с моим возвратом к Латинской Америке,
что эта  социалистическая революция, ход которой мне удалось увидеть вблизи,
была именно латиноамериканской... Я уже подошел к той точке, где сходились и
сливались моя убежденность в социалистическом будущем общества и  мое личное
эмоциональное возвращение к Латинской Америке, из которой я, не оглядываясь,
уехал много лет назад".

     ...рассказ  Джека Лондона...  - Вероятно, речь  идет  о  рассказе  "Дом
Мапуи" (сборник "Сказки южных морей").
     Че Гевара Эрнесто (1928 - 1967) - латиноамериканский революционер, один
из руководителей  Кубинской  революции. Родился в  Аргентине. По профессии -
врач. С Фиделем Кастро познакомился  в 1955 г. в  Мексике; принял  участие в
экспедиции "Гранмы". В 1959 - 1961 гг. - президент национального банка Кубы,
в  1961 -  1965 - министр  промышленности.  В  апреле 1965  г. покинул Кубу;
пытался организовать повстанческое движение в Боливии, погиб в бою. Личность
Че Гевары, которого Кортасар называл хронопом, привлекала внимание  писателя
на протяжении многих лет; главные причины этому, видимо,  таковы: Эрнесто Че
Гевара был  аргентинцем и  литературно одаренным человеком. По  мотивам  его
книги  "Эпизоды   революционной   войны"   и   написан   Кортасаром  рассказ
"Воссоединение".
     Луис - Фидель Кастро (р. 1926).
     ...меня  донимала  астма... - У прототипа  кортасаровского рассказа, Че
Гевары, была астма в тяжелой форме.
     Кабо Крус - мыс на  юго-западной оконечности  Кубы, в провинции Орьенте
(на побережье этой провинции и высадился отряд Фиделя).
     Мангровые заросли  (мангровы) -  невысокие тропические леса, растущие в
приливно-отливной полосе низменных морских побережий.
     Павиан  -  здесь:  Рубен  Фульхенсио  Батиста-и-Сальдивар  (1901-1973),
президент Кубы в  1940-1944  и в 1954-1958 гг. Свергнут 1 января 1959 года в
результате победы Кубинской революции; умер в эмиграции.
     Пабло - Рауль Кастро (р. 1931), младший брат Фиделя.
     Гуаябера  -  легкая  куртка  с  короткими  рукавами  (одежда  кубинских
крестьян).
     Диадохи  -  преемники Александра  Македонского, разделившие его империю
между собой.
     Съерра-Маэстра  -  крупнейшая  горная  цепь Кубы (вдоль  юго-восточного
побережья).  В  горах  Сьерра-Маэстры  формировалась  Освободительная  армия
Фиделя.
     Батат   (сладкий  картофель)   -  корнеклубневое   растение   семейства
вьюнковых.
     Вирола - специальный сосуд с трубочкой для питья мате.
     Гуахиро - на Кубе: синоним слова "крестьянин".
     Сейба (хлопковое  дерево) - тропическое  дерево  семейства  бомбаксовых
(достигает высоты 50 метров). Родина сейбы - Южная Америка.
     Юкка - корнеклубневое растение семейства молочайных, рода маниок.
     Мохо - напиток из тростниковой водки, сахарного песка, лимона и воды.
     Пассакалия   -  песня-танец  испанского  происхождения.   Первоначально
исполнялась  на   улице   при  отъезде   гостей.   В   XVII   веке  получила
распространение  во  многих странах  Европы. Определяющие черты  пассакалии:
торжественно-траурный характер музыки, медленный темп, минорный лад.
     Гаучо  -  скотовод в  Аргентине. Скотоводы гаучо составляют в Латинской
Америке особую этническую группу; их вольнолюбивый  характер воспет  в поэме
аргентинского писателя Хосе Эрнандеса (1843-1886) "Мартин Фьерро" - одном из
лучших произведений  латиноамериканской литературы XIX века (в произведениях
Кортасара эта поэма упоминается неоднократно).
     Барбудо (бородатый) - прозвище кубинских революционеров.
     Че  -  характерное  аргентинское  словечко:  междометие и  обращение  к
собеседнику.  Словечко  "че" стало  прозвищем и даже частью  фамилии Эрнесто
Гевары.



    Хулио Кортасар.
    Все огни - огонь


  Из сборника "Все огни-огонь" ("Todos los fuegos el fuego").
  Перевод с испанского В.Спасской, 1999г.
  Примечания В.Андреев, 1999г.
  Источник: Хулио Кортасар "Истории хронопов и фамов",  "Амфора", СПб, 1999г.
  OCR: Олег Лашин, oleg_409@mail.ru, 30 марта 2001




     Какой  будет  когда-нибудь  моя  статуя, иронически  думает  проконсул,
поднимая  руку,  вытягивая  ее  в  приветственном жесте, каменея под  овации
зрителей, которых не смогли утомить двухчасовое пребывание в цирке и тяжелая
жара. Это миг обещанной неожиданности; проконсул опускает руку и смотрит  на
жену, та  отвечает ему  бесстрастной  улыбкой, приготовленной для  публичных
празднеств. Ирена не знает, что за этим последует, и в то же время как будто
знает, даже  неожиданность  становится привычкой, когда  научаешься  сносить
капризы хозяина  с безразличием, бесящим проконсула. Не глядя на  арену, она
предвидит, что жребий  уже  брошен,  предчувствует  жестокое  и  нерадостное
зрелище.  Винодел  Ликас  и  его   жена  Урания  первыми  выкрикивают   имя,
подхваченное  и   повторенное  толпой.   "Я  хотел  сделать  тебе   приятную
неожиданность,  - говорит  проконсул. - Меня заверили, что  ты  ценишь стиль
этого  гладиатора". Хозяйка своей улыбки,  Ирена благодарит наклоном головы.
"Ты оказала нам честь, согласившись сопровождать  на эти игры, хотя они тебе
и  наскучили, -  продолжает проконсул, -  и справедливо,  чтобы я постарался
вознаградить тебя тем,  что больше всего тебе по вкусу". - "Ты соль земли! -
кричит Ликас.  -  По твоему  велению  на  нашу  бедную провинциальную  арену
нисходит тень самого Марса!" - "Ты видел только первую  половину", - говорит
проконсул,  касаясь  губами  чаши с вином и передавая ее жене.  Ирена делает
долгий глоток,  и  легкий аромат вина  словно  отгораживает ее  от густого и
въедливого  запаха крови и навоза. В разом наступившей выжидательной тишине,
которая  безжалостно  очерчивает  его одинокую  фигуру, Марк идет к середине
арены; его короткий меч поблескивает на солнце там, где сквозь дыры в старом
холщовом навесе  пробивается косой  луч, и бронзовый щит  небрежно свисает с
левой  руки. "Ты выставишь  против  него победителя Смирния?" -  возбужденно
спрашивает Ликас. "Кое-кого  получше,  - отвечает проконсул. -  Я  хотел бы,
чтобы  твоя провинция  помнила  меня за  эти игры и чтобы  моя жена хоть раз
перестала скучать". Урания  и  Ликас аплодируют, ожидая ответа Ирены, но она
молча  возвращает  чашу  рабу,   как  бы  не  слыша  вопля,  которым   толпа
приветствует появление второго гладиатора. Стоя неподвижно, Марк тоже словно
не замечает оваций, встречающих его соперника; концом меча он легко касается
своего позолоченного набедренника.
     "Алло", - говорит Ролан Ренуар, протягивая руку за сигаретой - это  как
бы неизбежное  продолжение  жеста,  которым  он  снимает трубку.  В телефоне
потрескивает, там какая-то путаница, кто-то диктует цифры, потом тишина, еще
более  глухая на  фоне молчания,  что  льется  в ухо  из телефонной  трубки.
"Алло", - повторяет Ролан, кладя  сигарету  на край пепельницы  и  нашаривая
спички в кармане  халата. "Это  я", - говорит  голос Жанны. Ролан  утомленно
прикрывает глаза и вытягивается  поудобнее. "Это  я",  -  ненужно  повторяет
Жанна. Ролан не отвечает, и она добавляет: "От меня только что ушла Соня".
     Ему  надо  посмотреть   на  императорскую  ложу,  сделать  традиционное
приветствие. Он знает, что должен это сделать и что увидит жену проконсула и
самого проконсула,  и, быть  может,  жена  проконсула улыбнется ему,  как на
предыдущих играх. Ему не надо думать,  он почти не умеет думать, но инстинкт
подсказывает ему, что это плохая арена  - огромный медно-желтый глаз, грабли
и пальмовые  листья кривыми  дорожками исчертили песок  в  темных  пятнах от
прошлых  сражений.  Накануне  ночью  ему  приснилась  рыба,  ему  приснилась
одинокая  дорога меж рухнувших  колонн; пока он одевался, кто-то шепнул, что
проконсул  заплатит ему не  золотыми  монетами. Марк  не стал спрашивать,  и
человек злобно рассмеялся и ушел  пятясь, не поворачиваясь к нему спиной;  а
потом  другой сказал,  что то  был  брат  гладиатора, которого  Марк  убил в
Массилии,  но  его уже  подталкивали к галерее, навстречу  крикам толпы.  На
арене невыносимо жарко, шлем тяжело давит голову, отбрасывая солнечные блики
на навес и ступени.  Рыба, рухнувшие колонны;  неясные сны, провалы памяти в
миг, когда, казалось, он мог бы их разгадать. А тот, кто одевал его, сказал,
что проконсул заплатит ему не золотыми монетами; пожалуй, жена проконсула не
улыбнется  ему  сегодня.  Крики  толпы  сейчас  не  трогают  его,  ведь  это
аплодируют  другому,   правда,   меньше,  чем  Марку   минуту  назад,  но  к
аплодисментам  примешиваются  возгласы  удивления,  и  он  поднимает голову,
смотрит  на  ложу, где Ирена, повернувшись, говорит с Уранией, где проконсул
небрежно делает знак рукой, и все тело его напрягается, рука сжимает рукоять
меча.  Ему достаточно скользнуть взглядом  по противоположной  трибуне;  его
противник  выходит  не  оттуда;  со  скрипом  поднимается   решетка  темного
коридора, из которого  на арену обычно  выбегают хищники, Марк видит, как из
тьмы  появляется гигантская  фигура  вооруженного сетью  нубийца, до тех пор
незаметного на фоне мшистого камня; вот теперь каким-то шестым чувством Марк
понимает,  что  проконсул  заплатит  ему не золотыми  монетами,  и угадывает
значение  рыбы  и  рухнувших  колонн.  И в  то же  время  ему  неважно,  что
произойдет между ним и нубийцем, это его работа, все зависит  от умения и от
воли  богов, но  тело его  еще напряжено,  словно от  страха, что-то  внутри
вопрошает, отчего нубиец  вышел  из коридора  для хищников, и тот же  вопрос
среди  оваций задает себе публика, и Ликас спрашивает то  же у проконсула, а
проконсул молча улыбается, наслаждаясь всеобщим удивлением, и Ликас  смеется
и протестует, и считает,  что  обязан поставить на  Марка; еще  до того, как
раздастся  ответ, Ирена знает, что проконсул удвоит ставку в пользу нубийца,
а потом благосклонно взглянет на нее и прикажет подать ей охлажденного вина.
И она отопьет вино  и примется обсуждать с  Уранией достоинства нубийца, его
рост и свирепость; каждый  ход предусмотрен,  хотя  подробности  неизвестны,
может  не  быть  чаши вина  или  гримаски  Урании,  когда она станет  громко
восхищаться  могучим  торсом  великана. Тут Ликас,  большой знаток  по части
цирковых сражений, обратит их внимание на то, что шлем нубийца задел за шипы
решетки, а она поднята на два метра от земли, и похвалит непринужденность, с
какой боец укладывает  на  левой руке ячеи сети. Как всегда, как  с  той уже
далекой брачной ночи, Ирена прячется в  самый дальний угол самой себя,  хотя
внешне она  снисходительна,  улыбается,  даже  выглядит  довольной; и в этой
свободной пустой глубине она ощущает  знак смерти, который проконсул облек в
форму  веселой неожиданности, знак  смерти, который могут понять лишь она и,
быть может,  Марк, но  Марк  не  поймет - грозный, молчаливый, не человек, а
машина; теперь его тело, что она возжелала  прошлый раз в цирке (и проконсул
угадал это,  ему не нужны  провидцы, он угадал это, как всегда, в  первый же
миг), заплатит за  простую игру воображения, за бесполезный взгляд - глаза в
глаза - поверх трупа тракийца, искусно убитого точным ударом в горло.
     Перед тем  как набрать  номер  Ролана, рука  Жанны  пролистала страницы
журнала мод, коснулась  тюбика  с  успокоительными таблетками,  шерсти кота,
свернувшегося клубком на  диване. Потом  голос Ролана  произнес "Алло",  его
чуть